Нет Бога, кроме Аллаха

Accidit in puncto, quod non contigit in anno
Колокольчик в русском ресторане последние полчаса не умолкал. Наступал вечер, и привычные люди шли на улицу Турбиго, недалеко от того места, где ее пересекает Севасто-польский бульвар. Французы в это время и в этом месте были редки, именно потому что здесь собирались русские. Они говорили на своем языке, уже не редком для столицы, но также непонятном, как и их носители. Первым пришел барон Штоффер – он работал поваром во французской гостинице на улице Монмартр. Барон принес на тарелке, покрытой белой салфеткой, пирога, который умел делать только он и чей рецепт не хотел говорить никому, но, по просьбе друзей, приносил каждый раз. За ним появился граф Точинский, он снял ка-нотье и аккуратно положил рядом с собой на стол. Следующим вошел штабс-капитан Мер-кулов, как всегда при своих трех орденах Георгия – два из которых первой степени. Штабс-капитан отказывался снимать награды, не находя ничего постыдного и гордился ими, когда, пусть и с неодобрением в лучшем случае, на него косились прохожие и посетители ювелир-ного магазина, где он служил швейцаром. Месье Трюффо настаивал снять белогвардейские ордена, жалея Меркулова и не желая увольнять. Трюффо дал сроку – неделя, чтобы тот оду-мался. Срок истекал завтра Меркулов, плача о хорошей работе, не мог ни на что решиться. Затем пришла старая дева Елена Александровна Трофимова, существо без пола и возраста и большая кокетка, любившая надевать декольтированные платья, открывая то, что лучше бы скрыть. На ее фантастической прическе в такт шагам и движениям головы покачивалось рос-кошное страусинное перо. Сразу же за ней вошли и два профессора – Глоббе и Шапкинова. Первый был прекрасным руководителем, но без вкуса и фантазии, а второй – прирожденным артистом; первый был, одно время, главой художественной школы, которой теперь руково-дил другой. Вместе же – все трое – служили у одного князя Ю., большого оригинала, люби-теля безумных развлечений и людей, прекрасной внешности и с удивительным талантом умения жить неизвестно на что и не стесняясь в средствах.
На минуту в дверях своего кабинета, выходившего прямо в зал, показался Чуча. Он убедился, что официанты – также русские – поставили необходимое на стол, сказал, что че-рез несколько минут присоединится.
Русское общество было разнорабочим. Но это там, за стеклянной дверью, в Париже, а здесь – они те же светские, те же русские, с тою же привычкою держать себя.
-Где же Гранин? – настойчиво спрашивала княгиня Савинова.
-Да, мне тоже не терпится услышать о развале Союза, - поддакивал барон Штоффер.
Чуча, только что присевший к своим друзьям, нахмурился.
-Зачем Вы так жестоки к ним? Они устали от наших амбиций и желаний. Целые века счи-талось, что жизнь таким, как Вы, дается даром. Вы же не видели тех, кто зарабатывает Вам на Лафиты, бриллианты, на ложу и абонемент в театре. Они лишь посмели потребовать себе немного прав. От нас ничего не убыло, если бы мы согласились. Вы испугались измазанного сажей лица рабочих. Они, заметьте, те же люди, что и мы.
-Я всегда подозревал, что вы большевик, Феликс Святославович, - погрозил указатель-ным пальцем Глоббе.
-Бог с Вами, - Чуча перекрестился.
-Зачем Вы отказываетесь от своих слов, - вскочил по-мальчишески маленький граф То-чинский. Он неуверенно переводил взгляд с одного члена клуба на другого, ища поддержки. – Зачем Вы говорили?.. – машинально стал ощупывать пуговицы на своем уже стареньком клетчатом жилете.
-Виктор Кириллович, я не отказываюсь от своих слов. Поверьте мне, я заново, сколько понадобиться раз, подпишусь под своими словами. Я говорил о людях, а не о режиме. Люди – везде люди.
Чуча протянул руку Точинскому и крепко пожал его ладонь. Граф молод и по-молодому наивен, не зная в полной мере смысла произносимых слов. Мир наполнился сокращениями и новообразованиями, и Точинский сбежал от него. В русской колонии ему было легче: новые люди, новые дома. Новые города, старые привычки. Он цепко держался за людей, которые проявляли к нему дружелюбие, и был предан им. В Чуче он видел своего бога, сильного че-ловека с мнением. Отличным от общего, тем более загадочного. Чуча же был добр к графу и чем мог, помогал, как и всякому другому, случившемуся в беде.
