притчи и стихи

ПРИТЧИ И СТИХИ

Цыпленок жареный

Витают в мире мудрые мысли.
Бывают в мире честные чувства.
Летят над миром красивые птицы и правит их маршрутом любовь.
На севере заводят они птенцов и спасают их от мороза на суше.

На сковородках английских и французских, голландских и португальских цыпленка этого жарили. Каждый повар жарил недолго, знал уже, что птицу много раз приготовить старались, да не получалось это ни у кого.
Пробовал каждый повар на вкус свежеприготовленное блюдо и пересылал дальше - может цыпленка какой другой гриль возьмет или СВЧ прогреет.
Так и передвигался по свету цыпленок почтовыми отправлениями и оказиями.
От роду перышками обделенный, да еще и давным-давно ощипаный.
Орлята учатся летать своим способом, а цыпленки жареные -своим.
А ведь все его одноинкубаторники давно уже съедены.
Как вошли в кондицию, так их к ГОСТу примерили и на стол.
Только этот недомерком остался, хоть “от яйца” и ел за троих.
Хозяин, увидев, как цыпленок режим (врожденное это у него было) соблюдает и продуктов принимает много и строго по диете, сперва назначил его старшим по инкубатору - чтоб учил вылупляющихся птенцов, как правильно жить на белом свете. Но когда сменилось в интернате то ли третье, то ли пятое поколение, случайно долго выживашие куры гвалт подняли, что, мол, нечестно цыпленок живет - их - на заклание, а он все сидит и поучает их, как готовиться к самому главному в жизни. Языки себе поучивает и медитирует над ихними судьбами.
Над своей-то ему - что думать!
Его дело вещать и вдохновлять личным примером!
Но обучаемым дела было до обучения мало - они уж видели, что судьба вела их или в несушки, или в желудки.
Вот и отправил его хозяин впервые на сковородку.
Отправил и сам поразился: жарят цыпленка, а он все о высоких материях - наблатыкался покудакивая свысока на подопечных. И не же забывает каждый раз рассказать о своей роли в этих материях. Выругался хозяин от несъедобности продукта и отправил его подальше - к другу за рубеж.
Орлята учатся летать.
На своих крыльях.
Это они говорить не умеют.
Цыпленка за границу унесли слова.
За первым полетом был второй - на следующую сковородку.
Цыпленок - то для этой роли оказался созданным. Чтоб его слегка пожарили, а он от души поговорил. Да при том он еще и полиглотом оказался. С каждым поваром ведь нашел о чем поговорить: с добрым - о пользе доброты, с немцем - выпить - о пиве и шнапсе, с французом о бургунском и шампанском. С поваром для бандитов у него тоже нашлось несколько общих оборотов - он был полиглотом не только словами.
Внешнему согреву птичка отдавала только тело. Душа ее от этого не страдала. Ее жарили, чтобы съесть, а она училась и умнела.
Причем цыпленку нравились оба процесса - жарки (несгораемое тельце было худосочным и быстро закоченевало) и обучения: он уже увидел, что чем больше слов он знает, тем с большего шестка он когда-нибудь сможет кудахтать на большее число кур.
Мозги цыпленку не прожаривали.
От каждого из поваров цыпленок уносил в следующий перелет новые слова. Причем оказалось, что у разных народов слова мудрости (или приятности) одни и те же.
Постепенно ценность цыпленка стала измеряться количеством слов, которыми он располагал. Его уже пересылали из страны в страну, чтобы только послушать не столько его (мозги-то по-прежнему цыплячьи), сколько - что по данному вопросу сказано в какой стране и какой книге.
Цыпленка одело в ореол красивых слов. Некрасивыми он не пользовался - просто как полиглот переходил с языка банкира на лексику казака, с диалекта политика на воркование сплетника.
Слова “Мир”, “Труд”, “Май”, “Свобода”, “ Равенство”, “Братство”, но вместе с тем и “Честь”, “Совесть”, “Власть”, и “Деньги”- - какие-то быстрей, а другие медленней приживались и пускали корни под кожей.
Собеседники же - каждый, кто хотел, находил в этом пухе прельщающие его оттенки.
Больше никто не видел, что жалкое тельце было голым.
Его покрывал ровный гладкий слой сгустившихся слов и чувств тех людей, которые слышали слова, верили им, участвовали в них.
Люди обманывались сами.
Если бы они не слышали того, что хотели слов и не хотели им верить, то увидеть того, кто говорил было бы так просто! Всего-навсего - цыпленок жареный!
Но нет!
Поверх подслоя слов стало расти настояшее оперение - это он освоил и взял на вооружение: “Быть или не быть - вот в чем вопрос”, а рядом с этим пером приростала вечная мысль “Восходит солнце и заходит солнце, а земля пребывает вовеки”.
Фразы покрывали крылья, туловище, хвост.
Материализовалась красота мысли.
Птица хорошела и оперившись, росла.
Но под всем этим великолепием: “Мы отвечаем за тех, кого приручаем”, или “Рукописи не горят” - скрывался все тот же цыпленок жареный. Поэтому на концах роскошных перьев, конечно, были глаза. Чтобы видеть.
- Я тебе показал перо - фразу - А ты мне поверил?
Редкостный павлин изредка стал отваживаться на собственный вылет. Теперь крылья это позволяли. Сила мысли может нести кого угодно. Особенно если мысль красивая и если их много.
 “Человек полетит, опираясь на силу собственного разума”.
А если не человек!? И разум не его.
Все равно мысли будут нести.
Даже если на них опирается цыпленок жареный.
Мыслям нужно, чтобы их несли, даже если несет их жареный цыпленок.
Так уж устроен мир.
И если бы это было не так, жизнь была бы, конечно, правильней, но это была бы не наша жизнь.
Летят по свету великие мысли.
Несут их красивые птицы.
Cияют на ярком солнце их блестящие перья.
Роняют они свои перья в далеких и близких странах.
Красота так прекрасна издали.

Не ставьте павлиньи перья у себя дома.
Они слишком красивы, чтобы быть только перьями птицы.

