Гитара для рок-н-ролла

Гитара для рок-н-ролла

- Ты слышишь снег?
- Да, но разве это не она?
(Блюз зимнего вечера)

*******

А Лиля мне и говорит:
- Кажется, наступил такой момент в жизни, когда совершенно отпадает необходимость взаимообитания…. То есть терпение, подвластно переполненной чаше. Но глупо предлагать воды тонущему….
- Что ты говоришь? – спросил я.
Но я то понимал, что она имеет в виду. Просто не ожидал, что она, дура дурой, заговорит такими фразами, впрочем, только дуры и могут так говорить.
Я улыбался своей бессмысленной улыбкой. Лиля смотрела на меня со всей серьёзностью, немного прищурив свои огромные карие глаза.
Но я всё же спросил:
- Ты хочешь, что бы я валил?
- Зачем так грубо? – спросила она другим тоном. Но выражение её лица, будто высеченное из камня совсем не изменилось.

Мне, вообще, кажется, Лилю ничто не может тронуть. Я видел, конечно, как она смеётся. Уголки губ слегка поднимаются, и приоткрывается её детский ротик. Но я никогда не видел, как она плачет. Мне даже не представить её слёз.
Конечно, я знал, что рано или поздно она помашет мне ручкой. Спичка догорает и начинает жечь пальцы. Танцуй не танцуй, пляши не пляши, а руку разожмёшь. Конечно, я знал…. Но я умею отчаянно жмуриться!
В этом я обставлю кого угодно на сто очков вперёд! Вот звонит мне Лиля и заявляет весёлым голосом сквозь шум патефона: «Приехать не могу, метро закрыто!». Я мило улыбаюсь, кладу трубку и натужно начинаю вспоминать, когда же она в последний раз ездила на метро? Потом слушаю наставления Хрюши и Степашки перед сном и закрываю глаза.
И вот странно, мы прожили с ней больше двух лет, но никогда не заводили разговор о наших отношениях. И тем более о женитьбе, хотя я, дурак, думал, бывало, как это может выглядеть. Напьюсь, буду громко материться, и язвить её родственникам. Потом вывалюсь на сцену, и мы с Кирей и Вовой зарубим панк-рок. Впрочем, один раз она спросила меня, «какие у нас теперь будут отношения?». Это было ещё в самом начале. Мы лежали в кровати, и я, как алигофрен впитывал телевизионные голоса. На экране мелькали голые волосатые ноги и мячики «Ротейро». Её вопрос о наших отношениях был подобен утреннему восклицанию – «Кстати, а как тебя зовут?». Я тогда ничего не ответил ей. А потом она не спрашивала.

- Послушай, - сказал я, – может нам удастся это уладить?…. Прости, что я повесил сушиться носки на форточку. Я больше не буду.
- Да причём здесь носки?! – воскликнула она. Вдруг маска её лица покачнулась. Будто рябь прошла по вечной глади мёртвого океана.
- Я больше не буду слушать футбол из туалета….
- Да причём здесь твой футбол?!
- Из-за телефона? – спрашиваю. - Я больше не буду отвечать твоим знакомым на немецком. Тем более, ты знаешь, что никакого немецкого я и не знаю….
- Мне плевать, - сказала она. Её глаза были, как два пожара. – Делай, что хочешь, звони, кому хочешь, разговаривай на каком хочешь языке! Но не со мной!
- Не со мно-о-ой, - затянул я.
- И хватит петь!
Я осёкся.
- Я не буду больше петь….
- Да ты и петь нормально не можешь! Максим, посмотри на себя! Кого ты строишь? Музыканта? Что вы там постоянно репетируете? Рок-н-ролл? Ты этим словом прикрылся, как тазом. Твердишь одно и тоже. Я устала твоих выходок! Мне надоели твои замашки!
- Ты же сама говорила, что некоторые песни тебе нравятся… - зачем-то сказал я.
- Да плевать мне на эти песни! – крикнула она. Я давно не слышал, что бы Лиля кричала. – И никому они не нужны! Сейчас это никто не слушает. Сейчас другое время и другая музыка. И я не могу больше слушать эти твои ретро-диски Битлзы и Дорзы.
- Дура, - сказал я.
Лиля ничего не ответила. Она смотрела на меня, сощурив глаза.
- Скажи, Максим, - сказала она, - Чего ты достиг?
- У меня, - говорю, - самая большая коллекция пивных крышек в Европе!
Лиля не замечала моих слов.
- Тебе сколько лет? А что ты добился в жизни? К чему ты стремишься?
- У меня высшее образование, - зачем-то ляпнул я.
- И что это НИЗШЕЕ образование дало?
- Не знаю, - честно ответил я.
Такой Лилю я не видел никогда. Видно, когда спичка догорает, ничего не узнать…. Ей бы очень подошла должность старшего инспектора в детской колонии…
В ярости она была прекрасна. Вся сияла, у неё так пылали щёки….
- Почему ты улыбаешься? – воскликнула она.
- Просто….
- Посмотри на себя!
- Что там? – спрашиваю.
- И зачем ты постоянно бреешь голову?
- Лагеря мордовские… – промямлил я.
- Что ты мелишь?
- Зато я устрашающе выгляжу! – ободрился я.
- Для кого? – усмехнулась Лиля. – Кого ты можешь напугать?
- Вчера маленькую девочку напугал в метро, - говорю гордо, – Я ехал с работы утром, злой и страшный. А впереди на эскалаторе стояла маленькая девочка. Она оторвалась от родителей и боялась спуститься к ним. Всё с ужасом на меня глядела. И маме говорила – «Я боюсь! Я боюсь!».
- Роман об этом напиши! - бросила Лиля.
- Хорошо.
- Ты же писатель!
- Только без оскорблений, - говорю.
- Пиши – пиши, - сказала она. – Может какой-нибудь кретинке понравится.
- Понравится, - сказал я.
Лиля больше ничего не говорила. Стало так тихо, молчание стало бить меня по затылку.
- Знаешь, - сказал я, - в следующей жизни мы будем эхом в горном ущелье. Как ты думаешь, бывает эхо без людей? Мы будем эхом ветра, деревьев, птиц, и даже снега!

- Я устала, - сказала она. – Уходи.
Я сделал самое нелепое, что можно было сделать в этой ситуации - подошёл и обнял её. Мне очень нравилось обнимать её, чувствовать тепло её грудей на себе. Лиля застыла в моих объятьях, как кошка, которую схватишь, и она замирает на несколько секунд, будто готовится к чему-то. И потом взрывается в едином мышечном порыве, пытаясь вырваться. Кошки свободолюбивый народ….
- Хватит, Максим! – сказала она, вырвавшись. – Ты, как ребёнок.
- Нет, я взрослый, у меня паспорт есть, - говорю.
- Мне не нужен твой паспорт.
- Нет?
- Я прошу тебя, хватит, - Лиля заговорила тише. Она и в самом деле устала. – Забирай вещи и уходи.
Моя реприза подошла к своему финалу. Я хотел, было отбить чечётку, но это у меня никогда не выходило….
Лицо Лили вновь окаменело, побледнело, она скучно смотрела на меня.
Какая же она скучная. Сколько мне приходилось выделываться, что бы хоть на миг сломать это вечное выражение лица. Но куда мне до вечности!
Лиля скрылась за зеркальцем в наведении своего вечернего марафета.
- Я спешу на встречу… с братом, поторопись, - сказала она, выглядывая из-за своей любимый игрушки. Её губы блестели под свежей помадой.
Она всех своих любовников называла братом. Меня, наверное, только не называла. Я так и не узнал её отношения ко мне.
Я слонялся по квартире в поисках своего двухсот литрового походного рюкзака. Заглянул даже к соседу. Последний раз трезвым я видел его года полтора назад. Он тогда зашёл ко мне и спрашивал отвёртку для часов. Решил починить старые отцовские часы. Время, говорит, сам понимаешь - ценить надо. И загадочно добавил, - а то всё под кир пошло.
Петя посмотрел на меня болотным взглядом и развёл руками. Разговаривать с ним мне не хотелось.
Рюкзак нашёлся в антресоли туалета. Он был спрессован до немыслимых размеров.
Я стал думать, что сложить в него. Пустота в рюкзаке наводила тоску. Ведь мы прожили с Лилей почти два года, почти, как семья…. И я что-то покупал, что-то принёс со старой квартиры. А взять мне было нечего. Это напомнило мне монолог Довлатова с его «Чемоданом». Но он то, хотя бы чемодан насобирать смог. А мне совсем нечего было забирать. Одежда? Лиля всю жизнь стыдила меня рваными джинсами и ботинками «Ленвест», в которых я ходил ещё в институт. На моей полке в шкафу высилась гора грязных футболок и носков. Книги? Моих книг в доме было немного. Я читал их, потом раздавал. На полках ровненько стояли полные собрания сочинений Достоевского, Толстого и Пушкина, ещё ряды романов - сериалов в глянцевых обложках. Книги в квартире были частью мебели. Лиля старалась всё выдерживать в чётком блестящем стиле. А мои бумажные Вонегуты и Селенджеры только портили вид. Отдельная полка отводилась психоанализу. Если я, вдруг, срывался и начинал ей цитировать Туве Янсон, Лиля выражала независимость на лице и говорила, что начала читать Фрейда, очень интересная книжка…. Больше пятнадцати страниц Лиля ничего не прочитывала….
Да и куда я потащу книги? Но, ведь, что-то должно быть у меня. Не бывает так, что бы у человека совсем ничего не было.
Я посмотрел на неё…. Она стояла в углу. Старый чехол потрепался и одна лямка была оторвана. Из кармашка торчали листки с текстами песен и рваные струны. Это всё, что у меня было.