-Ах, Чуча, Чуча, - вздыхал вошедший с Сашей Гранин. – Сто раз тебе было говорено, еще капитаном Кременевым в училище, что твое человеколюбие тебя же и погубит.
-Оно уже оставило мне отметину, - грустно улыбнулся Чуча, белой тенью ответила поло-са над губой на месте сбритых недавно усов. Он поднял прядь над виском – в черных воло-сах светился седой клок.
-Боже, что это! – воскликнула в полуобморочном состоянии Трофимова. - Как же так?
Ему не хотелось вспоминать – ротмистр старался изо всех сил забыть позорное время войны. Рассказа ждали, особенно Точинский, не бывший на войне и считавший шаг на поле боя – шагом геройства и подвига.
-Огнестрельный бой перешел в рукопашный. Меня сильно ударили по голове, и я поте-рял сознание, - скороговоркой ответил Чуча. – Очнулся в сарае среди семи таких же плен-ных. Красногвардеец, который нас охранял, обещал скорый конец. Среди нас были одни офицеры – самый младший, как Вы, Петр Иванович, штабс-капитан. Ничего, кроме казни мы не ждали. Я думал, нас повесят. Они находили в этом особый chic вешать дворян и офице-ров. Однако я ошибся. За деревней, я не знаю ее названия, выкопали яму. Мы слышали рав-номерный стук лопат о мерзлую землю. Быль ноябрь. Становилось жутковато. Сердце стуча-ло сильнее и сильнее, собираясь пройти весь положенный, но будто отобранный у него путь. Нас разули, раздели и в белье поставили в ряд на краю ямы, чтобы мы сразу падали к себе в могилу. Потом нам прочитали приговор, написанный местным ревкомом, нас обвиняли в том, что мы изменили русскому народу, и предали его. Стали вызывать охотников привести приговор в исполнение. Из разношерстной толпы, которую считали армией, вышло поло-женное число человек. Мы помолились напоследок. Один из солдат спросил, как стрелять. Я взывал к Богу, чтобы он избавил меня от унижения быть убитым человеком, который не умеет верно держать ружье. Солдат крутил оружие, а его соседи и толпа смеялись над ним. Я не выдержал и подошел к нему. Тот изумился, но внимательно выслушал меня, учел мои замечания. После команды он не сумел точно прицелиться, его рука дрогнула, и пуля полос-нула меня. Ранение было достаточным, чтобы я потерял сознание в который раз за тот день и сошел за мертвого. Потом, я знаю, не были сразу убиты еще двое, их добивала толпа. Яму чуть присыпали землей. Очнулся я от холода. Ни разу в жизни я не испытывал такого шока, как тогда, когда вылез из своей могилы. На мое счастье, расположение войск за ночь поме-нялось. Деревню заняли полки Добрармии. Вот от чего у меня белые волосы. Черные расти, не хотят.
Гранин убрал ото рта руку, которой прикрывал нечаянную улыбку.
-Удивляюсь, как после того, что с тобой сделали, ты не убил ни одного человека.
-Не знаю, - пожал плечами Чуча. – Много людей умирало и от легких ранений, потому что не были замечены или некогда было заняться. Среди них, наверно, есть и мои
-Вряд ли, - пробормотал Гранин.
-Постойте, Феликс Святославович, - замахал рукой Меркулов, - невозможно идти в бой ни разу не выстрелить – это равносильно дезертирству.
-Я стрелял, честное слово, стрелял, - приложил руку к груди Чуча. – Я стрелял на пора-жение. Я хотел, чтобы люди, попавшие в госпиталя и получившие время, задумались над бессмысленностью жизни и над ее ценою. Я, например, прибавил ей больше весу, когда пе-режил свое ранение. С чистой совестью на Страшном суде смогу сказать, что не убил ни од-ного человека.
-Прошу прощения, Феликс Святославович, - заикаясь и краснея от раздражения, заявил Шапкинов, - но Вы – предатель! вы предали нашу славную Россию.
-Последняя слава России была потеряна в Турецкой войне. Неужели Вы не заметили, что мы грязли в болоте былых побед. Мы били себя в грудь, мы – я имею в виду офицеров; наши солдаты отказывались воевать уже в японскую войну. Им не нужна политика, им нужно спо-койствие. Они хотели хорошего урожая, потому что они прежде всего крестьяне. Мы, наив-ные, думали, что хлеб растет готовый на бакалейных полках и человеческий уход ему не ну-жен.