ОТ-душина

Бьются души о стены клеток. Чем меньше им, малокрылым, отпущено счастья полета, тем сильней рвутся они на волю, где так, кажется, просторно носятся свободные души. И не представляют они себе, что те птицы - снаружи, просто, летают по другому, их собственному вольеру и из другого, отсюда не видного материала, сотворены их стены.
 В клетки загоняют себя души сами, создав их из своих ограничений, а потом рвутся на свободу, не зная, что там лишь следующая клетка. Потому что любая преграда для бьющейся об нее птицы - уже клетка.
Однажды такая птица, спасаясь от холода и одиночества, нырнула ночью в какой-то ход и попала в незнакомую пещеру. Не все ли ей уже равно, в какой тюрьме проснуться утром. Все они одинаковы. Птица только-только вырвалась на свободу из многолетнего заточнения и было в ней ограничение самой себя - она могла только думать о том, что свободна. Рабство наоборот в терминах свобод, но ведь все равно рабство. А когда утром проснулась, найти обратный путь оказалось невозможным. Ни лучика не было в пустой пещере.
Но обитатели здесь были. Летали по пещере летучие мыши, пересвистывались своими ультразвуками, а когда уставали, усаживались по выбоинкам в стенах, и те удобно выгибались им навстречу. Так заботилась о них гора - самая большая здесь душа. Это она приберегла уголок для каждой мыши, а теперь впустила внутрь случайную птицу с ее бедой. Черную птицу.
Разбила душа когда-то крылья об очередные стены, почернели перья от запекшейся крови. Так навсегда и остались они черными. Потому что как ни назывались следующие рубежи, об них только увеличивалось число ран на нежной груди птицы. Но в темноте пещеры все крылья одинаковы. Черным-черно кругом.
Лишь носится по пещере птица. Воздух рассекает так, как мышам и не снилось. Рвется на свободу, как привыкла. И привычно ждет, что вот-вот опять грудью наткнется на стену. А предела нет. Раздвигает гора свою пещеру - душу, чтобы могла маленькая свободолюбивая душа-птица лететь туда, куда ей захочется. На то она и гора, чтобы и вместить много, и раздвинуться пошире.
Меняет птица направления, скорость, высоту, но лишь расширяется пещера. Становится шире, выше и просторней.
Темно вокруг. Никто не видит, что заросли раны на груди птицы и выросли новые перья на окрепших крыльях. Дальше может отважиться полететь душа, выше может подняться. А гора все раздвигает свои стены. Они уже только тонкой скорлупкой охраняют полость внутри.
Не думает гора о том, что Гора она.
Только хранит маленькую душу, рвущуюся на свободу, ведь лишь гора пока знает, насколько эта птица сейчас хороша.
Она давно уже не черна.
И наступает, наконец, мгновение, когда птица вылетает к свету.
Рассыпается в песок тончайшая уцелевшая еще перегородка между пустотой в горе и простором вокруг. Вместе с поверхностями рассыпается само понятие ГОРЫ. Исчезает ее гордость - высота, да и само имя ее.
 А прекрасная птица с изумительными перьями погибает. Она отдала все силы стремлению к свободе, но в прекрасном мире так много света и воздуха, что разрывается маленькое сердце, не в силах вместить сразу так много.
Но. Она умерла свободной.

Давно нет горы. И нет птицы.
Есть только легенда о большой душе, которая отдала то, что у нее было, за маленькую иллюзию: “Она нужна этой птице”.

Счастье

 Счастье, даже самое безмерное, иногда сжимается до такой малости, что найти этот малюсенький комочек само по себе является счастьем.
Да, но это счастье, даже если представить себе его тоже безмерным, тоже может сжаться .
Да, но это счастье, даже если представить .
Да, но это счастье, даже если .
Да, но это счастье .
 И когда уже ни один микроскоп не сможет найти утерянной точечки, счастье вдруг
 взрывается, заливая ослепительным светом все вокруг.
  Да, но это счастье, даже если представить .
Да, но это счастье .
Да, но бывает счастье, которое не зависит от того - безмерно ли оно сегодня или сжато в комок. Ты ощущаешь, как изменяется счастье вокруг тебя и в тебе. Но если что-то изменяется, значит оно есть. И ты счастлив, понимая это.
 Но бывает счастье в тебе уже от того, что СЧАСТЬЕ есть на свете. И если не забывать это чувство - твое счастье будет с тобой неизменно.

Поезд

Ехал старый поезд. За своим тепловозом.
И пункта А в пункт Б. где, может, ждала его переплавка.
Длинный старый поезд с дальними пассажирами, их неторопливыми мыслями. И поезд был ими. Неторопливым, размеренным, с хорошо по дальнему продуманными планами. Много раз он одолевал один и тот же путь, и здоровался с обжитым куском мира спокойно и достойно.
На одном из перегонов он догнал электричку, и она потянулась за ним с той же скоростью – электрички быстрее ходят, но часто останавливаются. Так что у него было время рассказать ей о тех местах, где они проезжали – знал он и в каком году эта церковь построена, и кто ставил вот этот город. Говорил, говорил и залюбовался ею.
Новая, чистая, со скошенными по-восточному иллюминаторами. И как слушает, и как понимает… Отрываться уже не хотелось, и он впервые замедлил ход в неположенном месте, где у нее было подряд несколько остановок.
Маршрут у электричек короток. Ее привычный путь был в 3 больших перегона.
А через 3 перегона станет она другой
Он и ждал того, что повернется она и уйдет, тем более, что машины регулярно ремонтируют, и за это время электричка становится другой.
Но и новая была притягательна. Они были вместе еще 3 перегона. И, хотя отношения изменились (он все меньше ощущал себя старшим и мудрым), становясь зависимым от ее нежных гудков и мерного стука колес. И все не уходила, хотя он ей гудел: «Мне в переплавку, уйди…»
А ее тонкий гудок не соглашался и пел о почитании опыта и нужности опоры…
Он ждал ее, когда она выгружала пассажиров у очередного Ошана и на крыльях любви догонял, когда она набирала современную скорость по дороге вверх.
Они неслись вместе, как в туннеле, образованном его и ее чувствами.
И вся дорога знала, что ИХ двое, уступала дорогу и не ругала за отставания от графика.
И его привычный стук колес выбивал:
Стук-стук, стук-стук, стук-стук.

 Пре-дан, Пре-дан, Пре-дан.
Ей – из другого поколения и ритма.
Туннель был длинным и казался бесконечным.
Ему.
Но на конечной их вместе остановке она увидела на параллельном пути новый мощный электровоз. Навстречу.
И исчез туннель.
К нему! С ним, новым, блестящим, могучим… ! Я же электричка, мне надо назад.
Поезд продолжал свой путь, вдруг оставшись наедине с дорогой.
Остановиться нельзя, сойти с рельс нельзя – пассажиры ждут.
Пре-дан, пре-дан, пре-дан….
Дорога немедленно о таком узнала: встречный прогудел – «электричка тебя бросила? Знаю обрыв – можешь бросаться…»
«Нет, прогудел тепловоз, -далеко не улечу, у меня же крылья любви окаменели рогами…»
А сам все вслушивался в такой родной и удаляющийся знакомый ритм колес, и нежный гудок, ноты которого адресовались другому.

