Вышеградус, синоптики

В ы ш е г р а д у с , с и н о п т и к и

Суббота, мороз… первая пара. Представьте себе, какой ужас.
Студенты ропщут, но надевают тёплые шапки и варежки, тёплые шубы и мотоциклетные шлемы, они надевают шкафы и даже антресоли, - титаны духа и выдержки! Они добираются, кляня снег и тьму, кляня солнце: его приходится поднимать домкратом. Поднимали и вот тебе на: сломалось, и по небу растеклась серая жижа. Поди собери обратно. Боже, храни тепло очага и кроватки...
Миша смотрит в окно из аудитории, Катя смотрит в окно из аудитории, Владимир Кириллыч смотрит в окно из аудитории, - все рады, что есть стекло, бетон и центральное отопление. Никто не рад, что колом торчат первые пары и предметы вроде «Идеологии». Владимир Кириллыч смотрит прочь из «иди-ты-к-такой-то-логии», Марина смотрит прочь из «иди-ты-к-такой-то-логии», Дима - не в силах выговорить - щурится туда же припухшими глазками.
ПРОВЕРКА ИЗ ДЕКАНАТА… Это слова, ради которых тут собрались, эти слова значат больше, чем адово пекло. «Ну как так можно? - недоумевают юноши, - Вчера ведь была стипуха». «Как можно, - думают девушки, - Вчера ведь… ох, ничего не помню…» Мысль чешется и тут же проходит, загорается и тухнет от бессилия. «Вчера… э-э… вчера…» - силится Владимир Кириллыч. Он проснулся десять минут назад: для него это не вчера, это недалекое сегодня. Он пытается что-то зачитывать, ничего не понимает, и конспект его - не конспект вовсе, но афоризмы Кафки. Да, это так: он спал на батареи кафедры литературы; что схватил по утру - то и конспект. Когда Кириллыч ныряет глазами в текст - запрокидываются головы студентов, каждая голова запрокидывает в себя спасительный напиток. С каждым глотком становится легче…
Приближающийся стук по стене, потом в дверь, наконец, дверная ручка сходит с ума, и появляется декан. Он пять минут как на ногах, он спал там же, но на другой батареи.
-- Раствуйте, дети.
«Здоров, трясогузка» - Это не злоба, это эмпатия.
-- Та-ак… скоко влас?
-- ДВАДЦАТЬ ТРИ, - говорит Коля.
-- А лжно быть?..
-- СОРОК ОДИН, - говорит Коля.
-- А если вас того, округлить, это…
-- ЭТО СОРОК, - говорит Коля. У Коли язык слушается: Колю лишили стипендии, он стал на путь истины, его истина не в вине.
-- Значит… - Терпение: декан считает, - Один!.. отсус-с… отсус-с… Нету!.. Кого?.. - Он водит пальцем по журналу в поисках того, что «отпущения», но это не та сторона журнала; он водит по той стороне, но это не тот журнал. Просящими глазами он смотрит на Колю. Коле надоел Дризов, он говорит:
-- ДРИЗОВА.
Заходит Дризов и наступает на туфлю декану, он просит прощения за испачканную туфлю и опоздание. Ему всё прощают.
-- Значит, все пришли… Хо-орошо-о… - Идиотская пауза. Декан не решается. Он обдумывает тысячи вариантов, но все варианты полны идиотизма, он смотрит на Вовку Кириллыча, Вовка на него, и лучше всего сказать прямо, но он произносит:
-- Владимир Кирялыч, на секунду, по поводу расписания, - Вовка недопонял про расписание, он перепонял кивок в сторону двери. Они проскальзывают в коридор и, разлив семинары по лекциям, выпивают за расписание. С каждым семинаром становится легче...
Спустя «расписание», пара ленивой змеёй ползёт не вперёд, но дальше. Красавица Галя поднимается со словами:
-- Владимир Кириллович, можно выйти? - Он не против. Галя, схватив сумку, идёт не в туалет, но домой.
-- Владимир Кириллович, можно выйти? - Он не против. Костя, схватив рюкзак, идёт не домой, но к Гале.
-- Владимир Кириллович… - Он не против, он всё понимает. Двадцать два вопроса растворяются в эмпатии. Остаются Оля и Коля. В дверях появляется голова декана и тотчас исчезает.
-- Коля, - говорит Владимир Кириллович, - ничего, что я выйду? - Коля не против, он знает истину, эта истина всегда рядом: у Коли симпатия к Олям, у Оли симпатия к Колям.
 