-Значит, Вы – скрытый большевик. Далась Вам Белая Гвардия, - начал злиться Мерку-лов.
-Извините, Петр Иванович, мне невозможно найти общий язык с бандой разбойников в Красной Армии. Это неорганизованная толпа, они обвиняют в чужих грехах врагов, любыми средствами калечат их репутацию, грабят население, за которое борются и способны убить человека за социальный статус. Я надеялся, что после победы Добрармии установится спра-ведливое общество. Я слышал, как живут в России. В квартире, раньше принадлежавшей од-ной семье и имеющей столовую, кабинет и гостиную, теперь живут двадцать человек. Мне трудно представить это, потому что ненормально – спать в столовой или в гостиной, равно-сильно заснуть, вися на люстре.
-Вы не правы, - опять вскочил Точинский, - до этого людям негде было жить. Они ноче-вали на улице.
-Ну, допустим, они ночевали на улице, потому что не смогли устроить себя в жизни, и ни от кого это не зависело, кроме них.
-Феликс Святославович, Вам известно как относятся в обществе к парвеню! – Точинский не мог понять, отчего Чуча становился чужим.
-Господа! Господа, - призвал Гранин, - о чем Вы говорите?! Ни одно слово не имеет зна-чения – что сделано, то сделано, а на подвиг вас не зазовешь. Вот Вы, Точинский, - Гранин пальцем указала на графа, - Вы стали рьяно защищать крестьяно-пролетарскую массу, так почему не едите к ним? Зачем Вы бежали?
Граф побледнел, его рука потянулась к пуговице, но замерла на полпути и полезла в кар-ман. Точинский моментально решился на действие. Он схватил канотье и вскочил.
-Я поеду, Андрей Сергеевич, будьте покойны, уеду, - Точинский решительно нахлобучил шляпу и вышел.
-Андрей, зачем ты с ним так? – Саша схватила за руку мужа и, посадив его рядом с собой, заглядывала ему в глаза. – Андрей, пойди, извинись. Прошу тебя…
Гранин досадливо убрал ее руку и неуверенно сказал:
-Ничего, завтра придет – я извинюсь.
А Точинский еще какое-то время стоял у ресторана.
-Боже, неужели я такое сказал? – прикрывал он рукой рот. – Неужели я такое сказал?.. Ну, ничего, пусть мы не воевали, как некоторые, пусть мы не открывали кафе и ресторанов, пусть мы не блещем талантом и красотой, но и мы способны на подвиг. Ничего, я уеду, я до-кажу, что и в России можно жить. С отъезда всё изменилось. Я неправильно оценил. Там не так плохо как нам расписывают. Открывают магазины фабрики. У меня есть образование. В конце концов, это лучший для меня поворот судьбы.
Следующим днем маленькое общество увидело счастливого Точинского.
-Не стоит, Андрей Сергеевич. – Улыбался на извинения Гранина граф, - я благодарен Вам.
Все были смущены, им было неловко, разговор не клеился. И пирог барона не смог по-влиять на исход дела. Торопливо они разошлись. Чуча напросился проводить Точинского.
Сначала они шли молча. На мосту остановились и закурили. Потом, на улице Дофина, граф сказал, что он пришел.
-Вы, кажется, живете один? – поинтересовался Чуча.
-Да, - ответил граф. – Никто не будет переживать. Наоборот. Можете мне не верить, у меня была невеста, она осталась в Москве. Приеду – и женюсь.
От неожиданного радостного напора Чуча растерялся. Он думал, что Точинский рас-строен и лишь хочет доказать свою мужественность
-Пойдемте ко мне, Виктор Кириллович, - позвал Чуча.
-Нет, Феликс Святославович, не-е-ет, Вы зря беспокоитесь обо мне. Ничего не случится.
Точинский вошел в подъезд. Чуча ни на шаг не отставал от него.
Думалось, что друзьям из клуба друг о друге известно все, что необходимо знать. Они вместе встречали дни рождения, переживали общее горе, делились счастьем. Все происходи-ло в маленьком ресторане. Картина у каждого одинакова –комната или квартира с миниму-мом мебели и белья за исключением, конечно, Гранина и немного Чучи – последний не тя-готел к роскоши и жил привычно по-солдатски.