Но беспрерывно стучало.
«Пре-дан, Пре-дан, Пре-дан…»
Пре-данный! ЕЮ.

Старческий маразм, конечно. Современным поездам и место на линиях. Это правильно им вместе мчаться.
А домны готовы к переплавкам.

Он ехал подстреленной клячей, и встречным казалось, что даже колеса у него сведены тоской.
Сначала он собирал в себе все, что, как мог вспомнить, напрягало его в ней: бесконечные Ашаны и задумчивые остановки у никчемных для него кустиков.
Но потом защитное мщение дешевки-памяти угасло..
Ведь не маленький маневровый поезд, а большой, тяжелый, известный всей дороге по имени на боках. И дума его была грузной и безнадежной: «Надо прожить это. Но, в конце концов, ведь проживу! Ну не за два перегона, так за два цикла – туда-назад. А разве соизмеримы 6 перегонов счастья – когда не только был счастлив сам, но и она была счастлива тобой, с двумя перегонами после крушения». Так выдержи. Расплатись!
«Мир уходящей, если там она получит нужное ей, сегодняшнее счастье!»
«Мир тебе!»
Мир тебе, мир тебе, мир тебе…

А ты, поезд, разве никого не предавал, оставляя за спиной станции, полустанки и пассажиров?! Тебе, небось, хотелось простора и счастья. А те, кто оставался, они тоже тосковали… Вот теперь ты на себе чуешь, каково им… У-у-у-у-у-

«Пре-дан, Пре-дан, Пре-дан…»

Ну а ты, поезд, никого не предавал, оставляя за спиной станции, полустанки и пассажиров?!
«Пре-дан, Пре-дан, Пре-дан…»

Cтук – точка, стук – точка, точка – стук…

Не сойдут поезда с маршрутов. И не отклонятся от графиков. Куда ж они денутся…
Через месяц ушел тепловоз из ремонта в путь. Зачем-то его ремонтировали, наверху, видно приказ последний не вышел. И меньше уже стучат суставы и ревет котел.
Их, даже списанных, хранят в отстойниках, чтобы, когда электричеству пришел Чубайс, народу было на чем ездить.
Вновь на той же станции опять ждала его та электричка.
С тем же блеском в стеклах и нежным (зачем?) гудком.
И опять их путь совпал. И по ее маршруту, и по их времени.
Больше он не гудел: «Посмотрите направо, посмотрите налево», но, Боже, как безнадежно пре-дан он был!
А он - куда ж денется он со своего пути!
Пре-дан, пре-дан, пре-дан.
Но как ни краток был их короткий совместный перегон, тепловоз, оставшись один, таки встретил уже знакомый электровоз, который торопился навстречу - догонял уже не его – тепловоза, а их совместную электричку.
Они железные эти машины и масло в них (на то и машинное) не горкнет…
Повторение - стук, повторение – стук, повторение – смена ее пути, стук – один, стук – один…
Пре-дан, пре-дан, пре-дан.
Пре-дан, пре-данн, пре-


-Ну что ты все о себе воображаешь?

Воображай, деточка! Ведь ты и есть то, что ты о себе вообразишь!

Простейшие

 "Ну, амебы,- оглянулась инфузория на дальний берег, где остались безутешные Золушки.- Я вам покажу, чья она, эта посудина!" И одноклеточное отважно повернуло свою лодочку-туфельку в открытый простор.
 А лужа, служившая ей морем, пенилась и полнилась от безудержных потоков слез соискательниц.

Море


В лужу можно плевать так много, что она разрастется до размеров моря. А что уж морю до какого-то там плевка!?
В меня так много плевали, что пора б уже и осознать себя морем.
Но почему аутотренинг не помогает от очередного плевка!?

Остров

К югу от земель северных и к северу от южных, на расстоянии дальнего птичьего перелета лежал пустынный остров. Редкая птица долетала до него, потому что не сравнить было ширину того водного простора с Днепром даже в половодье, а ведь “редкая птица долетит до середины Днепра”.
Но долетали туда, все-таки, птицы в сезонные свои перелеты, перекусывали, чем бог, т.е. остров послал, и, отдохнув, продолжали свой путь. Cильные и красивые птицы отправлялись дальше, а усталые, заболевшие и раненые оставались тут — остров лежал к северу от юга, где они проводили зиму (и, оставив юг, можно было считать его самой северной точкой полета). Если же стая летела на юг, то остров находился так далеко от севера, что всем всегда было очевидно, что юг может начинаться и здесь.
Остров радовался гостям и расстилался им навстречу, открывая каждую свою ложбинку и ручеек, склон и рощу. Он хотел избавиться от дворянской приставки “Не” перед своим определением “.обитаемый остров”. Он был островом-трудягой и он любил работать для тех, кого любил. Поэтому он с удовольсьвием старался, чтобы птицам тут понравилось и, наконец, какая-нибудь из них свила тут гнездо.
И, действительно, такие находились. Подбирали щепки, водоросли и палки, скрепляли их слюной и глиной и строили свои гнезда. Некоторые даже пытались снести здесь яйца и вывести своих птенцов, но каждой семье что-то мешало — слишком удачно размещался остров и был он такой удобный, что каждый день над ним проносились стаи и ни одна птица не могла почувствовать себя одной-одинешенькой, одной-единственной обитательницей в своем гнезде.
А еще над открытым островом “дули ветры к северу, дули ветры к югу и возвращались ветры на круги своя”. И неуютно было птицам на семи ветрах.
Выздоровев и похорошев, оставляли птицы временное пристанище и ложились на крыло, оставляя за собой опустевшие гнезда и потоки помета. А в памяти острова копились воспоминания о красивых и гордых птицах, для которых он сделал все, что было в его силах. И вновь и вновь для следующих птиц он копил по берегам водоросли, ветки, стволы и обломки. А в душе надежду — а вдруг?
Прилетали птицы и улетали птицы. Поколения за поколениями оставляли здесь свои гнезда. Сливались гнезда в слои. И столетья отличались друг от друга их толщиной. Но с каждым гнездом у острова вновь оживали безнадежные надежды. Гнезда создавались, вырастали, обживались, пустели и распадались, оставляя небольшой холмик на теле острова. Каждое из них ничего не изменяло в его облике, как и жизни, разве что прибавляло разочарований — но чем уже 2-х миллионное отличается от 3-х миллиардного. Но слой за слоем нарастал на теле острова, и он рос ввысь. Стекал компост экскрементов в стороны и протягивался остров с севера на юг. Больше обломков приносили на его берега пересекаемые водные струи, и рос остров вширь.
Остров хотел быть полезным. Единственным существам, которых он знал — птицам. Для них он рос. С ростом его размеров расли и его надежды — ведь теперь до него могли добраться не только сильные и большие птицы, но и самые маленькие и слабые. Может быть среди них, не столь привередливых, могли найтись те, которые захотели бы поселиться здесь и полюбить его.
Но его ждал тот же обман природы. Птицы отдыхали на острове и поздоровевшими и похорошевшими улетали “к себе”. А он вырастал на то, что оставалось после них.
И он действительно стал полезным.
Но не тем, о привязанности которых мечтал и которыми любовался.
Остров вытянулся настолько, что коснулся одним своим боком — земли на севере, а другим — берега на юге.
По перешейку люди проложили рельсы.
Регулярно проносятся по нему быстрые поезда, распугивая случайно приземлившихся птиц.