Гитара

История её покупки не совсем обычна. Я многим и по несколько раз её пересказывал. Конечно, где-то приукрашивал…. Но как же без этого?! И теперь я уж точно не вспомню, что было на самом деле, а что мне показалось. Но в доказательство – у меня остался шрам на подбородке. Такой – в виде микро улыбочки. Мне и улыбаться специально не надо. Всё равно будет этот след дурацкой ухмылки. Вот воистину, Гуимплен, который всегда смеётся!
Мы с Андрюхой направились в Комарово.
Он тогда пытался зарабатывать деньги игрой на улице. Не шибко у него получалось. Но ему нравилось. Он отращивал длинные волосы и строил из себя Джона Леннона, разве не пел «Рил Лав». Зато он пел «Русское поле экспериментов» и на тринадцать минут был непроницаем, как кирпич в стене, и краснел, как пивной рак. На Летова он и вправду несколько походил.
Я над ним усмехался. Но, по правде говоря, тайком завидовал. Вокруг него ещё в школе собиралась толпа, он брал в руки гитару и, как наш карманный пророк, начинал свой путь…. Хорошо помню, как мы стояли утром, после бурной ночи празднования выпускного под Володарским мостом, и Андрюха завывал «Чёрного пса». Я написал тогда стишок о струнах на своих рёбрах, о тучах на небе и рассвете в душе. Может, и нет никакой души, но тогда вся жизнь лежала у ног, как дохлый бродяга, клянчащий на водку. И, казалось, ты можешь перешагнуть его и лететь, куда душе угодно.

Царство камня и бетона за мутным окном электрички сменилось на лысеющие деревья и чёрные вскопанные поля. В вагоне остро пахло дешёвым портвейном и горелыми электрическими кабелями. Взад и вперёд горланили продавцы журналов «Лиза», горячих калачей, дождевиков, пультов ДУ, канделябров, наборов «Юный химик», ридикюлей, камнедробилок и других полезных в быту вещей.
- Тебе нужна камнедробилка? - спросил я Андрюху.
- Зачем?
- Камни дробить.
- А…
Андрюха задумался. Потом и вовсе обо мне забыл. У него такое случалось. В такие моменты его лицо становилось настоящим живописным полотном.
 
На улице издыхала осень. Жёлтые и красные листики падали в огромные лужи или на взъерошенную землю и потом становились чёрными и склизкими, как пиявки. Мне нравится осенью загородом. Тишина и покой. Только хрипы какого-нибудь бомжа у станции, да мат продавщицы, которая высунула круглую яблочную физиономию из маленького окошка ларька и поносит нерадивого пассажира, опоздавшего на всё, что только можно опоздать. Бомж отходит в сторону и гордо, как британский наследник ложится у обочины. Загородом осенью хорошо. Можно прилечь на жухлую травку и вздремнуть. И никто паспорта не проверит.
Целью нашего пути была дача одного человека.
- Пипл, что надо, - сказал Андрюха. – Может за раз шестнадцать литров пива выпить.
- Зачем? – спрашиваю.
- Как - зачем? – удивился Андрюха. И добавил: - У него есть, что тебе надо.
Рассказ о том, что летом 82 года на этой даче побывал сам Майк Науменко и даже играл на гитаре хозяина дачи (и мало того - оставил на ней автограф!), я слышал раз пятьсот.
- А он точно её продаст? – спросил я.
- Куда ему деваться?! – воскликнул Андрюха. - А спрячется, найдём!
- Да ведь, денег то у меня не чемодан.
В моём кармане лежало ровно две стипендии, за вычетом маленького костлявого беляша. А в конце девяностых, должен заметить, это были очень скромные накопления. Но я собирался стать вторым Джимом Хендриксом, не меньше. Ну, на худой конец Девидом Гилмором. Для этого мне была нужна гитара. Предложение Андрюхи было чертовски заманчиво. И требовал хозяин, по словам Андрюхи, за гитару совсем немного.
Нужный нам дом стоял на краю садоводства. Напротив опушки леса, прямо у свалки мусора….
- Эх, хорошо на природе! – воскликнул Андрюха, вдыхая помоечный воздух, широко раздутыми ноздрями.
- А если его дома нет? – спросил я.
- Ничего, подождём.
Андрюха постучался, задержался на миг, и смело открыл незапертую дверь. Обстановка старенького фанерного дома напоминала тоскливое запустение после праздничного утра. Только у чёрной печки высилась аккуратная кучка дров. На дровах красным фломастером были выведены слова. Я пробрался ближе. Это были стихи. Точнее двустишья.
По выжженным прериям моей вчера ещё брады
Бездомно плелись кочевые вшиные стады….
Я заметил, стихи были выведены на всём, что могло их нести. Даже на окнах и между строк старых ещё непереведённых журналов «Rolling Stone». Огромные стеклянные пустоты по всему дому сами говорили, что хозяин здесь, натура творческая….
- Подождём немного, - сказал Андрюха, усаживаясь на скрипучий древний топчан.
Хозяин появился через три с половиной часа.
Я отложил журнал в сторону. Всё это время я тщетно пытался перевести статью о выходе нового альбома Pink Floyd «The Wall». Правда, я только и смог понять, что Пинк Флойд и что Стена….
Тот, кого мы так страстно ожидали, оказался маленький мужичёк лет сорока пяти, с огромной бородой, в серой спецовке «БАМ». Его взгляд был мутным, заспанным. Он ненавистно осмотрел нас и вдруг сказал высоким благородным голосом:
- Простите благодушно, что заставил вас ожидать. Меня дома не было, я в опочивальне на втором этаже отдыхал.
- В этом сарае ещё второй этаж есть, - прошептал я Андрюхе.
- Ну, на чердаке, - сказал остроухий мужичёк.
- Максим, - сказал я и протянул руку.
- Тексмен! – радостно сказал мужичёк. Рука у него была крепкой, как у лесоруба. – Ты не думай, таксистом я никогда не был. Это я от песни Битлов такой. «Тексмен» знаешь?
Тут он затянул высоким скрипучим голосом:
- Иф ю драйв а кар! Коз айм зе тэксмен! Е – е! Тексмен!

К сдвинутым знакомым Андрюхи я привык. Он и сам себя Фомой именовал. Что не мешало мне называть его «Фокой, который никаким боком!».
А что, - ненавязчиво спросил Тексмен. – Шестнадцать литров пива не захватили?
- Нет, - сказал я.
- Жаль. А то я могу за раз выпить….
- Наслышаны.
- Лестно, - сказал Тексмен.

- Что ж, - сказал он, неловко помявшись на месте. – Заходите, располагайтесь.
- Мы уже, как бы того…. Четыре часа здесь.
- Тексмен, - сказал Андрюха. – Мы по поводу гитары.
Взгляд мужичка настроился, как линзы дорогого фотоаппарата «Кэнон». На линзах мелькнуло удивление.
- Какая гитара?
- Ну, как же? На дне рождения Филина, в зоопарке, ты обмолвился, о продаже гитары….
- Филина?
Линзы просветлились.
- Фома! – радостно воскликнул Тексмен. – Друзья! А я то думаю, что за козлодои городские в мою хазу завалились. Фома, родной, заходи, присаживайтесь!
- Да, мы уже того….
- Тексмен, - сказал Тексмен и протянул мне руку. Я снова представился. Люблю неловкие положения. Но здесь был явно перебор.
- Есть мнение, - сказал Тексмен, засветившийся при виде своих, как лампочка Ильича, - Стоит запалить мало-мало костровище. Вот я и дрова подготовил.
Костёр разошёлся быстро. Тексмен легко и безжалостно уничтожал свои стихи. Андрюха благоговейно смотрел на это зрелище. В движениях Тексмена чувствовалась сила человека одарённого.
Я спросил, его ли это стихи. На что он пространно ответил: «Бог дал, Бог взял». Огонь съел всё без остатка. Тексмен жёг полена молча, как на похоронах. Зрелище, и вправду, было захватывающим.
- Есть мнение, - сказал Тексмен, когда всё было кончено. – Нужно подзарядить наши батареи. И, значит, негативно повлиять на наши печени. Что вы думаете о пагубном влиянии алкоголя?
- Пагубно, - ответил Андрюха.
- Верно, - подтвердил Тексмен. – Так что, деньги есть?
- Есть, - говорю. – Но они на гитару.
- Разберёмся, - сказал Тексмен. – Какая же операция купли-продажи у русских людей без освежающего влияния глинтвейна?!

Всеми было решено отправить за покупками самого молодого. Самым молодым, как всегда оказался я. Впрочем, оставаться наедине с Тексменом мне хотелось ещё меньше. Я послушал наставления и поплёлся в посёлок. На улице зарядил мелкий, колючий дождик. Дороги размякли, как в оргазме. Деревья понурились, будто совсем утомились. Кто-то называет такую погоду скучной. А по мне она так в самый раз. Хорошо осенью загородом….