-Вы считаете меня слабым человеком. Нет, я не такой. Поверите ли мне, Феликс Свято-славович, я надеялся на Вашу поддержку. Вы столько говорили о справедливости, столько говорили о светлом, что должно произойти с человеком, стоит ему только посмотреть шире своего круга, столько сказали о благородном мире, испорченном самим человеком, что я по-верил Вам. Я принял Вашу веру. Слышите, я принял Вашу веру. Видите, я иду дальше. Я со-бираюсь жить так, как Вы говорите.
-Виктор Кириллович, большевики не принимают таких, как мы. Такие были нужны толь-ко во время войны – они умеют воевать, их этому учили. Потом их столько и убили. Они от-менили заслуженное трудом при Романовых. Это – не справедливость. Я говорил не об этом.
-Вы сомневаетесь, Вы боитесь поверить тому, что Ваша мечта стала реальностью. Это сейчас, пока близки годы войны, пока не забыт Император, люди обозлены, но лет через де-сять, когда подрастут другие люди, Вы увидите свой мир. Андрей Сергеевич только под-толкнул меня к этому. Вы заставили меня думать о человеке, как о Человеке, а не толпе, без-мысленно идущей на штурм обезумевшего сознания одиночки.
«Господи, думал Чуча, внимательно слушая Точинского, не дай ему ошибиться. Иначе ты поступишь жестоко. Он мой ровесник, а точно мальчик».
-Едемте со мной, Феликс Святославович. Вы сможете убедить других, как убедили меня, Вы сможете приблизить свою мечту.
-Нет, - ротмистр отмахнулся, - меня пугает мысль, что я увижу: тысячи крестьян, бежав-ших в города ха новой моментальной жизнью, ночующие на шелковых простынях в моем кабинете. Простите, Виктор Кириллович, я к этому не готов.
-Постойте, – отступил на шаг граф, - вы сказали, что люди равны. Какое же значение имеет происхождение.
-Человек должен знать свое место и не быть выскочкой. Место же определяется не рож-дением, а сознанием. Ему необходимо дорасти до другого уровня, понять себя другого, отка-заться от дурного в старом. Если крестьянин дорастет до дворянина и постигнет необходи-мое для того, чтобы не смущаться, по привычке не сморкаться в рукав и не выражаться не-подобающим образом - вот тогда я пожму руку крестьянину.
-Я не понимаю Вас, Феликс Святославович, - потер переносицу граф. Нельзя быть про-тив всех сразу. Вы анархист? Нигилист?
Феликс не мог себя представить никем из перечисленных.
-Я отрицаю не все. Я не против монархии. Я не против революции. Я против радикаль-ных мер. Если монархия – то справедливая и жесткая, если революция – то мягкая и дейст-вительно необходимая.
-Вот, вот, - ткнул пальцем себе в грудь граф, - Вы сами подтверждаете, что ничего плохо-го не произошло. Я только больше убедился, что я должен уехать. Я обязательно скажу о Вас, передам Ваши слова. Думаю, я сумею убедить их в необходимости восстановления мо-нархии.
-Будьте осторожны, - предостерег Чуча. – Вы не боитесь оставить благоустроенный Па-риж. Как-никак, в правительстве этой страны мы уверены.
-Нет. Я ничего не теряю.
После паузы он добавил:
-Мне тяжело жить во Франции, потому что это Франция. Здесь тяжело дышится, разве Вы не замечаете, как здесь тяжело дышится? Нет простора для души и тела, за окном дома, дома. Всю Францию можно проехать за сутки. А наша-то – необъятна. Я говорил Вам, что не хватало толчка, чтобы я решился на отчаянный подвиг. Я действительно был слаб, потому что – безволен. У меня не было выхода и не было жизни, не было Родины, а теперь я обла-даю всем. Значит – я сильный, - он развел руки, - верите ли, я очень сильный, как Бог, как Вселенная. Спасибо Вам, Феликс Святославович.
Чуча обнял Точинского. Ему вдруг захотелось стать таким же всесильным, как граф. Ни-когда так не верилось в собственную слепоту. Хлипкий Точинский мощнее, чем смелость Меркулова, чем конница Маркова. На миг показалось, что он обнимает поручика Каросты-лева, служившего с ним с прихода в полк и расстрелянного своими солдатами в семнадцатом году. Каростылев – чистокровный дворянин и, несмотря на это, имел крепкое тело, смелую душу и неугомонное сердце. Поручик умел делать то, чего никто не умел и на что никто не решался от избытка здравого рассудка.