У каждого есть свой север и свой юг. И растут наши души от пустых гнезд несостоявшихся чувств.

Сушите листья — станут легче

У листьев тоже есть духовная жизнь — пошелестеть.
Добыть кислород из СО2 своим собственным хлорофиллом — это их плотский уровень. Ихнее бессознательное. А подсознательно листья жаждут общения и сознательно его удовлетворяют. Шелестит листва. Когда она маленькая, касания нежных листьев почти не слышны. Вот уж к осени, матерея и местами по краям желтея, листва от малейшего ветра только и знает — шептаться и шелестеть, шелестеть и шептаться.
Наступает осень, слетают листья наземь и укладываются толстым ватным слоем. Но, пока еще не сгнили, иногда удается пошелестеть — пойдет ли кто рядом или подует ветер, а ты лежишь поверху и не так еще промок, чтобы уйти в торф. И этот последний шелест о том, что ах, как хорошо шелестелось наверху!
Вверху шелест и шепот, внизу молчание и лишь случайные иногда шурш и шорх, но посреди .
Облетели окрестные листья и последний оставшийся каждого из них проводил взглядом с веточки. Сначала с соседних, потом видимыми и родными стали последние листья с отдаленных веток, а там и с других деревьев. Когда улетали первые, было остро больно, потом очень больно, потом безумно больно. Жалко! Себя! Ненужно живого! Зачем-то!
Они улетали вниз и на кроне зияли оспины их выпадения. А он проживал с каждым его уже привычно неотвратимые стадии: здесь шелест, падение и там, иногда, шелест. А оставшемуся сначала было не с кем пошелестеть, потом некого увидеть, потом не о ком вспомнить. Вечный шорох, падение, последний шелест и все .
Все, нет еще одного листа. И не прошелестит о нем никто: сначала остались далекие друг от друга считанные листья, потом опали все.
Пришло его время. Враг ветер, сорвавший всех его родственников с их мест, учуял его слабость. Корешок листа откломился от веточки, и лист оказался на ветру. Сейчас падение и мягкий слой упавших раньше. Надо бы только изогнуться, чтобы ветер (ему же все равно!) донес его до больших куч. Он потянулся и обнаружил, что если углубить желобок под левым . можно пожалуй, повернуть плоскость под углом к ветру, и он, кажется, будет держаться навесу. А если в сторону!
 Листья не чайки. Те могут изгибать крылья и прижимать их, распускать хвост и складывать его. Но у листа тоже может быть чувство полета. И мысль, которой казалось под силу увести его дальше, чем находилась вот та высокая куча. Лист не хотел шуршать внизу. Не хотел!
Он искал в себе то положение своих частей, которое уносило его от кучи. Хотеть! Листу?!
Ветер нес его, прислушиваясь к новой воле, которая просыпалась в нем. Листья для ветра не могут быть быть врагами: он триллионы их носил по свету. Ветер почти бездушен. Но почти . Он, может быть, хотел бы хотеть.
У листа пробуждалась душа?
Он чувствовал полет, вчувствываясь (а почему нет? если можно вслушаться) в каждое свое, возможно ошибочное, от-чувствование чему-то внешнему и не хотел в покой. Даже с шелестом, потому что он, явно, оказывался на самом верху самой большой кучи.
Он хотел.
И его желание влияло на струи ветра — они бережнее касались его несущих плоскостей, он утоньшался — ветер уносил грязь и желтизну с его зубцов, и лучше слышал дыхание мира.
Он хотел, чтобы его несло, и ветер хотел его нести. Желание листа совпадало с желанием ветра и их общая душа летела над миром.
В порывах ветра растворился лист. Он ушел из мира, в котором шепчут и шелестят. Он стал полетом, обогатив полет собой — миром летящего листа.

 Истина

Обрел муравей истину. Прекрасную и блестящую истину — “Бог есть любовь”. Внутри себя обрел, выносил, сформулировал, родил, выростил, и — как самое ценное, что сотворил в жизни, повлек в муравейник.
Только вот истина оказалась больше муравья. По сравнению с ним что бревно неповоротное.
Наперевес не понесешь — все куда-то перекашивает — то в сторону бога, то в сторону любви. Он конец потяжелее взвалил на плечи и поволок. И, с одной стороны, правильно к небу божественная часть поднимается, а с другой — любовь об землю слишком трется, пачкается и двигаться мешает. А как поменял он сторону, чтоб с любовью бок поднять повыше, да почище чтоб ей было, бог по грязи поехал.
От тяжести работы и обилия заботы невмоготу муравью — споткнулся и головой оземь, а сверху тяжесть. Сперва прибила, а потом сплюснула. Он, падая, еще успел видение увидеть (провидец, наверно был, домедитировался) — камень, а на нем надпись:“Здесь лежит истиной задавленый”, но не тут конец ему пришел, а чуть позже: муравьиха где-то подхватила от кого-то нечаянно “Бог есть любовь” и точно так — в муравейник поволокла. Вот ее-то бревном муравья и добило, как она об него споткнулась.
Вот что значит необразованные муравьи. Учили ж вожди личным примером, что бревна, чтоб унести, с разных концов, как минимум, вдвоем нести надо. А уж тяжесть “Бог есть любовь” надо бы разделить с группой товарищей. Тогда “Бог” будет на одних плечах, “Любовь” на других, а ты понесешь себе слово “ест”, а остальным останется только смягчать ощущения доставшимся мягким знаком.