Ф а н т а з и я

Было ещё утро, но с улицы в читательский зал пробрался городской зной в компании с урчащим брожением транспорта. Молодой человек сидел в самом конце возле подшивок с газетами и пытался читать книгу, каждой буквой напоминающей о завтрашнем экзамене по всемирной литературе. Чувствовал он себя как-то тупо, словно в паутине увяз дорогой ему мозг.
Незаметно для него подошла работник библиотеки со свежими газетами. Она расположилась совсем рядом и принялась подшивать их. Жужжание машин и отвращение к тексту высасывало у студента всё его внимание, поэтому он и заметил работника только, когда она закрыла окно. Тишина как бы отрезвила его, он почувствовал, что сидит на стуле и за столом, что он действительно молод, но главное: рядом находится нечто прохладное, незнакомое, женское.
Краем глаза он видел лишь мягкие движение её рук, слышал кошачьи шаги на носочках, когда напрягаются мышцы голени, и чувствовал бархат перелистывание страниц её пальцами с увлажнёнными языком подушечками. Все звуки были робки, стеснительны, и даже дырокол шёпотом и, будто извиняясь, пробивал листы и как-то по-стариковски крякал, когда пружина оттягивала назад.
Молодой человек сидел и не решался взглянуть на неё, боясь некоторого разочарования. Он уже вспомнил, что в этом месяце намечалась практика библиофака, и благодаря своей голове, он воссоздал девушку с этого потока, всю целиком, и теперь просто наслаждался географией своей галатеи.
Затем его вдруг обдало прохладой свежих газет, что, кстати, удивительно приятно, потому как казалось, они действительно были холодными, и когда она раскрывала одну из них, ветерок скользил охлаждающий, с пряностью типографии, и трогал самый центр произрастания мурашек. Этот ветерок заставлял дрожать и маленький лист со списком литературы к экзамену, и возрастающая вероятность, что его вот-вот сдует ко всем чертям, доставляло студенту огромное удовольствие; и он не в коем разе не собирался препятствовать этому.
Его кожа покрывалась возбуждёнными пупырышками, но вслед за этим к нему приходило ещё и приятное тепло, растапливающее всякую наэлектризованность тела. Это был смешанный запах, где яркость духов и цветочного мыла естественно переплетались с ароматом скромного пота и пробуждённой почвы. И вот тогда-то мозг его, пританцовывая, вспомнил: «Весеннее поле не дремлет/ Весеннее поле цветёт», и зашёл к нему в голову Рабле, и принёс с собою вино, и привёл образы женских приманок, а молодой человек уже виртуально скользил по её холмам и равнинам, нежной змейкой забирался в норы и ущелья, планером взмывал к верхушкам хвои, - и, да-да! именно в это мгновение (а его можно понять) студент, не в силах себя больше сдерживать, встал, и, задыхаясь от чувства, обхватил её страстным взглядом -
НО
тут же сел, а лучше сказать «провалился»: под паркет, фундамент, далее его чуть не сбил поезд метро, ну а там и до Алигьери оставалось совсем недалеко. Ибо перед ним оказалась не практикантка, а суховатая женщина библиотекарь, лет сорока, сорока пяти, может, больше, а может, и меньше, и не было в ней ничего особенного и интересного. И газетная прохлада - он был уверен, - это всего лишь вытяжка из головы, и её смешанный запах - оттуда же, и он совсем не заметил, как подлый сквозняк открыл окно, чтобы жара уличных выхлопов проникла внутрь. «Круги», - читал он, - «Девять кругов», - его немного мутило, голова закружилась, и сам он, того не подозревая, также становился:
- каким-то сутулым;
- каким-то в очках…
- и каким-то неинтересным.


 