- Батя, - услышал я где-то снизу, около самого порога в магазин. – Помоги жертве ельцинских реформ.
Блаженным хриплым голосом говорил деревенский пропойца. Его щёки и подбородок были до того выбриты, что блестели синевой. Что больше всего меня и удивило. Я и сам то не любитель бриться. Я попытался пройти мимо. Но мужичёк ловко ухватился за мою ногу. Мне сразу стало грустно. Но денег я ему так и не дал – вырвался.
Магазин был, как магазин, деревенский. Рядом с водкой продавались консервированные щи, рядом с колбасой - туалетная бумага. Воздух стоял тяжёлый, тёмный, как в бане. Запах разливался странный – из моего детства. Пахло деревянными ящиками с соломой, и сладким привкусом портвейна. Такая тара была в восьмидесятых, а может ещё и раньше. Тогда я не жил – не знаю. Воистину – время здесь ничто! С закопченного потолка, как новогодние гирлянды, свисали ловушки для насекомых. Старые засохшие трупики, ещё летних мух, красноречиво вещали об отношении к непрошеным гостям….
За прилавком сидела тощая, как ветка сосны, продавщица и с грохотом лузгала семечки. Будто это были и не семечки, а боеголовки титанового сплава. Она так ловко жонглировала семечками, что я засмотрелся.
- Ну что зыришь? – гаркнула она, и подкинула в рот следующую горсть.
- Мне бы это….
Я глянул в сторону. За одним из старых пластмассовых столиков сидела девушка. Синие, как небо глаза. Широкие скулы и русые волосы, сплетённые в две косы, как у школьницы. Она изумлённо глядела на меня, даже приоткрыла рот. Я промямлил что-то продавщице о вине. Не сводил глаз с девушки, которая будто что-то хотела мне сказать. А у самого в голове крутилась какая-то чушь. «Истина в вине, истина в вине…».
Но, вдруг мир преломился. Сломался, как сон. Девушка закричала…..
Загудели сирены. Засмеялись чёртики из сериала «белая горячка», зашуршали мёртвые мушки на новогодних гирляндах.
- Ты! Ты! Господи, ведь это ты!
Девушка обозналась, уныло подумал я.

Потом она бросилась на меня. Ей богу, я не вру. Она повисла на моей шее и стала целовать. Она делала это так лихорадочно и ненасытно, будто мы не виделись с ней целую вечность (а мы, и вправду, не виделись с ней всю мою жизнь). Её мокрые тёплые губы попадали куда попало. Наконец она успокоилась. И я заметил в её синих, как небо глазах, слёзы.
- Я знала, что ты вернёшься…. Я знала, знала! А эти…. дураки…. Женечка уже совсем подрос. А что я могу ему сказать? Что там рай, а здесь ад?
Я с ужасом стал ворошить память. Но, по правде говоря, мне и ворошить нечего было. Ведь, мне не стукнуло и восемнадцати. Никаких фотоальбомов со своими бесчисленными пассиями я не имел. Просто оттого, что было их далеко не так бесчисленно. Мне бы хватило пальцев одной руки. И даже, будь я трёхпальцевым калекой, мне и этого хватило бы….
Девушку с длинными косами, в синем слесарным комбинезоне я не знал. Клянусь на «Пригородном блюзе»!
Она разрыдалась на моём плече, и я совсем не знал, что делать. Я всегда подозревал, что мир вокруг меня не логичнее бреда.
Девушка потащила меня к выходу. Я успел кинуть на прилавок две мятые десятитысячные бумажки и получить, как бонус за переживание пакет с тремя бутылками «Алазанской долины». Всё-таки, я не забыл свою основную миссию.
За спиной я только и услышал:
- Ай, молодец Надюшка, шалава….
Моя сладкая N вела меня в свою обитель. Дураку было понятно. Только я спросил, как можно больше добавляя значительности своему голосу:
- Куда мы держим путь, Надежда?
- Домой, милый, - проурчала она.
Вообще, я не люблю женщин-кошек. Мне сразу становится грустно от их актёрства. Но Надя плакала так натурально….

Я ослеп от бриллиантов твоих глаз, я оглох от музыки твоего голоса, я умер от аромата твоего тела. Или я точно свихнулся. Точно. Чувствовал я себя нелепо, неловко и глупо. Не описать. Надя привела меня в свой дворец на курьих ножках. Усадила за стол и раскупорила бутылку «Алазани», вконец разрушая мою миссию. Она разлила вино в чайные кружки. Мы стали пить. Она молчала и улыбалась. Я пил быстро, не задумываясь. Очень скоро пришлось открыть вторую бутылку. Появилась ложная лёгкость. Я заговорил:
- Ну, что дальше?
- А дальше - мы будем любить друг друга, - сказала она, улыбаясь.
Нравится мне простота деревенских девушек. Никаких тебе кривляний, вытягивания денег, капризов и в итоге – «прощайте Динамо, или как вас там…».
Она присела на высоченную перину, положила руку на огромный треугольник подушки, и даже расстегнула одну лямку своего синего слесарного комбинезона.
Вылезла, будто пьяная, кукушка из ходиков над столом, закудахтала на иностранном. Я не орнитолог, не разбираюсь. По моим расчётам часов девять уже было. Самое время вернуться кому-нибудь с работы.
Кто-нибудь и вернулся. Анекдот. Приходит муж с работы. А там жена полуголая и студент зелёный уши развесил, вино хлещет, готовится…. Муж и говорит: «Уважаемый, а не желаете вы рому иностранного. Что вы эту отраву употребляете. Да ещё на желудок пустой? Пустой ведь? Непорядок. Отведайте оситринки заливной». А студент и отвечает: «Весьма благодарен, но мой экспресс отходит в восемь. Всего доброго». Печальный анекдот вышел, только жизнь ещё печальнее….
Мужик хмуро смотрел на меня из-под карнизов обезьяньих бровей. Тельняшка на его километровой груди так и просила порваться. Рому предлагать он, кажется, не собирался. Мне опять стало грустно. Хорошо, что я выпил целую бутылку «Алазанской долины». Ватный мир не так пугал.
- Сейчас я буду тебя убивать, - тихо, как глав врач сказал матрос и медленно порвал тельняшку.
Так я и думал, потянулось в моей голове, - в этом театре все роли расписаны.
- Вано! Какими судьбами?! – завопила Надя. По ней было видно, матросика она не ожидала видеть.
Мне не хотелось мешать их встрече. Я начинал подумывать, как бы покинуть сие обитель.
Кулаки у Вано был, как четыре моих. Говорила мне бабушка, насмотревшаяся «Жемчужину кунг-фу» – становись внучёк каратистом, никого не забоишься!». А я не слушал. Вот и результат….
Врут, кто говорит, что пьяному ничего не больно. Ещё как больно! Только эта боль, будто с краю. Будто ты сидишь рядом и смотришь. И всё вокруг из стекловаты. Я упал с табуретки, отлетел к стене и медленно стёк на пол. Вано поднял табуретку и замахнулся. Жизнь коротка. Отпускаю реверанс всем присутствующим в моей судьбе. За стеной трещал хит ансамбля «Балаган Лимитед» - «Чё те надо?». А я всегда думал, под какую песню я буду прощаться с жизнью. Я бы хотел, что бы это были Битлз. Песня длинной дороги ветра.
А за стеной лишь стучала какая-то дрянь. Видно не время. Надя, неожиданным спасителем, повисла на железной руке матросика и завизжала, как резаная.
- Надька, сука позорная, - хмуро сказал он.
- Милый, зачем же ты так?! Ведь это Панкрат. Отец твоего сына!
Она так радовалась. Расплылась в лошадиной улыбке, как Кэмирон Диаз.
А я всё думал, надо такое сказать - «Отец твоего сына»! в жизни не слышал большего бреда. Дамочка явно не в себе. И всё же было приятно, получить внезапное отцовство. Я даже успел представить, как буду воспитывать сына. В духе Фореста Гампа и Джона Леннона вместе взятых. Будет такой маленький хайрастый чувачёк. Киндер, как говорит Андрюха.
Но зря она это сказала Вано. Глав врачом он не был. Да и матросиком едва ли. Рваная тельняшка висела на нём, как боевой Андреевский флаг на разъяренном броненосце «Могучий». Но убить он меня точно хотел.
- Сейчас я этого Панкрата панкратить буду, – сказал он.
Я потерял надежду. То есть, она была здесь. Но не эта Надежда, другая…. Вера, Надежда… кто там ещё?