ДРУГОЕ ОКОНЧАНИЕ. Разными путями пришли муравей с муравьихой к этой тяжести — он от “Бога”, она от “любви”. Но одна у них на двоих истина, и понесли они свою вдвоем обретенную тяжесть в муравейник. Только вот нежная она, эта истина. Шли двое в ногу, попали в резонанс, задрожало бревно у них на плечах и упало. Слишком в ногу — тоже плохо.
Разбитая истина лежит при дороге, каждое понятие отдельно, под колесами любовь, в обочине бог и торчит острием вверх “ЕСТЬ”: я есть, ты есть, пробивая проходящие души — КТО ТЫ ЕСТЬ! Никто не может, не хочет и не станет забывать — “Кто он есть”. Но, может, и не должен?

Старик и горе

Чем хороша старость?
Она уже знает, что многие личные беды вырастают в счастье.

Дожить бы только...

Дорога к звуку (1 вариант).

Сначала все дрожало, а так как ничего не было, то дрожала пустота. Дрожь (потом, когда появится наука, ее назовут вибрацией) сама себя как-то упорядочивала и уплотнялась, чтобы из нее когда-нибудь появился шум. Шум это когда много разных трясок трясутся по-разному. Когда же тряски трясутся как-нибудь похоже, появляется звук.
Так вот - сначала были вибрации.
Потом из вибраций выделился звук.
Так из радиопомех и разрядов появляется сначала треск и шорох, из которых скрип и шум, а затем голос человека или инструмента.
Потом появились чьи-то уши. (Чтоб слышать этот звук).
И только потом наступило Слово.
Это только говорится так: Слово. На самом деле - много слов. А зачем слова без мыслей? Значит - и много мыслей.
Все слова когда-нибудь кем-нибудь говорились. Ибо “Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки” или “Рукописи не горят!” были всегда и входили в то Слово.
И всегда был тот, кто эти слова ловил и осваивал.
Не усваивал, а присваивал.

И говорил, говорил

Во вселенной много вибраций: любви, нежности, дружбы, заботы…

Тихих и бессловесных

Но на вибрациях разных электромагнитных частот есть место не только им.

Но чем больше голосов ты слышишь, тем тебе хуже: среди них так много крикливых и визгливых! Они-то не помнят, что появились из шума хаоса.
А считают, что именно они (чем они громче) нужнее для ушей окружающих.
 
Скала

Когда измученный жарой караван бедуинов подошел к голой черной скале, старые погонщики стали готовиться встретить рассвет за сбором росы. Так здесь делали их предки и предки их предков. К утру с остывших за ночь поверхностей в специально выстроенные плошки набиралось несколько чашек воды верблюда не напоишь, но сам спасешься от безумия.
Только один, впервые попавший в этот караван (а потому бесполезный в кропотливой и точной работе) любовался скалой, просто как застывшим нацеленным вверх движением, выросшим из плоскости в небо.
Стоял один из тысяч бедуинов у одинокой скалы, которых тоже было немало в той пустыне. Стоял, стоял, потом взял свой посох и что было сил ударил в середину плоского участка стены. Ни до, ни после этого он не поступал так, и никаких мыслей при этом у него не было. Но ударил из скалы поток, и восславили бедуины своего бога (до Иешуа это было и тем более доАллаха) за то, что он послал им столько воды.
Ушел караван и забылось имя путника.
Но через десятилетия занесло его опять сюда к этой скале.
Его, много лет размышлявшего над самым главным событием в его жизни почему с ним случилось это, почему тогда и еще про воду, еще про него самого - Кто же Он, и еще, еще, еще.
Бил по-прежнему из скалы поток, и никто из окружавших не знал откуда этот поток взялся.
Караван ушел. А путник остался. Он принялся ножом выковыривать над потоком буквы одни из первых в мире. Буквы складывались в слова, а они гласили:
“Я тот, кто увидел душу скалы”.
Под черной скорлупой скалы, оказывается, был белоснежный камень и, когда бедуин ушел, под солнцем желтой пустыни сверкали, вызванные им небытия белоснежный пенистый поток воды и белоснежная надпись над ним.
Прошли еще десятилетия и бедуин пришел в свой последний путь к самому памятному месту в его жизни. Надпись, правда, немного потускнела, но он почистил ее и она вновь стала белоснежной.
Она была прекрасной эта надпись и бедуин повторял ее снова и снова:
“Я тот, кто увидел душу скалы .”
“Я тот, кто увидел душу скалы .”
 “Я тот, кто увидел .”
И когда он повторил ее в миллионный раз, раздался еще один голос:
“Я та, кто увидела душу человека .”

Человек услышал Голос и превратился в белоснежное хрустальное изваяние
Прошли столетия. Со скалы облетела черная кора. На ее белоснежном фоне лишь темнеют старые буквы. Рядом со скалой стоит камень, похожий на бедуина древности и бьется у его ног поток. Такой же белоснежный, как оба камня. И никто уже не прочтет древних письмен. А жаль! Там написано:
“Я тот, кто увидел Ваши души .”


Кустарник

На каменистых плато Патагонии там, где казалось бы не могло вырасти ничего, рос крючковатый кустарник. Он рос никем не замечаемый из столетия в столетие, и его коричневые побеги были под стать коричневым камням окрест.
Но однажды, когда его корень случайно коснулся вод океана, кустарник очнулся. Он осознал себя кустарником, сползшим с плато на берег и ему безумно захотелось, чтобы из этого доселе незнакомого ему чуда - водного простора, к нему, только к нему пришла Красота.
А как может узловатый и крючковатый кустарник представлять Красоту?
Кораблем!
С безупречными линиями, стройными мачтами и бесконечными рядами умытых иллюминаторов.
“Пускай ко мне приплывет ЭТО!” - взмолился кустарник.
Потом пусть еще тысячу лет я буду чахлым и коричневым, но ДАЙТЕ мне хоть на миг увидеть ЭТО!
От истовой мольбы напряглись все силы древнего растения, по ним побежала незнакомая страсть желания и произошло нежданное - кустарник зацвел.
Как ярки были эти цветы! Куда ни глянь, каменистая пустыня стала покрываться красными и белыми точками - кустарник сам не знал, насколько же он, оказывается, велик!
С каждым днем число цветов увеличивалось и их не только становилось больше, но и каждый следующий цветок был больше предыдущего. Точки объединялись в пятна, которые затем становились целыми полянами цветов.
Но кроме кустарника на плоскогорье жили еще и люди. А им, привычным к коричневому цвету, новая окраска пустыни показалась противоестественной, незнакомые цветы - омерзительными, а их запах - отвратителен. Для них был красив коричневый мир и коричневые растения, дома и лица.
Они принялись сражаться с неожиданной напастью - цветущим растением, но срубленные побеги немедленно пускали корни и продолжали цвести. Да вдобавок к тому же цветы продолжали увеличиваться в размерах.
Попытки поджечь кустарник тоже оказались напрасными - огонь его не брал. И, не обращая внимание на последствия своих дум, узловатый и колючий, он продолжал выбрасывать огромные цветы и мечтать о выдуманном:
“Приплыви ко мне! Ведь я так красиво цвету! Ты же такой прекрасный! Ты увидишь и поймешь, как я тебя жду! Я люблю тебя так - расцветая! Разве кто-нибудь для тебя так красиво цвел?”
И покрывались дивными цветами плоскогорья, холмы и горы.