9 6 9

Она сказала: «ты враль!», она сказала: «ты очень скотина!», она сказала: «я тебя ненавижу!», - она говорила и говорила, потом исцарапала мне лицо, расквасила нос, и я понял, что всё-таки она меня ещё любит. Но до чего ж это больно, такая...
Ну-ну-ну, какая?
Мы вместе снимали квартиру. Она училась и работала. Я учился, писал роман, изредка ходил к девушкам, - словом, жил духовной жизнью. Она знала насчёт книги, о девушках - нет, но бешено догадывалась; и вот в такие моменты мне следовало бы надевать хоккейную маску, но каждый раз я надеялся на её благоразумие. И напрасно.
Но она знала, куда давить. Она говорила, что прочла кусок моего труда, что это глуповато, что это слабовато, что лучше не надо, и не пойти ли мне работать в казино, гастроном, расклеивать объявления - всё равно куда, лишь бы не это. Я злился, но улыбался. В общем-то, она была права.
Потом произошёл ночной звонок от девушки. Это была Марина, Марина была нетрезва, от неё трудно было отделаться, и мне пришлось отключить телефон от сети. Утром я уходил последним и обнаружил на письменном столе большие ножницы, разрезанные листы... ну, в общем, было ясно, что мой роман деструктуризировали.
И вот тогда я кое-что понял: ревность никаким боком не стоит рядом с любовью, а максима: «от любви до ненависти одни шаг» - прошломесячный проездной психически неуравновешенных людей.
Я съехал, и стал жить у приятеля, где и закончил свой роман. К этому времени я знал только одно издательство, куда мог обратится. Конечно, пришлось вытерпеть очередь, но это всё ерунда. Потенциальные писатели/цы были милы и добры, они делились шоколадными конфетами, леденцами и соображениями о человеческой природе. Мужчины делились пониманием женщины, те - давали сдачи. Передо мной сидел старый боксёр с портативным радио. Был последний раунд, мужчина находился в напряжении и ожидал победы зелёных перчаток над жёлтыми, но его вызвали, и он зашёл в кабинет редактора. Дверь кабинета не закрывалась до конца, поэтому мы могли слышать всё, если там говорили достаточно громко. После недолгой возни слов из кабинета донёсся женский крик:
-- Кто-о писатель?
-- Я-а писатель! - открикивал боксёр.
-- Ты-ы писатель?!
-- Да, я писатель!
-- Ты не писатель, ты хуже!
-- Кто?
-- Ты Лапридоров!
-- Я - Карпов, и я писатель!
-- Ты Лапридоров и ты писательский импотент!
-- А да ну тебя к чёртовой тёще! Чемодан без ручки!
Боксёр вышел из кабинета и удалился в кабак. По пути он швырнул свою рукопись в урну.
Настала моя очередь. Я поздоровался с редактором и положил на её стол свой роман. Он получился достаточно большим, всего - 969 страниц; иллюстрациями он не расслаблялся, и мне было немного совестно, но это был роман о любви, поэтому я всё же надеялся. Мы немного поболтали, она показалась мне общительной, милой женщиной, может, даже красивой, правда, немного полноватой, но это ерунда. И всё-таки что-то в её лице меня расстраивало.
Она спрашивала меня о семье, учёбе и о романе. По поводу последнего я рассказывал, что это нечто вроде утопии, место действия: острова Большие Телемки, где мужчины и женщины живут без претензий и склок, но вовсе нескучно, что там любовь гуляет на воле, и нет замка на одном человеке, отношения их полны понимания и фантазии, и что там наряду с этим бодрствуют и моногамные семьи, однолюбы, и они такие, потому, что им это нравится, и у них много детей, - и там эти семьи в шутку называют «магнитиками».
Потом она попросила меня где-то расписаться, и я ушёл с приблизительной датой нового посещения.
В назначенное время я вновь явился. Поскучав в очереди, мы все услышали знакомые крики, от которых содрогнулись:
-- Кто-о поэт?
-- Я-а поэт! - Голос принадлежал юноше с исцарапанным лицом.
-- Ты-ы поэт?!
-- Да, я поэт!
-- Ты не поэт, ты хуже!
-- Кто же?
-- Ты Лапридоров!
-- Я Помидоров и я поэт!
-- Ты Лапридоров и ты поэт-импотент!
-- Да откуда вам-то знать, кто импотент, а кто - нет!
Когда он вышел, то казался спокойным, что-то просвистел, сказал: «дерьмо» и удалился на свидание.
Шёпотом я попытался узнать, кто такой Лапридоров, но тем же шёпотом никто не знал. Один бородач доверительно поведал мне, может и в отместку, что в семь лет она мечтала стать балериной, но к двенадцати годам её тело так распёрло, что она решила посвятить себя литературе, а мимоходом и борьбе за права женщин. «Ерунда», - подумал я.
Подошла моя очередь, но я оказался не нужен. Я приходил каждую неделю, по коридору разносилось: «хуже, чем Лапридоров», меня не впускали, и я уже совсем было отчаялся.
Но тут раздался звонок по телефону, и меня записали на полдень. Следует отметить, что я устал, и я был готов на всё. И вот я зашёл.
-- Ну, как дела? - спросила она, улыбаясь.
-- Ну, хорошо, - ответил я.
-- А знаете ли вы, молодой человек, кто такой Лапридоров? - Я не знал.
-- Это мой бывший муж: враль, очень скотина и я его ненавижу. - Она опять улыбнулась и, подмигнув, спросила:
-- Ну, кто писатель?
-- Вы.
-- То-то.
Я согласился со всеми условиями и подписал контракт. От моего романа оставили ровненько 69 страниц, и насколько я понял, все они были о «магнитиках».