А потом всё… Звук был чугунный, звонкий. Будто у Вано была не голова, а чан со щами. Он упал на пол медленно, как разговаривал. На его лице появилось нездоровое умиротворение. И не удивительно, здорового ничего нет, когда бьют сковородкой по голове.
Надя стояла довольная, со сковородой в руках, как добропорядочная домохозяйка.
- Пойдём родной, - прошептала она и кивнула на перину. – Минут двадцать у нас есть. Раньше Иван не очухается.
- Благодарю, - сказал я. – Но меня ожидают друзья. Мне не хотелось бы их подводить. Спасибо за гостеприимство.
- Как жаль, - грустно сказала она. В её руках всё ещё была сковорода….
Я бежал через весь посёлок. Занимайся я спортом, из меня вышел бы неплохой стайер. Я могу бежать и бежать, от Тихого океана до Атлантики, через двенадцать штатов….
Упал я уже возле дома Тексмена. На дороге валялось огромное берёзовое бревно. В наступившей темноте, я, конечно, не заметил его. Взлетел над землёй, как трагический дельтапланерист и упал лицом на толстую ветку.
Заиграла весёлая траурная музыка, сменившаяся печальным гимном звёздному небу и тяжёлым осенним тучам. Настоящая песня для шоссе, дождя и коров. Я перевернулся на спину и стал разглядывать белую сыпь звёзд в дырах непроглядных ночных туч. Эх, хорошо загородом ночью, да ещё осенью….
Хорошо всё-таки, что я выпил целую бутылку «Алазани». Третью и последнюю я ловко утащил из «Дворца Надежды». После моего падения она осталась жива. На душе стало легче.
Дом Тексмена я нашёл по огромному пацифистскому знаку, начертанному на остатках забора и подписи «Смерть врагам пацифизма!». Осенью в лен области не так темно, чтобы нельзя было читать лозунги целого поколения. Я нерешительно открыл дверь, и меня захватила темнота.
Я, было, подумал, что всё-таки моя поразительная зрительная память подвела меня. Но сомнения, как травимые керосином блохи, отпали, лишь я наткнулся на бездыханное тело Андрюхи. В печке дотлевало «пожарище» из стихов Тексмена. В красноватом свечении я разобрал неестественно вывернутые руки и голову Андрюхи. Его борода норвежского рыбака топорщилась вверх, как колосья ржи.
- А напиток Пепси-кола чрезвычайно полезен, - сказал я, и сам удивился своему занудству.
Тексмена нигде не было. Видно, он отдыхал в опочивальне.
Я присел на диван, или что-то похожее. Закрыл глаза, и ко мне пришёл призрак звезды рок-н-ролла. У него были длинные, как у Маугли волосы, чёрные солнцезащитные очки. Во рту его дымилась сигарета.
- Зачем тебе гитара? - спросил он, не вынимая сигарету.
- Надо, - сказал я.
- Надо шоколада, а гитара тебе зачем?
- Хочу сочинить «Райдерс оф зе Сторм».
Призрак звезды молчал.
- На худой конец, песню про Арнольда Лейна, - говорю.
- Зачем?
- Как зачем?
- Может ты хочешь славы и халявного портвейна?
- Нет, - соврал я.
- Тогда ты хочешь быть флагом? Революцией? Лежать у всех на виду в постели, как Джон и Йоко?
- Нет, флагом я не могу. Я же не тряпичный.
- А какой, деревянный? – засмеялся призрак. И смеялся пока не стал похожим на клоуна Красти – Будешь деревянным флагом, как флюгер. Куда ветер подует….
- Не знаю….
Эх, что же это за разговоры лезут мне в голову. Почему нельзя просто представлять? Нет никого неба, нет никакой религии. Колокольчики звенят. Звенят и звенят. Может, я слишком много отдаю этому звону? Но всё очень просто – мне бы расти вровень с колокольнями!
- Не знаешь? - вдруг сказал призрак глухим могильным голосом. – А другого ничего нет. Фикция, красочный мираж, за которым ничего…. Останется только поссать на свою могилу.
Он стал стремительно стареть, проваливаясь назад. Его лицо осунулось и поплыло, как горячий воск.
Бывает же, думаю, видения. Всё из-за долины….
Призрак засмеялся остатками гитарных рифов. Луна, как последний софит дрожащим сиянием подчеркнула его фигуру. Запели женские голоса. Сем Браун ловко подхватила «Ой, да не вечер». Кто-то, видно, нашёптывал ей на ушко слова. А призрак всё скалился.
Мне было не до смеха.
Он стал повторять чьи-то слова, будто последняя кровь из раны:
- Когда колокольчики под дугой, всё. Заряжай, поехали! Заряжай, поехали! Заряжай….
Мне стало сниться время, когда люди ходили голыми и питались яблоками с деревьев. Только никакого неба всё равно не было. Они и были небом. Как это, спросите, вы меня. А вот так, отвечу. Её глаза, как небо….
Я проснулся днём, сидя в кресле. Мутное окно окрашивало синее небо. Жёлтые, сорвавшиеся листья косяками улетали на юг. В печке потрескивали стихи Тексмена. Над огнём, как Геродот склонился Андрюха.
Напротив меня с открытыми глазами спал призрак звезды рок-н-ролла. Белый, гладко выбритый подбородок казался кукольным на тёмном загорелом лице. Это был Тексмен. Я сначала подумал, что он задумчиво сквозит меня взглядом. Но наполненное удовольствием лицо говорило о том, что сон прекрасен и нет ничего другого…. На всю стену краснела надпись, которую я не заметил вчера: «Dream N 9».
Когда и зачем Тексмен побрился, я не знал. Но за последнее время я перестал удивляться.
Я коснулся своего подбородка. Под губой запеклась кровь. Да и рана, видно, была немалой. Шрам у меня так и остался (тот самый - в виде улыбочки). Только мне было не смешно! Казалось, вчера кроме той ветки, о которую я шарахнулся, ничего и не было.
- Мне нужна гитара, - монотонно повторял я, будто заклинание, лишь взгляд Тексмена настроился, как линзы дорого фотоаппарата «Кэнон».
- Будет тебе гитара и шампанское с лимузинами, - сказал он, но встал и куда-то пошёл.
- Андрюха… - заныл я. (Я всегда так делаю, если ничего не остаётся).
Андрюха ничего не ответил. Разогнулся из своей «геродотовской» позы, уныло посмотрел на меня и побрёл за Тексменом.
К вечеру Тексмен гитару всё же приволок. И не буду рассказывать, чем я занял день. Будет грустный, если не сказать трагичный, рассказ. А нам бы хотелось, что бы трагедии разыгрывались только на сцене, или в кино, ну на худой конец – в глупых книжках. А глупые книжки любят только глупые люди, впрочем, пальцем показывать не буду.
Это была «классика» фабрики Луначарского, деревянно-жёлтого цвета. Меня, конечно, первым делом заинтересовал обещанный автограф Майка Науменко, который, по навязчивому приданию Тексмена, «самолично оставил его на корпусе». Ещё он добавлял, что именно на этой даче был написан (и впервые наигран на этой же гитаре) русский рок-н-рольный гимн «Пригородный блюз». На чём он, впрочем, не настаивал, и говорил, что может ошибаться. Но меня, как непризнанного биографа Майка, провести было сложно. Я то знал, каким годом датируется этот блюз….
- Вот, - гордо, как чиширский кот или даже король Франции произнёс Тексмен.
Он показал мне выбоину внизу деки. Она была небольшой и несквозной, и не нарушала звучания гитары.
- Этим местом он ударил меня по голове, - гордо сказал Тексмен, убрал руку с гитары и указал на свою лысеющую макушку.
Мне стало грустно. Вообще, мне и до этого уже было грустно. Но в тот момент особенно заволокло…. Андрюха благоговейно, как тело любимой, потрогал деку. Я тоже, как дурак, коснулся. И мне стало плевать. Может, это всё и глупо звучит, по-детски, банально и ещё как-то там. Мне, в самом деле плевать. Меня не сильно тревожат чужие усмешки. Может «Пригородный блюз» и не был написан на этой гитаре. Но я то уж точно собирался это сделать!
- Господа! – вдруг заорал Тексмен. – Откроем все карты! Особым постановлением ЦК партии, деньги вперёд, а то шарага не прокатит!
Другими словами Тексмена накрыло, как чистое голубое небо Лос-Анджелеса инопланетная тарелка в фильме «День Независимости».
Лицо Тексмена выражало гордую независимость. Мои опустевшие за трудные сутки карманы могли только голодно почавкивать. Я растерялся и совершенно не знал, что ответить.
Тексмен от злости начал приплясывать и настойчивее требовать деньги. Он стал похож на полевой цветок, который возомнил себя тигром или даже львом – королём джунглей! Он громко клацал зубами и выкрикивал фамилии членов 20 съезда партии.
Всю эту шаманскую свистопляску прекратил Андрюха, который выудил из-за кресла нераспитую бутылку «Алазани» и чётко отрезал:
- Есть!
Тексмен сразу присмирел, будто цветок устал быть тигром. Не мне судить людей. Но мне не нравится, когда взгляд людей ТАК меняется…. Мне вспомнилось восковое лицо призрака звезды, который привиделся прошлой ночью, и весёлые гитарные рифы над бездонной пропастью…
Когда мы покидали эту одинокую призрачную скиту, я заметил у окна пожелтевшую вырезку из журнала. Там была группа. В темноте концертного зала светились лица. И они играли громко и летели пальцы над струнами. А в центре, выгибаясь над микрофоном застыл молодой весёлый парень. Он от чего напомнил Тексмена….