А корабль к нему, действительно, летел.
Мощный боевой корабль. С безукоризненными обводами, грозными орудиями и уходящим вдаль бесконечным рядом иллюминаторов. Волна, вздымаемая им, отшвыривала крупные суда и топила мелкие, он несся напролом сквозь яхты, шкуны, лодки и время.
Он спешил.
Не замечая ничего на пути, повредив даже предыдущий корабль из той же серии. Он пронесся рядом с недавним флагманом, снеся с того половину обшивки: у красавца была толще броня, мощней моторы и безжалостней капитан. Могучий линкор помнил, как оцарапал его тот корабль, когда его три года назад спускали на воду с соседнего стапеля. Как скрипели тогда от боли шпангоуты только зарождавшегося судна, еще не покрытые броней. Но теперь он с лихвой воздал обидчику! Правда, на скуле остался след от столкновения, но воины гордятся шрамами.
И он несся вперед, улыбаясь ссадиной.
У него была цель - выполнить задание!
Мощь судна была настолько велика, что оно рассекало острова и пропороло насквозь Антартиду.
Оно, действительно мчалось в Патагонию.
К кустарнику!
Корабль был пустым.
В сейфе капитана лежали две коробки спичек.
Только они, сделанные из саксаула, далекого брата патагонского кустарника, могли поджечь не нужное Патагонии чудо.
Корабль прибыл к прекрасному красно-белому берегу.
Пронзительным взглядом влюбленного кустарник издали увидел рану на носу прекрасного судна. Он выметнул ввысь во всю свою мощь самую красивую плеть, покрытую самыми багряными цветами так, чтобы подошедший к берегу корабль мог прикрыть цветами свою рану и тогда она бы стала похожей на губы, набухшие от поцелуев.
Древнее растение, ожившее от любви, не знало, что вымечтало себе убийцу.
Эти красивые обводы и мощные моторы обозначали смерть и спички.
Но сейф так и не был открыт!
Это было не нужно!
Миллионнотонный корабль, пролетевший близ полюса холода Антарктиды, прибыл к Патагонии колоссальной глыбой ледяного металла.
Он набрал так много холода!
И примчался, не прогревшись.
Вздыбленная ледяным гигантом волна вынеслась на берег и на миг затопила цветастое море с редкими уже коричневыми участками.
А схлынув, унесла с собой все мнгновенно опавшие лепестки.
Миг изменил мир.
Красота, как ее понимали в Патагонии, была восстановлена - плато отныне и навсегда вновь стало ровным и коричневым!
Но кустарник, конечно, получил свою секунду счастья!
В его море к нему приплыл его корабль!
“Только,-подумал он, засыпая- жаль, расплата пришла раньше, чем ты, мой прекрасный, мог увидеть и оценить мои цветы”.

А на борту судна так и не возникло интереса к деталям пейзажа. Цветы за бортом не интересуют капитанов. Их волнует только, насколько оценено, как изящно и блестяще выполнено задание!
Корабль разворачивался. Можно было спокойно ждать прибытия баржи, в которую превратился ободранный бывший коллега. Капитанам было о чем поторговаться перед представлением в Адмиралтейство доклада о совместной проделанной работе. (Столкновение что ж - дело семейное!)
А еще стоило осмотреться по сторонам - от пробоин и царапин на обшивке не застрахован никто. Надо издали увидеть другой боевой корабль, оценить величину и возможную опасность и, если нужно, понравиться. Вот когда должны пригодиться его безупречные линии, стройные мачты и бесконечные ряды умытых иллюминаторов.
Ведь так хочется подольше быть наплаву! Но это уже другая сказка.

Другая концовка:

А на борту судна так и не возникло интереса к деталям пейзажа. Цветы за бортом не интересуют капитанов. Их волнует только, насколько оценило Адмиралтейство, как блестяще они выполняют задание!

Камень

По дороге в светлое будущее одиноко бежала собака. Увидела симпатичный камень у дороги и, подумав: “Какой случай!” - присела на него и справила, что полагается. Собака была большой и доисторической. Поэтому то, что после нее осталось, немедленно стало доисторическим ископаемым!
Следующая собака, бегущая по той же дороге в том же направлении, увидев это произведение природы, подумала: “Достопримечательность!” и тщательно почесалась об него. Собака насладилась, а часть ее волос втерлось в не везде еще застывшие участки каменевшей поверхности. Животное убежало, оставив по себе память непонятным узором в валуне.
 Для следующей собаки встреча с неизвестно откуда взявшейся в этих ровных краях глыбой стала уже событием. Она долго ходила вокруг нее, нюхая - не пахло, пробуя на вкус - камень. Разглядывая загадочные узоры на скале, собака вытоптала тропу вокруг нее, утоптав окрестную землю, что еще больше подняло камень над уровнем ног. Так и не уяснив природы нежданного дива, она понесла в свое будущее уверенность, что встретилась с чудом.
Когда же, готовая к встрече с чудом, которое стоит при дороге, сюда прибежала очередная собака, она увидела, что не понятные никому линии складываются в божественный лик. Ее пронзило ощущение, что она причастна к тайне, что ей доверено судьбой соприкоснуться со святыней. Просветленная от истовой молитвы на нее, собака, как птица, понеслась в свою теперь уже гарантированно-светлую судьбу.

Каждая из когда-то оглянулась назад. И как бы раньше не называлось ею то памятное место у дороги, одно было общим - издали хорошо был виден камень, отмечающий поворот.
 С того места, откуда они смотрели, до светлого будущего оставалось столько же, сколько было тогда, но зато хорошо было видно, какой большой путь к нему был каждой к нему проделан.

Законы

Если женщина красива, то кому
 это нужно— умна она, неумна .
Если женщина некрасива, то кому
 это нужно— умна она, неумна .