П и с ь м о Д е д у М р а з у

В 1943 году Гриша Наливов получил письмо с вмятинами от слёз-снарядов. Письмо было из дома, а дом было далеко, дальше, чем воспоминания. Почерк колол глаза, но содержание просто резало их: «Умерла жена твоя. Мать ослепла от голода. Дети Михаил и Александра совсем, миленькие, обессилели. Есть нечего, одежонка худая, крыша землянки провалилась». У солдата что-то рухнуло внутри. В правой руке он держал письмо, в левой - автомат. Пошёл Григорий Владимирович Налимов к земляку замполиту. Тот раскинул, чем мог, и говорит:
-- Напиши Деду Мразу.
-- А как? - растерялся Гриша.
-- А так и напиши: «Товарищ Дед Мраз, я защищаю Р!одину, а дети мои в тылу умирают с голоду»…
Гриша Налимов так и сделал.
Дни тянулись для него странной резиной, но, как это обычно бывает, а именно: вдруг, упал на его ладонь конверт с московским штемпелем. Вскрывал он его мучительно, потому что руки вели себя, как предатели. Но в письме каждое слово стреляло салютом: «Получена Ваша жалоба. Мною даны указания о немедленной помощи Вашей семье. Бейте врага, солдат Налимов. ЦК ВКП(б). Дед Мраз». А из дома телеграфировали продолжение салюта: «Вашу семью обеспечили продовольствием - сахаром, мукой, крупой. Крышу поправили. Девочке Саше дали шубку. Бейте врага, солдат Налимов».
Гриша Налимов бил врага, а в это время замполит писал письмо волшебному Товарищу. Эхом вернулся тот самый конверт, от которого руки становятся чужими. «Получена Ваша жалоба, - читал он, - Мною даны указания о немедленной помощи Вашей семье. Бейте врага, замполит Чубик. ЦК ВКП(б). Дед Мраз». А потом из дома телеграфировали: «Вашу семью обеспечили продовольствием - сахаром, мукой, крупой. Крышу поправили. Вашему сыну Дмитрию дали шубку (это ничего, что она девичья, зато тёплая). Бейте врага, замполит Чубик».
Спустя неделю чёрной птицею долетело до Гриши письмецо: «Солдат Налимов, вы Осёл. Даже в школе я никому не давал списывать. Бейте себя».