Электрическое сердце

Голландку звали Хетти. Это была большегрудая брюнетка с крупным красивым лицом. Я думал, что она хохлушка. И спросил, из кого города Украины она приехала. Всему виной её выговор, и говорила она по-русски лучше меня….
- Я из Эйндховена, - сказала она, мило улыбаясь.
- А я из Луанды, - говорю, - это в Анголе.
Она снова улыбнулась, обнажая крупные белые зубы.
- Она из Холланд, - сказала Йонна. – Это правда.
- Я тоже за сладкую ложь, чем за горькую правду.
Но Йонна не поняла меня. Хетти улыбалась. Мне понравилась её улыбка.
- Эйндховен – это ПСВ, - говорю. – Ромарио и Ван Нистелрой.
Хетти кивнула:
- У нас очень любят футбол.
- Да, - говорю. – А финны не шарят.
Я кивнул в сторону Йонны. Познакомился я с Йонной, чёрт знает, при каких обстоятельствах. И вот теперь она пригласила меня на день рождения. И вокруг сидели одни иностранцы, её товарищи по курсам в институте Герцена.
Мы пили водку с чёрными финскими конфетами. И с каждой минутой я чувствовал, как пол уходит и окно в Европу совсем распахивается. Когда я вставал, ударился виском о створку. Хетти возилась со мной, прикладывала пакетик со льдом к виску. Холода я не чувствовал, я чувствовал тепло её ладони.
- Ты пьян, - сказала она. Я снова удивился её улыбке.
- Я пьян не от вина, я вами пьян…. – я ели двигал языком.
Она засмеялась, запрокинув голову.
- Это песня?
- Да, - кивнул я. – Но это жизнь.
 Потом какой-то немецкий урод стал говорить ей что-то по-английски. Она отвернулась. Я стал уныло ковыряться в тарелке. Немец был выше меня и здоровее, да ещё и в модной толстовке. У меня на такую в жизни денег не хватит. Среди непонятных слов и незнакомых людей взглядом я стал искать Йонну. Она куда-то пропала. Но мне было всё равно. В тарелке ничего не осталось….
- Я тоже певица, - вдруг сказала Хетти, повернувшись ко мне. – Джазовая.
- Джазовая… - сказал я.
- А вы что играете?
- Мы, - сказал я и шмыгнул носом. Мне, вдруг, стало стыдно, и я стал искать водку.
Водка кончилась.
- Это правда, - сказала она. – Что Петербург столица русского рока?
- О, да! – говорю. Водка нашлась. Я закашлял. – Удивлён вашими познаниями.
- Мне это сказала одна женщина. Я когда приехала в Россию жила у неё некоторое время. Она мама… - Хетти задумалась, прищурила глаза. – Мама Бориса Гребенщикова.
Теперь уже я засмеялся.
- Вот врать то!
Хетти и бровью не повела.
- Она нам рассказывала про сына. И всё жалела, что он на гастролях и она не может нас познакомить.
- Спой нам БГ про любовь в раю, а то смерти я и сам спою… - затянул я.
- Ты много песен знаешь…. – Хетти странно посмотрела на меня, и хотя я был ужасно пьян, мурашки пробежали по спине.
- О, да! Мои песни бесконечны, моя ложь, как дым…
Откуда-то появилась дурацкая музыка. Она стучала, как злые соседи по батареям, как голод в пустом желудке, как боль в моём виске. Я хотел сплясать, но ужасно болела голова. Картонные ноги сминались, как у игрушечного солдатика.
- Я провожу тебя, - сказала Хетти.
Я совсем забыл сказать, у Хетти были длинные ресницы. Я прищуривался, что бы смотреть в её глаза.
- Так не положено, - сказал я, когда мы вышли на улицу, – всё должно быть наоборот.
Белое ночное небо со дна древнего васильевского колодца поблёкло, как экран старого телевизора. Кусок неба кружился у меня над головой. Странная тишина слонялась между стен.
- Иногда тишина бывает музыкальнее любой баллады, - сказал я.
Хетти промолчала. Я подумал, она настоящий музыкант.
В таком молчании мы дожили до самого моста Лейтенанта Шмидта. Он задрался над Невой и ждал своего часа. А может, это и был его час, когда все смотрели на него, и напыщенные влюблённые парочки, глупо держащие друг друга за руки, и запоздалые машины, и утомлённые таксисты, проигравшие всё ночную выручку в игровых автоматах, здесь же на Васильевском острове.
 Я смотрел на хмельное предрассветное небо и ни о чём не думал.
- Это красиво, - сказала Хетти. – Но это ужасно. В первую ночь я так и не заснула. Я занавесила все окна! Я закрыла все двери! Но будто день.
- Белая но-очь. Бе-ло-е тепло-о, - завыл я.
Какая она, думаю, джазовая певица, если ночь, это и есть джаз. Я так и подумал! Тогда я так думал, но сейчас то я поумнел, честное слово!
Вот так со мной и происходит, когда алкоголь завершает свой путь по моим венам. Я посадил её в такси, выгребая последние деньги, и тоскливо думая о своей денежной перспективе. Это всё от моей жадности, нельзя быть таким жадным. Но что поделаешь….
Я сказал, что мне недалеко и дойду сам.
Через полтора часа открыли метро. Я дошёл до Гостинки пешком. Утренний летний город расправлял горб и окатывал сухие сонные улицы поливальными машинами. Огни Невского блёкло мерцали на ярком рассветном солнце. Заспанные, будто с того света, прохожие, как цыплята с круглыми глазами спешили на работу.
Я доплёлся до метро, высыпал оставшуюся мелочь. Кассир, немолодая женщина с припухшим лицом недовольно пробурчала, но жетон бросила.

Я проснулся от надрывного пищания будильника. Будильники – дело рук Вельзевула. Он и аппендикс пришил Адаму. Интересно, а попы тоже пользуются этим дьявольским созданием? Я проснулся с мыслями, что бы было, если бы я был попом. Наверное, у меня была бы попадья…. Она бы мне готовила завтрак и ходила за пивом…. Впрочем, что-то я не о том. Когда я сплю меньше четырёх часов, у меня всегда не те мысли.
Но особенно меня мучил вопрос, зачем я подписался на этот проклятый Петергоф. Вода в моём душе ничуть не хуже тех дурацких фонтанов. До встречи с Йонной и компанией оставалось меньше часа. Но там должна была быть и Хетти. А мне чертовски хотелось увидеть её ещё раз. В конце концов, она права – белые ночи это гадостное состояние.
Я сунул голову под ледяной кран. Через час я был на Балтийском вокзале. Меня встречали облупленные, и утомлённые долгой жизнью, кирпичи стен, загаженный плиточный пол, пыльное уныние продуктовых ларьков. Я опоздал ненамного, минут на двадцать…. Вся иностранная братия давно собралась.
- Неточность – вежливость русских! – заявил я.
Йонна улыбнулась и сказала, что привыкла к нашим опозданиям.
Я ничего не ответил. Мне было плевать, что она там думает и к чему привыкла.
Мне чертовски хотелось пить и спать. Будто горло и глаза резала одна сила. Я сидел у окна и смотрел на плетущийся, как старая улитка, вокзал. Проплыл сгоревший дом, вереница пыльных товарных вагонов, разбитые электрички, забитый хламом одинокий вагон – обитель бомжей. Засеменили лысеющие старые тополя, поплыл вялый пыльный город.
Вагон медленно варился в жаре. Наша компания пыталась разбавить её разговорами. Все оказались шибко умными и говорили на английском языке. Наглого немца не было. А из мужчин был только маленький пухлый финн, с лысеющими кудрями, в футболке «Манчестер Юнайтед». Он повернулся ко мне и спросил:
- Хау дую тиньк?
- Чемды ускурду, - говорю. Я знаю только два азербайджанских слова. Правда, переводом не владею.
- На каком это языке? – спросила Йонна.
- На английском.
- Но в английском нет таких слов.
- Есть, - говорю. – Самые что ни наесть английские слова. Стыдно их не знать.
Мне кажется, я смутил Йонну. Хотя это мне казалось невозможным. Даже, наши с Кирей репризы, достойные слабоумных даунят, не меняли её наивно – серьёзное выражение немолодой девочки.
Пухлый финн больше ко мне не обращался. На его спине было написано «Стам» и я спросил Хетти, похож ли он на могучего голландского защитника.
Она смеялась, но я не знал от чего. Я подумал, надо мной.
- Видишь, - сказала она. – А ты говорил, что финны не шарят в футболе.
И я в очередной раз подивился её знаниям русского.
- Нет, - говорю. – Финны самый шаристый народ в Европе.
Вода добавила мне сил. Свежий петергофский ветер скользил по голым рукам и трепал волосы. В парке лютовали туристы, осаждая все фонтаны и узкие дорожки. Мы вышли к финскому заливу. Йонна не преминула показать в сторону, где её родина.
Я сел на камень и стал поедать припасённое Йонной печенье. По серому заливу ползали корабли разных мастей и размеров. Вдалеке виднелось пятно Кронштадта. Лёгкие накатывающиеся волны лизали камни берега, оставляя мусор и желейную тину.
- Россия красавица, ты же страшнее чем мы! – продекламировал я. Люди вокруг оглянулись.
Хетти посмотрела на меня.
- Но Россия очень богатая страна. Почему у вас не может быть всё по-человечески? – спросила она.
- По-человечески? – спрашиваю. – Это как? Что бы все от радости плясали и травку на улице курили?
- Я не об этом, - сказала Хетти, но как-то очень тихо. – Уровень жизни….
- Каждый выбирает себе уровень по росту, - перебил я. Мне не нравился этот разговор.
Хетти молчала.
- Таков менталитет. Нам просто не интересно обжираться ананасами и валятся в джакузи. Нам не интересна материя…. – Я говорил полную чушь. Я и сам это понимал. Лучше бы я был пьяный.
- Русские не любят строить, русские любят ломать, - вдруг ясно и почти без акцента сказала молчаливая подруга Йонны, полная светловолосая немка.
- У русских, что имеют не хранят, потеряют – плачут, - сказала Йонна.
Я вскочил с камня. Мне стало тошно слушать этих знатоков русской морали. Я стал всерьёз подумывать, как занырнуть в пенную грязную вязь залива.
- Давайте-давайте! – говорю. – Поищем трупик русской идеи. Произведём эксгумацию! Может легче станет!
- Я не понимаю, - сказала Йонна.
- Посмотри в словарик, - ответил я. – Правда, там о русской идеи, вряд ли что сказано. Это в лес идти надо, к первому суку….
Йонна растерянно смотрела на меня.
- Ладно, - смягчённо ответил я. – Открою страшную тайну. Русские не любят ломать… Но самое важное – они и не любители строить.
Я судил, конечно, по себе. Будто я голос России. Смешно даже. Или, будто стану этим голосом. Только боюсь, как и другие - заблужусь в этой грязи финского залива. И буду наивно думать, что хожу по воде….
- Слова станут не пророчеством, - сказал я сам себе, - а стоном одиночества. Зато таким близким всем….
- Как? – спросила Йонна.
- Никак, - говорю, - это я сам с собой.
Не знаю, что на меня нашло. Может это из-за дурацких разговоров иностранцев. А может виновато тяжёлое дыхание залива, шум потных туристов или это необоримое желание коснуться Хетти….
Я посмотрел на Йонну. Вот она всегда таскает с собой карту Финляндии. И часто, при удобном случае, достаёт её и со своей суровой нежностью показывает, где она жила, и куда переехала.
А мне и никакая карта не нужна. Иногда мне кажется, что вот эта серая вода и есть моя Родина. И больше ничего нет. Пусть они говорят, что хотят, пусть их….
Все молчали. Один толстый финн Стам бурчал себе что-то под нос, набивая на телефоне очередное смс. С северо-запада, со стороны Финляндии ползла толстая хмурая туча.