Женщина может сказать “Нет” по миллиону поводов, но выяснение подлинного представляет интерес лишь академический. Во-вторых, причина все равно не в них, потому что во-первых — уже сказано не “Да”!
Женщина может сказать “Да” по миллиону поводов, но выяснение подлинного представляет интерес лишь академический. Во-вторых, причина все равно не в них, потому что во-первых — уже не сказано “Нет”!

О ЖЕНЩИНЕ (почти наука)

Если у мужчины за его длинную жизнь было от одной до трех женщин – что ж – это глубокий человек. Нельзя всего за одну жизнь постичь чужую душу и остается только пожелать ему, чтобы в следующей жизни он встретил ту, с которой ему было так хорошо!
Если у мужчины за его длинную жизнь было от четырех до десяти женщин – что ж – он математически точен в выборе пределов. Пусть исследования покажут ему, что единица отличается от десятки на один только ноль – т.е. отличие величины не имеет.
Если же в его жизни было от 10 до 300 женщин – этот человек пловец в житейском море.
Вода, влага, жизнь!

Реки впадают в море:

Я знаю женщину. Она - река
Исполненная света и покоя.
Нетороплива и неширока,
Но не коснуться дна ее рукою.
Бывало, люди в суете своей
Без интереса, так, забавы ради
В своем пути заглядывали к ней,
К ее покою и ее прохладе.
А их засасывала с головой
Задумчивая речная заводь.
Но если в ней и утонул иной,
То кто-то смелый научился плавать!
 М.Алигер.

Но и не такой бывает вода:

Я знаю женщину, которая не вмещается в одно русло, а потому под каналом в бетонных берегах, струится другой - невидимый. По каналу плавно плывут нарядные суда, им салютуют знамена над шлюзами. А снизу в слизи и грязи извивается подземный селевой поток. Но, конечно, иногда его путь лежит и сквозь высокие прекрасные карстовые пещеры…
Спасибо тебе!

Я знаю женщину – напиток:

Я пить хочу тебя, как влагу влаг
Прохладу губ и свежесть глаз
Ты от бокалов ног до амфор щек
Один сосуд, один глоток.
Которым, может, в миллионный раз
Чуть смочишь рот. Иссушит вновь соблазн.
Я помню тебя нектаром. Но помню и уксусом.
Спасибо тебе!

Я знаю женщину - бурный поток. Она несется по моей душе, унося оттуда все, что нам с ней не нужно. Как же тяжело ей приходится! Спасибо тебе!

Я знаю женщину – озеро в Прибайкалье. Одинокое заколдованное озеро в пустыне. Вода не уходит в песок, потому что хранит озеро его дух – седой монах в остроугольной шапке. Незыблема поверхность и непостижима глубина.
Прости меня!

Я знаю женщину – теплый и нежный дождь! Она промывает каждую твою клеточку…
Не говори дождю «спасибо» - просто не бери зонтик и улыбайся ему навстречу.
С тобой всем так чисто…
Но Женщина не всегда Вода – она бывает и берегами:

У чужой косы, на чужом плесу
мой корабль застыл на реке невзгод.
Он чужую там боронит красу.
Хороша краса. Да запретен плод.

А куда ни глянь – берега кругом.
Хочешь – нос вонзай! Нет – бортом прижмись!
И куда ни стань – и приют и дом!
И зовет изгиб, и манит извив.

Но цепей лучи не теряют цель!
Тянут взгляд туда, где мой мир и лад,
Где над лаской трав в сказке дремлет ель.
Но навек застыл там чужой фрегат.

И к его бортам приникает луг
Хоронит обрыв в бурю и метель.
Что же вспомнит вдруг тот чужой приют?
В шквал из-за скалы протянув мне мель!

Я знаю женщину – храм! Ты входишь в ее руки и поднимут твой взор в бесконечную высь эти своды…
Я молился тебе. Как молился!!!!!!!!!!!
О если б всегда успешно:
Я фундамент, твердь, я твоя земля.Я которую тыщу днейРасстилаюсь простором вокруг тебя -Церковушки души моей.Он восстал сей храм из моих молитв,Из беды моей, на крови.Из меня его благо - творный вид.Боже. Краше не сотвори! Так лампада во мраке души горит.На беде, неправедной лжи.Поднялась. И манит меня, как магнитЦерковушка моей души.Каждой мысли суть я тебе несу,Ведь дышу я тем, что люблю.Ты воздашь сполна:колупнешь в носуИ зевнешь: “Подбери соплю!”.

Я знаю женщину…
Знаю?
Да разве можно это утверждать на таком малом числе опытов!? Всего-то!!!! Меньше трехсот.

- А ты раздвинь рамки. Увеличь статистику!

Э нет…!
Вот до 300 – это наука!
Поиск.
А 301 женщина – это уже ****ство!

Динозавр

Люди не могут без проблем.
Чем плоха проблема из глубины эпох: отчего вымерли динозавры!?
Чем плох ответ:
“Динозавры вымерли от любви.
К людям”.
В самом начале динозавров было так много, что кроме них никого не было. А людей, наоборот, не было ни одного . Не было на ком динозавриному глазу и отдохнуть. Куда ни глянь - туши, туши, сморщенная кожа, гребни громыхают да мозгов полграмма на тонну. Но зато сердца большие. У иных даже по два. Они если чего не поймут - почувствуют. Поверхность большая - теплое отношение (от солнца), ступни большие - экологическую чистоту мезозоя. И всем колоссальным своим сердцем (а иные двумя) любили жизнь. Потому и жили миллионы лет.
Пока не появились люди.
Это с точки зрения людей динозавры некрасивы.
А с точки зрения динозавров красивей людей, просто, нет созданий. Динозавры ж не только на лица смотрят. Они еще и сердцем воспринимают.