-Вы удивляетесь мне? – спросил граф.
-Я восхищаюсь Вами, Точинский, - по-гранински улыбался Чуча. – Знаете, я поддержи-ваю Вас. Вы хотите – это закон. Я помогу Вам, если моя помощь будет Вам необходима. Ошибетесь – ничего, главное – чтоб не пожалели.
Точинский заулыбался в ответ, протянул на радостях руки бывшему офицеру и энергич-но закивал головой. Поддержка в деле, на которое ему было нелегко решиться и от которого ему не хотелось отступать, было главным. Когда Чуча согласился, Точинский перестал ви-деть преграды.

Первый, с кем поделился ротмистр новым поворотом дела, был Гранин.
-Чуча, Чуча, Чуча, - вздыхал Гранин и бессмысленно вертел ручку, - разумный Чуча, за-чем тебе захотелось сбить человека с пути? Не отвечай, о твоем гуманизме я знаю больше кого бы то ни было. Лучше молчи. Молчи.
Чуче было бы странно найти поддержку среди русских и французов. Они с Точинским были одиноки.
Граф повеселел, он и выглядел сильнее, он всем все прощал. Точинский получил цель и достигал ее.

В октябре Виктор Точинский, новый гражданин Советского Союза, сошел с поезда на конечной станции – «Москва». Город изменился, он заметил сразу же. По улицам ходили женщины в высоких и не по размеру сапогах, очень похожих на солдатские. Мужчины встречались в основном в распахнутых дохах, уже немного погрызенных молью и собаками. На женские головы вязались платки непривычно узелком назад. Носили деревенские шапки. Интеллигентные пальто прятали лица за полями шляп или нахально глядели в глаз пролета-риям. Ближе к центру – больше вычурных модниц и мещанок с меховыми горжетками, ма-ленькими шляпками и презрительным взглядом. Но Точинскому нравилось все - и неуверен-ность интеллигентных пальто, и твердость мужланских девушек в платках, и нахальные изъ-еденные дохи, и пренебрежительные горжетки. Страна обновлялась, страна оживала – и это ему нравилось. Он восхищался способностью преображения. Под ключицей забился огонь – и он понравился Точинскому. Еще когда он ехал в поезде, граф понимал, что не найдет и на-мека на старое, что не увидит своего дома и, возможно, своих друзей, но он приготовился к началу своего рождения. Он готов был прожить другую жизнь, отличную от испытанного ранее.
Виктор Точинский, теперь не граф, а просто товарищ Виктор Точинский, сумел влиться в новый мир, потому что они двигались друг другу навстречу. Его оставили в Москве, посели-ли сначала в коммунальной квартире, принадлежавшей раньше профессора Университета, а теперь жившего в собственной столовой, а потом дали и отдельную. Виктора Точинского ценили за знание своего дела, ценили за привязанность к стране и новому правительству, ко-торым бывший граф отдался полностью. Он легко взлетел, чему удивлялся сам, но не удив-лялись коллеги. У него нашлись друзья, нашлась и жена. Судьба улыбалась бывшему графу, а теперь товарищу инженеру Точинскому.
Через десять лет, уверенный в себе, достигший всего, к чему стремился, Виктор Точин-ский написал Феликсу Святославовичу.
Точинский писал о том, что смог убедить людей, с которыми говорил, в философии рот-мистра. Он написал о том, что увидел гораздо больше справедливого ab intra , что многое видится другим, чем ab extra . Он написал и о том, что коммунизм крепче сидит, чем кажется из Парижа. «Это в Париже двадцать лет системы – пять минут, которые ничего не значат, и эмигранты сидят на чемоданах и ждут только сигнала, чтобы сорваться с места, а здесь – двадцать лет стоят трехсот правления Романовых, и в большевиках уверены все. А негра-мотность, разруха и маленькие беспорядки ничего не значат. Мы от них избавимся». Чуча с восторгом, взахлеб, читал письмо в прежнем маленьком русском клубе. Те вздыхали, иногда ухмылялись, но ничего не говорили.
Окончив. Чуча поднял сияющие глаза и поблагодарил Господа за исполнение своей просьбы.
-Все-таки жизнь прекрасна, господа, - воскликнул он.