- В гроты я не пойду, - сказал я. От кассы извивалась длинная, утомлённая и злобная очередь. Особенно рычала пасть, когда я подошёл, узнать о льготах для студентов. Льготы были только для творческих специальностей. Я крикнул, что если я в душе творец?! Но мокрая, жёлтая кассирша швырнула мой студенческий назад и гаркнула что-то непереводимое. Билет стоил двадцать пять рублей. Я уныло порылся в карманах.
- Нечего там делать, - говорю. – Там сыро.
- Не пойдём? – сказала Йонна, как всегда картавя.
- Да что вы? Идите. Посмотрите трубы всякие. А то у вас в загранке такого нет.
- В загранке нет, - задумчиво сказала Хетти. Солнце сверкало в её тёмных глазах. И подумав добавила: - Я тоже не пойду.
Мы проводили финнов и молчаливую немку до входа в гроты, а сами отправились вниз, в парк.
Я почувствовал, что чертовски разволновался. Вчера я был пьян, и всё было совсем по-другому. А сейчас, я будто остался совсем голым перед Хетти. Солнце трепыхалась в ветках, как победный флаг. Между нами повисло глупое неловкое молчание. Я шёл уставившись в сухой гравий дорожки. При каждом шаге, щёлкая пальцем.
- Я хочу мороженого, - сказала Хетти. И я обрадовался найденной цели. – Только у меня нет наличных, - грустно добавила она, вертя в пальцах бесполезную кредитную карточку.
За мороженное я отдал все свои деньги. В дурацком Петродворце обычная сахарная трубочка стоила целого состояния. В городе, думаю, я на эти деньги мог бы обожраться мороженым. Всё-таки жадность мой тяжёлый порок. Надо как-то с ним справляться.
Мы сели на лавку. Я искоса смотрел, как Хетти ест мороженое.
- Скажи Максим, - вдруг сказала она. – Кем бы ты хотел стать?
- Не знаю, - сказал я. Я совсем не ожидал услышать такой вопрос от неё. А отвечать как всем, о карьере собирателя картонных коробочек, я не хотел. – Ты знаешь песню Харрисона «Уил май гитар гентли уипс»?
- Конечно….
- Я верю в это.
- Во что? – Хетти доела мороженое и выбросила обёртку в урну рядом.
Я ничего не ответил. Мне больше не хотелось говорить об этом с Хетти. Может она и права, нельзя построить жизнь из иллюзий и алого заката….
- Ты любишь музыку? – спросила она.
- Нет.
- Но ведь ты музыкант.
- Нет.
Мне чертовски не хотелось говорить с ней об этом. Я вообще разлюбил разговаривать.
Она удивлённо посмотрела на меня.
- Что бы три аккорда зажимать и громко орать в микрофон, - говорю. – Ума много не надо.
- Я не понимаю, - сказала Хетти.
- Ты говоришь, как Йонна.
- Но я не Йонна.
- А я не музыкант.
Такой хмурой всегда весёлую Хетти, я никогда не видел. Умею я людям настроение испортить. Финская туча доползла до солнца. Стало пасмурно. Намечался ливень.

На концерт притащились все. Йонна созвала всех кого могла. Я чувствовал себя, как дурак и совсем растерялся. Не знал, куда воткнуть шнур от гитары. Барабанщика у нас не было и Толич, двоюродный брат Кирилла предложил нам подыграть. Киря скольцевал пальцы и подмигнул мне.
Ухнули барабаны и я перестал слышать свой голос. Стало, как в печке, страшно и весело. Андрюха, будто змей скрутился над гитарой и стал выпиливать высокие тягучие звуки. Они вырывались из колонок и врезались в полукруглый свод клуба. Мы выступали последними, народ разошёлся, остались только Йоннина компания и несколько задержавшихся подвыпивших людей. Красные огни светомузыки плясали по их лицам.
 Мы раза три сбились, но я не обращал на это внимания. Киря с басом в руках устроил сложный танец. Я косился на него и пытался перекричать барабаны. Я яростно стучал по струнам. Будто ток прошёл по спине и рукам. Я перестал замечать публику….

- Мне понравилось, - сказала Хетти.
- Я не виноват, - говорю.
- Мне понравилось….
- Это не я, это звук плохой был.
Хетти улыбалась.
- Микрофон вообще едва работает. А про мою гитару я просто молчу….
- А что с твоей гитарой?
- Как ты не слышала? – я сделал большой глоток пива. Стало значительно легче.
- Нет, не слышала.
- Вот именно, - я почти сипел, – её или не слышно или она гудит, как ленинский паровоз.
- Какой паровоз?
- На котором Ленин в Финляндию в ссылку катался, – говорю. – Видела на Финбане за витриной стоит?
Хетти кивнула. В зале тихо заиграла музыка. Неторопливый фокстрот тридцатых – Битловская «Honey Pie». Я задумался. Мне стало не по себе от всех шумов, что мы здесь напустили…. Я уткнулся в кружку и стал её болтать. Пиво закружилось. Я стал думать, смогу ли я упасть в эту воронку.
- Так что с гитарой? – спросила Хетти. Я совсем забыл о чём мы говорили. Мне было неловко.
- Звучёк дрянной, – сказал я. – Обычный пьезодатчик под декой. Звук не держит, фонит. А гитара хорошая….
- А почему ты не купишь новый?
Я ничего не ответил. Усмехнулся. Но эти усмешки моей вечной бедности всё дальше мне стали казаться слишком печальными.
- Звукосниматель – это сердце гитары, - серьёзно сказала Хетти.
Я активно закивал.

Никакие белые ночи не помогли. Тучи затянули ночное небо. В тёмной воде Фонтанки блестели тёплые огни окон и холодный неон реклам. Редкая машина катила по набережной и окатывала горячим выхлопом и безразличием. Старые дома стояли понуро, будто вечность в ожидании….
В белые ночи фонари не горят. Странные–странные улицы и бледный полумрак. Только на севере в серо-зелёном небе, на обрывках белых туч сияет закат и медленно догорает на старых ленинградских крышах, запутавшись в антеннах и мансардах.
Я тащил за собой гитару, как гильотину. На плечо давила узкая лямка. Я смотрел под ноги, на разбитый асфальт. Рядом молча шёл Киря.
- Нормально было, - сказал он.
- Чёрт с ним, - ответил я.
- Да, чёрт с ним.

Через два дня в семь часов вечера я стоял на Балтийском вокзале. Хетти торжественно улыбалась. На ней была тёплая шерстяная кофта. Мы молча стояли у вагона. Я смотрел на возбуждённых отъезжающих и унылых провожающих. По выражению лиц сразу было понятно, кто едет, а кто будет смотреть вслед поезду, и никогда никуда не поедет и всю жизнь проведёт на одной улице и в одном доме. И всю жизнь им будут сниться одни и те же сны, и ничего никогда не произойдёт….
Мои глупые мысли прервала Хетти.
- Ночью я буду уже в Таллинне.
- А я не был в Прибалтике.
- Почему? – спросила Хетти.
- Визу не дают, - говорю.
- Почему.
- Не знаю, – ответил я. - От того, наверное, что в ком партии состоял.
Хетти вскинула свои огромные ресницы.
- Тебе этого не понять. Я был пионером, - гордо сказал я.
Хетти засмеялась. Мне нравился её смех.
- У меня есть презент к тебе, - сказала она. Я, вдруг, ясно услышал её акцент. Но ведь она иностранка, что я ещё хотел? Жизнь это не розовый закат и лунная дорожка. И, наверное, не сон номер девять….
Хетти открыла сумочку и достала небольшую коробку с надписью «Shadow». Это был гитарный звукосниматель.
- Сердце, - сказала Хетти и протянула коробку мне.
- А у меня вместо сердца клоунский мотор… - промямлил я. Хетти всё равно не услышала. Зашипел поезд. Она обернулась. Проводница попросила занять свои места. Это была немолодая утомлённая женщина, с крашеными, видимо от седины, волосами.
- До свидания, - сказал я.
 Она зашла в вагон, обернулась, будто что-то забыла. Проводница вытянула флажок.
- У тебя хорошая вера, - сказала Хетти.
Больше я никогда не видел её.

Нервы медного динамика

- Солнце жариться в глазницах, полу манит – полу снится недопитый, недожитый день. Стёкла бьют слепые птицы, незнакомые девицы…. Полу сон, летит глухой апрель…
- Голяк, - сказал я, лишь последний аккорд прозвенел под рукой Кири.
Он держал мою гитару, как автомат и ухмылялся. Откровенно говоря, песня мне понравилась. Но я никак не мог согласиться с тем, что его песни лучше моих. – Что за тоскляк? – спросил я.
- Сам ты тоскляк, - ответил он и пихнул гитару мне. Третью струну он всё-таки порвал. Я и не удивился, если он умел их рвать и на басу…. – У тебя струны слабые.
- Тебя задушить хватит!
Но, по правде говоря, струны стояли и вправду не самые лучшие. Сколько километров медных дорог я проковылял. Наверное, в старости, когда я совсем оглохну и стану похож на сморщенную грушу, мне только и будут сниться обрывки струн с закрученными концами, напыщенные камертоны и развязные тюнеры. Дёргаешь за один нерв, а начинает дрожать другой. Резонанс….