Брел как-то из мезозоя в кайнозой старый трицерапс. Встретил на дороге маленькую девочку.
Ну ни в сказке сказать, ни годок пожевать как следует: она глазами вкуснее, чем в пищеводе.
Ах, какая девочка! Позже запоют: “Хочу такую!”
А динозавру-то другая не по што.
Эту и только эту.
Постоял, побалдел и поспешил дальше: чтоб успеть в кайнозой, всего-то 300 млн. лет осталось. Идет, нога за ногу, нога за ногу. Динамическая медитация называется. А за время медитации в мозгу просветление происходит. Благо, что маленький он, весь светом так и пронзается.
И постигает динозавр, будто будет у него следующая жизнь, а в той жизни рядом с ним будет вотта девочка. Долго будет. Может, всегда!
И богов пока нет. Посоветоваться не с кем.
Нога за ногу, нога за ногу.
Зачем идти в кайнозой! Хочу эту! А к девочке таким возвращаться - пугать ее только.
Перерождаться пора.
Что там в следующей жизни? Боги или девочка?
И такое у него поднялось сердечное сердцебиение, что по всей туше хлынул поток доисторической крови. Бросило его в жар. А как достиг поток мозга, так и пришел трицерапсу конец. Куда уж тому мозгу выдержать выдержать такой прилив! Может его половодьем смыло, а может инсульт случился!
Но одним динозавром на земле стало меньше.
Лежит трицерапс, а над ним сородичи. Куда ни глянь - туши, туши, сморщенная кожа, гребни громыхают да мозгов полграмма на тонну. Но зато сердца большие. У иных даже по два. Они если чего не поймут - почувствуют. И чувствуют они последнее чувство покойного: “Зачем идти в кайнозой! А к девочке возвращаться - пугать ее только.
Перерождаться пора.
Что там в следующей жизни? Боги или девочка?”
Чувствуют, со-чувствуют. Телепатируют. Мозгов думать не хватает, а интуиция, она в сердце размещается. А у иных и в двух.
“Что там в следующей жизни? Боги или девочка?”
И как позднее скажут о лицах еврейской эмоциональности, что за компанию, мол, жид удавился, рядом с первым ложатся.
Так и вымерли динозавры. Почти одновременно. И повсеместно.
Но, кажется, скорее, люди (и девочки тоже) не будут умирать от любви к динозаврам. Они будут выдвигать гипотезы, отчего же те вымерли?

Поступь пустоты

Сначала все дрожало, а так как ничего не было, и все было ничем,- то дрожала пустота. Дрожь (потом, когда появится наука, ее назовут вибрацией) сама себя упорядочивала и уплотнялась, чтобы из нее когда-нибудь появился шум.
Шум оглядывался назад и ощущал себя сильно продвинутым продолжением своих предков - пустоты и дрожи.
 Шум это когда много разных трясок трясутся по-разному. Когда же тряски трясутся как-нибудь похоже, из вибраций выделился звук.
И увидел Бог, что звук хорош. И захотел, чтобы не только он сам наслаждался им. Бог создал уши. (Ну а к ним приделал и все остальное).
И только потом наступило Слово.
Это только говорится так: Слово. На самом деле - много слов. А зачем слова без мыслей? Значит - и много мыслей.
Приходят мысли из пустоты.
Помолчите, не думайте. Ловите мысли из ниоткуда. Они больше нас.
Все слова когда-нибудь кем-нибудь говорились. Ибо “Род приходит, и род проходит, а земля пребывает вовеки” или “Рукописи не горят!” были всегда и входили в то Слово.
Но не всегда Слово достигнет Чувства. Чувство уже не оглядывается назад: “Я выше мысли, а та выше слова”. Вокруг чувства уже пустота. Или чувства.
Истинны Чувства, а мысли . Кто знает.
И не всегда эти мысли надо нести дальше. Оставьте их себе! А вдруг они адресованы только Вам. И Вашим Чувствам.
Одно и то же чувство нельзя прожить многажды.
В отличие от мысли, к которой возвращаешься снова и вновь.
Расходуются же не мысли, а слова. Их еще больше,
И только голос единственный служит напоминанием о том, что от пустоты до самого высокого чувства лежит дорога в немножечко шума.

“Красота спасет мир!”

Как же, как же…
Особенно красота Елены прекрасной - мир на Ближнем Востоке.
Грек грека издалека увидит, а гречанку тем более.
Ехал грека сначала через реку, потом повез красавицу за море, и стал на остальных греков смотреть свысока, в смысле со стены Трои. Оглянется грек назад, а там красота. И давай отбиваться от тех, кто раньше этой красотой любоваться мог. У этой войны очень женское лицо.
Приз переходящий!
Чья возьмет, того весь мир и будет. А заодно и красота этого мира. Красота, она миру ВО КАК способствует.
 “Красота спасет мир!”

“Красота спасет мир!”
Если красота алмаза маленькая, ее усугубляют огранкой. Тогда он становится бриллиантом. И вот тут уж он ну совсем спасает мир.
Это ж сколько грабителей и жадин в мыслях об нем время проводили. Кто-то даже кого-то слегка прирезал.
Но мир, действительно, красотой спасен. Убийцы и богатеи, наверно, больше бы бед наделали, если бы их камень некоторое время не занимал.

“Красота спасет мир!”
Миру - мир - это пускай в мире будет все спокойно!
Мир в отдельно взятой душе зависит только от качества ее и состояния.
А ты нечаянно взял и сдуру поверил: “Красота спасет мир”, привязался к чему-то там красивому и где он, этот мир!?
 Где твой покой?!
“Спасет Красота мир!”…
Не спасет, но насколько оживляет его! Лучше вечного покоя!
Милый мой, ты мой мир!
Так чего душе больше надо: мира или Красоты?
Жила однажды герцогиня, которой подданные за доброту прощали безобразие. Страдала она, ощущая себя уродиной, среди прекрасного своего народа. Долго страдала, пока не нашла написанное ее же предком: “Мои подданные умны, преданны и работящи. Но Боже мой, до чего же они уродливы!”
И стала Герцогиня прекрасной! Хотя и в собственных глазах!
Во СВОЕ спасение!

Так что же нам сегодня назначить красотой?!
А то, что захотим!

И пускай себе спасает!

Поток

Впадает бурный поток в полноводную реку:
- Ты меня приручила? Давай, отвечай за это!
- Да не, парень, я тебя знать не знаю.
А он себе впадает, потому как оба вниз катятся. По наклонной плоскости.
И она ему по причине, как по дороге, отказать - ну никак не может.
Следующий ручей, совсем посторонний, а об том же:
- Ты меня приручила? Давай, отвечай за это!
Она и его принимает. И несет его водичку.
Хотя, правда, сама ни в какие уж рамки-берега не лезет.
Но ответственность на себя берет: “Куда ж деваться!?. Мы же в ответе за тех, кого .”

Да не в ответе за попутчиков ни она, ни ты!

Вам с теми, кто в ВАС впадает, просто, ПО ДОРОГЕ ИЛИ НЕТ.

Лифт

«Какой лифт маленький!
В нем не уместятся Вы, я и мой высокий моральный облик.
 Облик доедет до 2-го этажа, а с пятнадцатого и выше вы будете уже такая беременная!!!
А мне же на последний - 20 этаж.»

-Да? - фыркнула она дверцей.

И повезла мой моральный облик на недосягаемый 101 этаж.