- Будем играть жёстко, - сказал Киря. – Как Дорз!
- У-у, - сказал я. – Как Дорз….
- Вова, ты готов сыграть, как Джон Денсмор?
Вова стал крутить барабанную палочку между пальцев. Это у него ловко получалось. Вова слыл, как спец крутить вокруг пальцев барабанные палочки и притягивать глупых наивных школьниц в электричках. Он гордый ехал на репетицию и очередная дурочка увязывалась за ним.
Киря стал похож на тренера хоккейной команды. Перед концертом он всегда становился таким. Меня его режиссура иногда пугала. Он был в полосатых брюках и футболке с лицом Джона Леннона. Леннон сильно смахивал на Достоевского, от того вся фигура Кирилла приобретала странный интеллигентно - бунтарский вид. Я одел красную футболку с непонятными цифрами и буквами. Вова на концертах предпочитал не одеваться….
С Лилей я познакомился там. Мы впервые играли в «Африке», сцена мне казалась маленькой и тесной. Прожектор, который меня слепил, как убийца свою жертву в чёрную ночь, не мог скрыть полный зал. Правда, большинство слушателей были знакомые Вовы или нашего гитариста Стаса. Они хлопали и что-то выкрикивали. Я прикидывался, что настраиваю гитару и выравниваю звук, бессмысленно водя эквалайзеры на комбике.
Всё казалось ненастоящим, нелепой шуткой. Люди сидели на скамейках, за столиками, хлопали, будто мы и вправду настоящая группа и сейчас будет настоящая музыка….
Я вслушивался в чужой голос в колонках. Он что-то кричал и срывался, ухмылялся и пугал. Струны визжали, как резаные и глушили слова. А голос то был мой….
В перерыве я слез со сцены и подошёл к Андрюхе. Он похлопал меня по плечу и одобрительно подмигнул. Он успел напиться, от того я трезвый, рядом чувствовал себя неловко. Да ещё его девушки пялились на меня, как на киноактёра. Андрюха их представил. Имён я всё равно не запомнил. Только потом, разными окольными путями в разговоре с Лилей, я вычислил, как её зовут.
Андрюха пил виски. Он пододвинул стакан ко мне. Я глотнул и сразу, как дурак закашлял. Все посмеялись. Андрюха махнул рукой, принесли пиво.
- Молодец, - сказал он. – А помнишь, как мы лабали?
- Да… - говорю.
Андрюха стал совсем другим. И дело не в дорогой кожаной куртке или солнцезащитных очках на голове. И даже не в новом «Фокусе», на котором он привёз своих дам…. Да, чёрт знает в чём дело. Только теперь рядом с ним всякий раз я чувствовал себя дураком – школьником, который всю жизнь сидит в одном классе и всё учится и учится…. Хотя от учёбы осталось только слово.
Андрюха научился делать деньги. Он составил долгосрочный бизнес план на жизнь. Я даже смеялся в начале, но смеётся последним - известно кто….
Когда я вернулся из армии, полный надежд и розового будущего в походном мешке, Андрюха объявил, что «далее не видит смысла тратить на это время». Он сказал, что нужно думать о жизни, а не розовом закате. И, что струнами жизнь свою не обеспечишь. Я злился тогда и сильно обижался. Но всем понятно, что обижаются и злятся только дураки. Ещё в порыве я написал песенку, что-то о …твои женщины забыли твоё имя, твои дети не помнят тебя, твои кони утратили крылья…. А у меня то были кони? Смех, да и только. Я потом играл песню Андрюхе, ему понравилось….
- Всё та же? – сказал Андрюха, кивнув на гитару.
- Я верен, как Дездемона! – говорю.
- Играет?
- Третья струна звенит, да глуховата бывает на советских усилках.
- Гриф подсел, - знающе сказал Андрюха. Что-то юношеское промелькнуло в его лице. – Да и струны пора менять.
- Финансы… - протянул я.
- Старая история, - сказал он и всё вернулось. И золотое кольцо в ухе, и кожаная куртка, и связка ключей с брелком «Форд Фокус».
В клубе играла музыка, блюз начала шестидесятых. По стенам прыгали наскальные рисунки африканских животных и фотографии в рамочках каких-то известных музыкантов.
Та, что сидела рядом со мной, с карими глазами и блёстками на губах, как маленькая склонилась над бутылкой «Тинькофф» и вытягивала пиво через трубочку.
- А вы долго учились играть на гитаре? – спросила она, когда Андрюха раскланялся и обещал вернуться через несколько минут.
- Не очень, - говорю. – Минут пять. Андрюха показал.
Девушка засмеялась. Пора было начинать второе отделение. Но я сидел за столом и крутил в руках пустой стакан из-под виски.
- Он так быстро учит?
- Попросите его, он и вас научит.
Я поднялся. Киря уже заряжал бас.
- Мы плохо знакомы с ним, - сказала она. – Меня Таня на концерт позвала.
Её подружка Таня хлопала ресницами. Вова начал стучать по центральным томам. Таня не слышала о чём мы говорим.
- Тогда я покажу, - крикнул я.

Погода совсем расклеилась. У меня болело горло, тяжело было даже говорить. Небо просело так низко, что казалось можно вытянуть руку и коснуться этой серой вязи. Я поднял руку. Алкоголь вскружил голову. Жёлтые дома будто покосились. Мокрый снег тяжело падал в лужи, стукаясь о воду, как неудачник-утопленник.
Смешно звучит, но я люблю слушать снег. Особенно его слышно в зимнем лесу, среди пушистых ёлок и сломанных финских саней. И подпевает ему шелест веток и хруст под ногами. Но даже здесь в тяжёлом бронхиальном городе, где звучит всё, и старые цилиндры, и пыхтящие трубы, и распахнутые ветрам, скрипучие двери, и ржавые замки, и неповоротливые ключники – трамваи, и визжащие за картонными стенами телевизоры, и дешёвая стучащая музыка автомагнитол, и опоздавшие сирены, и ларёчные крики, и плач…, даже здесь можно расслышать падающий снег.
Люди расходились. Андрюха едва держался на ногах. Под конец он сорвал с себя куртку и попытался сплясать камаринского. После концерта, когда арт директор Африки, вечно весёлая немолодая женщина с серыми мешками под глазами и тройным подбородком расписывала туманные перспективы нашей группы, Андрюха подошёл ко мне и стал громко нашёптывать на ухо, что бы я послал эту суку, клуб дерьмо, а она дура.
Таня оказалась не только девушкой Андрюхи, но и прирождённым водителем. Она запихала в салон тело моего бывшего друга, села за руль и ловко вывернула из подворотни. Её подруга – Лиля помахала мне из-за стекла.
Я вышел на набережную Мойки и прислонился к перилам. А снег всё падал и падал в тёмную воду. Мокрые стены Новой Голландии на том берегу, махины из багрового кирпича в костлявых ветках голых деревьев, стали игрушечными. От чего-то мне привиделось, что я всё плыву под арку этих стен, и нет конца и края. И только тёмная вода вокруг и эта осенняя ночь после концерта. И я стучу по кнопкам, но в этом вонючем лифте ничего не работает, только рисунки скалятся со стен, да наклейки из вкладышей жвачек. Всякие голые принцессы, да инопланетные уроды из серила «Звёздные врата». Никуда лифт не поедет, я так и буду висеть между пятым и восьмым….
Появились Киря с Вовой. Вова махнул рукой. Я поплёлся к ним. Гитара на плече стала самым тяжёлым, кого я носил….

Через четыре месяца я снова встретил Лилю. Погода стояла тяжёлая, казалось белое дыхание вот-вот оледенеет и выпадет изо рта. Люди укутались и спрятались за воротниками. Лиля была в лёгком осеннем пальто и без шапки. Каблуки её аккуратных сапожек важно цокали по вечной мерзлоте асфальта. Я нёс очередную чушь, а она улыбалась. Ещё через две недели мы стали жить вместе.

Я купил самые дорогие - «Ernie Ball». Ну, конечно, самые дорогие, что мне позволял мой статус. Бедность, должен я заметить, не порок. Это качество совести…. Такое порождение лени или бездарности, по отдельности или вместе взятые. Жалеть таких как я нельзя, но и хвалится нечем. Я потратил на струны последние деньги. Лиля ничего не сказала, но я быстро понял, что она недовольна. Она спросила, где деньги, а я показал ей гитару. Она промолчала.
- И плачется и стонется, - напел я. – И хочется хорошего достатка!
Мне даже показалось, что я заметил вспышку в её зрачках. А я то думал, зачем она закапывает глаза на ночь?.. Лиля ушла на кухню. Зря я это.
По комнате блуждали вечерние тени, их лица кривлялись и строили мне рожи. По пыльному окну ползала муха. Я смотрел на неё и слушал свою четвёртую струну «Ernie Ball». Она то что-то прикрикивала, как истеричка на двенадцатом ладу, то нежно стонала открытая, будто женщина в объятьях… На кухне застучали звуки того, что Лиля называла музыкой. Ванильный голос, будто клонированный, завыл об очередной любви, и то, что её касается, касается его и, конечно, всё только начинается. Я стал тиранить струну сильнее, но кухонный магнитофон оказался сильнее. Тени в комнате расползлись, как черви и потонули в темноте. Злые весенние запахи врывались в комнату незаконно, вместе с дублёной музыкой Лилиного магнитофона. В темноте струны будто исчезли с гитарного грифа.
- Как ты это можешь слушать? – спросил я. Никто не поверит, но я готовил этот вопрос полтора года.
- Что? – спросила Лиля. Она сидела на кресле, поджав ноги, склонившись над большим глянцевым журналом о мобильных телефонах.
Я показал на магнитофон.
- А что, - засмеялась она. – Прикажешь слушать вашу группу?
Я пожалел о своих словах. Ведь молчал же я полтора года.
- Нет, не прикажу.
Она улыбнулась. Но я, как камушек из окна, порхать не умею, лечу до конца….
- Ведь это набор звуков и пустых слов….
- У тебя всё пустое, - ответила она. Её лицо снова окаменело. – Я просто слушаю музыку без всяких загрузок и третьих смыслов. Мне нравится….
- Но зачем? – спросил я. Мне от чего-то захотелось впечатать магнитофон в стену. А голос из колонок продолжал вякать.
- Что зачем? Зачем я слушаю? – спросила она, и сама же ответила. – Это как фон. Я просто хочу расслабиться. Неужели это тебя так допекает?
- Меня ничего не допекает, - отвечаю. – Просто меня удивляет, как столько людей позволяют делать из себя бездушную толпу, и ведутся на этих пидоров.
Лиля ничего не ответила. Ей впору было закапывать глаза….
- Музыка должна задевать человека. А не фонить голубизной на заднем плане.
Лиля уже не слышала этих слов. Она выключила магнитофон, взяла журнал и удалилась. Я говорил это своему отражению в тёмном окне. Иногда мне кажется, что очень давно нас поменяли местами. И он это я. И я всё делаю наоборот, как должен был бы жить там…. Он ухмылялся и откупоривал бутылку пива. Пиво оказалось тёплым, на редкость гадостным. Холодильник не работал.

У меня чертовски болело горло, и я не представлял, как буду петь. Всю дорогу перед концертом я глотал ментоловые таблетки, но от них уже тошнило и польза была нулевая. Мы выступали одни, оттого клуб был полупустой. За столиками сидели наши знакомые, и захожие люди, выпить водки. Лили не было, в последний момент она позвонила и сказала, что придти не может, у неё важная встреча.
Между столиков бродила молодая официантка с большой головой и короткими ногами. Когда я зашёл в зал, я чуть было не сбил её, споткнувшись на ступеньке. Она высказала предположение о моей сексуальной ориентации. Я извинился, но это её не волновало.
- Ну, мы начинаем! – с важным тоном сказал Киря в микрофон и ударил по струнам баса. Вова крутанул палочку и начал отсчитывать.
Всего один квадрат и всё! И колесница заряжена. И звенят бешеные бубенцы на дуге, и стучат копыта о родную землю и колотится сердце, как дикий зверь, и заливает вода глаза. И больше ничего не видно, и только пальцы ищут струны и всё по новой….
На четвёртой песне моё каторжное горло стало давать сбои. Я и вправду стал хрипеть, как Моррисон в наркотическом трансе. Только звучало это ужасно. После песни я стал лакать воду, как умирающий от жажды в раскалённой пустыне.
Киря стал рассказывать о марке газировки, которую я пью, потом перешёл на свой бас и сказал, что играет он не очень хорошо потому, что у него такой бас. И если кто-то хочет, что бы он играл лучше, пусть купят ему новый инструмент, на крайний случай просто дадут на коньяк.
К нам подошла коротконогая официантка и стала что-то плести. Мне показалось, она была уже пьяна.
- Ребята, - сказала она, – моему другу очень нравится, как вы играете.
- Угу, - ответил Киря.
- Он просит вас сыграть Торантино.
- Что? – спрашиваю.
- Ну Торантино… Торантино!
- Торантино мы не играем, - хмуро ответил Киря.
- Сыграйте, - сказала она. В том, что она пьяна, я теперь не сомневался. У неё блестели глаза, и она ничего не понимала. Впрочем, может, она всегда такая….
Коротконогая любительница кинорежиссёра Торантино так и стояла возле нас, пока мы не начали, и волна звука не сдула её обратно в бар.
После следующей песни к нам подошёл её друг. Я это понял быстро. Он был в модной косоворотке и двигался будто весь на шарнирах. В одной руке он держал мобильный телефон, в другой полную водки стопку. Пьяный он шатался, как марионеточный Буратино. Но ни капельки не пролил. Это называется русская аккуратность.
- Браток, - сказал он мне. – Сыграй Торантино.
- Вам что? – спрашиваю. – «Бешеных псов» или «Четыре комнаты»?
- Ну это… как Траволта... – он отогнул два пальца, удерживая мобильник мизинцем. Зашатал головой и стал водить пальцами у глаз.
- Слышь Джон иди-ка шляпку поищи! – прошипел Киря.
- Что?
- Послан! – рявкнул Кирилл. Мне даже не по себе стало.
- Я проплачу, - сказал «Джон» и так активно завертел своей шарнирной головой, что я подумал, она слетит.
- Мы не умеем, - сказал я, как дурак. Вова уже отсчитывал следующую песню.
Друг большеголовой официантки ещё немного постоял, пустым взглядом осматривая наш громыхающий банд, опрокинул стопку, выронил мобильник и попятился назад.
Вдобавок у меня порвалась четвёртая струна, она как висельник безжизненно повисла на гитаре. И я подумал - Вот тебе и «Эрни Бол».

Набережная пустовала. Холодный весенний ветер бил в бок и лез под куртку. По тёмной Неве полз ледоход. Серые, грязные льдины, как истощённые военнопленные брели друг за другом. И голодная вода облизывала их раненые бока. На одном куске, как на пароме, гордо подняв клюв, сидела ворона. Часть пленных сворачивала вправо, к синему призраку Авроры, огибать Петроградскую сторону.
- Нормально сыграли, - сказал Кирилл.
- Да… - говорю. – Надо бы Торантино научиться….
- Да пошёл он.
- Денег бы сделали.
Киря ничего не ответил.
Помню, ещё в самом начале, когда я в первый раз привёл Лилю к себе. Я рассказывал ей всякие байки. Мы пили вино. А потом, я, конечно, потянулся к гитаре. Весь вечер я играл ей Детку, Moscow blues, Мажоров, Blue Sunday, Still Life и Ангела. Играл ей и наши песни. Разные песни, кричал и шептал…. Но она спросила:
- А ты знаешь другие песни?
- Какие другие?
- Ну не рок….
- Рок из дед, - сказал я.
Мне бы ещё бант на гитару повязать и на стеночку повесить.
- Ты про ворА хотела бы услышать песню?
- Почему?
- А что же тогда?
- Ты всё коверкаешь! – воскликнула она.
- От слова «коверкать», - говорю, - пошло понятие «кавер-версия». Хочешь кавер-версию «ворА» - «Ран уит ми!»?
Лиля ничего не ответила. Умеет же она так красноречиво упрекать молчанием. Меня - дурака всегда это стыдит.
Я отложил гитару и зачем-то выключил свет. Мы так и сидели в полу тьме. За окном штормило фонарь. Свет, как неприкаянный болтался от стенки к стенке. И голые деревья потряхивали чёрными пальчиками. Вот такая зимняя лажа….
Надо признать, глаза у неё очень красивые. Можно всю жизнь смотреть, пока по рукам не дадут….
- На этой гитаре нельзя, - сказал я. – Она не для этого….
- А для чего?
- Не для этого, - упрямо сказал я.
- Тогда - почему не для этого?
- Струны такие, - говорю. – Товарищ прокурор.
- Какие?
- Нервные.
- Как ты?
- Да.
- Не дуйся, - улыбнулась Лиля.
Я отвернул гитару к стенке, что бы не видела….

******
Время так подло бежит вперёд, что перестаёшь верить часам. Раньше в это время было светло, а сейчас… совсем сыро. Часы можно выкинуть. Стрелок не волнует, что годы, как клопы расползлись по постели жизни. И зайцы, за которыми мы бежали давно померли. Я привык бегать по кругу. Круг – великое состояние природы. Только за каждой чертой не будет прежней, и ты вряд ли когда-нибудь вернёшься к старту. Это не страшно, это безумно весело. Это конец, бэби.
Я невиноват, честное слово! Невиноват, что наступила зима, что лужи замёрзли, и бродячие собаки в промозглых подворотнях трясут тощими боками. Невиноват, что Лиля меня выгнала. Она же изначально знала, какой я. В моих карманах полным-полно мелочи и всякого мусора, фантики, медиаторы, бумажки с обрывками ненаписанных песен, билетики, батарейка, есть фишка-кэпс с принцессой Фионой, и даже две рваные струны. Лилю всегда раздражало, что я там таскаю в карманах. Ещё она плохо относилась к моей гитаре, а этого я простить не мог.
Из этого вышел бы забавный архаичный блюз. Детка, мы не справились с игрой, как же детка, мы не справились с игрой? В моих карманах мусор и пусто за душой…
Тёмная улица пустовала. Под единственным фонарём стоял человек в рваном коричневом пальто и сетчатой, с ломаным козырьком, кепке «USA». В бледной пирамиде света он будто укрывался от холода и тьмы, от нелепости и несправедливости этого мира. Когда я проходил мимо, он шагнул в мою сторону.
- Молодой человек, - спросил он, - вы адекватно воспринимаете реальность?
- Не очень, - говорю. Но он проигнорировал мой ответ.
- Будьте добры – который час?
- Две минуты одиннадцатого, - говорю, и зачем-то добавляю, - две тысячи пятого года.
- Благодарю, - ответил старикашка и побрёл невесть куда, в зимнюю глухую ночь.
Уэл, как бы сказал Джон Леннон, будь он на моём месте. За моей спиной гитара, в кармане… принцесса Фиона и рваная четвёртая струна «Ernie Ball». Ещё, где-то на задворках вопрос «куда идти?». Впервые мне некуда податься в своём родном городе. Такое бывало в разных там Харьковах и Одессах, было, что сутки я, как маленький атом в огромной вселенной, шлялся по Москве. Но, что это я испытаю здесь, представить было сложно. Омрачать настроение друзей на ночь глядя своей постной миной мне совсем не хотелось, да и выслушивать их дурацкие наставления, или ещё хуже - не выслушивать…. Можно было пойти к брату, но его жена терпеть меня не может, да и я начинаю кривляться, лишь слышу её визгливый голос.
Задрыгался в кармане, как эпилептик мобильный телефон.
- Максут? – спросил бодрый голос Кири.
- На проводе, - говорю и добавляю: - Какая, однако, анахроничная фраза для сотовой телефонии.
- Фразеологию современного русского языка обсудим позже. Впрочем, ты же из Гондураса, что с тобой обсуждать?
- Обсудим фразеологию Гондурасского языка?
- Ладно, - торопливо сказал он. – Новость такая – завтра мы играем в «Манго»!
- Где это?
- А чёрт его знает, Кировский завод, кажется, где-то там, и торжественно добавил, - зато там есть мониторная линия!
- О?! – сказал я.
- Не ёрничай. Лучше скажи, ты завтра сможешь?
- А куда я денусь? - говорю. – Я и гитару подготовил.
- Завтра я тебе позвоню. Будь!
Улочка стала искривляться к окостенелому каналу. В застывших витринах сонно мерцал дежурный свет. Пошёл снег. А я люблю слушать снег.

зима-лето2005