С л а б о с т ь

Девушка с лицом, как у Пушкина, - безусловно, не красавица, но он так в неё вмазался, что начал писать стихи.
А вот у неё был парень. И парень кричал, схватив поэта за шею:
-- Я ТЕБЯ ПРИДАВЛЮ!
Я ДУХ ИЗ ТЕБЯ ВЫДЫШУ!
Я КРОВЬ ИЗ ТЕБЯ ВЫПУЩУ! - Он тоже был поэт, и, знаете, ему почему-то верилось.
И вот наш герой дал слабину и, когда всё вокруг стало невыносимым, он принялся пить сладкую. Он предпочитал ликёры. Потом он стал злоупотреблять шоколадом и мороженым, бабами с ромом, заварными пирожными. Он даже ходил к кришнаитам и дожидался там десертных сладостей, из которых ему особенно нравились белые шарики «рашими» и золотистые колбаски «хамури».
Однажды ночью, когда магазины уже отдыхали, он отыскал дежурную аптеку и скупил все детские витамины, сиропы и леденцы от кашля. Ему очень понравился батончик гемоглобина, и он тут же пожалел, что не купил больше. А вот аскорбиновые драже он глотал сразу, едва успевала исчезнуть верхняя одёжка из глазури.
Со временем им овладела кондитерская абстиненция, по утрам била десертная лихорадка, его некогда худощавое тело заметно опухло, а мозг ожирел углеводами. Но, не смотря ни на что, он продолжал ходить на специализированные выставки, встречаться с представителями сладких компаний и фабрик. Его знали в лицо, здоровались за руку и даже обнимали. С ним охотно разговаривали, потому как беседу он украшал декламацией своих шоколодных од, кремовых сонетов. Но и горькие памфлеты нет-нет да и обрушивались на мерзость горчицы и хрена, гнусность пива, рома и прочего зла и без того несладкого мира.
И как это обычно бывает, нюх у признания берет след и находит источник. Его заметила крупная корпорация и пригласила на пост придворного поэта, а в условиях найма подтверждалось требование на обязательное упоминание имени автора при публикации. И всё это было исполнено в лучшем виде, и работал он как конвейер, и получал двойное удовольствие от творчества и потребительства.
И когда девушка с лицом, как у Пушкина, но уже совсем не красавица, увидела в телерекламе знакомое имя: Леонид Леденцов, у неё тут же раздалась дробь в груди, и она почему-то разозлилась, и поняла, какую ошибку она совершила, доверив свой слух пьянице и грубияну, который выдавал себя за поэта. Ей стало невыносимо горько, она дождалась следующей рекламной паузы, чтобы окончательно убедится. И вот это случилось, и когда взгляд её приятно ранили строки, небывалое количество влаги выступило из её глаз и навсегда исказило мир, который был рядом с ней. И с тех самых пор ни сериалы, ни ток-шоу, ничто не могло увлечь её больше, чем просмотр той самой рекламы, которую она делала погромче на зло мужу. Из-за этого они постоянно ссорились и дрались, а однажды поколотили друг друга пультом дистанционного управления, но когда он сломался, утомлённая схваткой, она доползла до телевизора и, сделав погромче, разрыдалась солёным горем под искреннюю грусть Леонида Леденцова:

Жизнь вдвойне вкусней,
Если сладость вкупе с ней.
 

Д е л о

Его хрипота рухнула на меня:
-- Эй, есть зажига? - и само слово, означающее зажигалку, будто ввернулось в меня. Конечно, это был не нож, но эту штуковину он предъявил позже, попросив одолжить ему все мои деньги. Я сказал: сейчас дам, - и побежал быстро-быстро, моментом отрезвев.
На следующий день я ехал в автобусе, идущему по центральному проспекту, и через две головы заметил вчерашнего «просящего», он тоже узнал меня, отчего лицо его огрубело, испортилось, однако до этого оно было другим, и даже сидящая перед ним старушка не боялась у него постоянно что-то спрашивать. А он наклонялся и отвечал ей.
Когда на следующей остановке многие вышли, я стоял уже рядом с ним, и моё сердце недоверчиво билось. Я видел, как он сильно сжимает поручень своей кистью без перчатки. И тут старушка, взглянув на него, озабоченно спросила:
-- Сынок, что с тобой, живот опять колит?
Я вышел на ближайшей остановке. Она была не моей, и автобус, из которого я вышел тоже в некотором смысле был не мой.




м о й д е д

По окончании четвертого класса мои родители отвезли меня в деревню к прародителям на летние каникулы. Я резвился целый день на лугу, потом прибежал во двор. Мой дед спросил меня, не знаю ли я, приехал его внук из города или еще нет. Озадаченный, я ответил: не знаю. Вечером он задал мне тот же вопрос, перед сном – вновь, я отрицательно вертел головой, и после этого мы всю ночь просидели в ожидании меня. Ближе к утру я уснул, а вот мой дед просидел, глядя в окно, еще около двух суток, не смыкая глаз…
Как-то раз в один прохладный вечер мой дед обратился ко мне, сидя у костра: «Тебе уже десять лет, Володя, - на самом деле Володей звали моего отца, но дед никак не мог запомнить моего имени… вообще-то он всех называл Володями, даже бабушку, - ты уже взрослый, - продолжал он, - так вот запомни мои слова на всю оставшуюся жизнь: главное не оказаться между молотом и рукояткой!» - до сих пор не знаю, что он хотел этим сказать, потому как после этого он впал в дрему и, пробудившись через пять минут от собственного храпа, спросил у меня:
-- Ты кто?
-- Володя, - сказал я. Удовлетворенный ответом он заснул вновь.
Как-то в одно чудесное утро во время завтрака мой дед, переборщив с функцией челюстей, прикусил алюминиевую ложку настолько сильно, что на ней осталась глубокая впадина, а из десны выступила кровь, испачкавшая ложку. Мой дед вышел из-за стола, перевязал ложку бинтом и, качая головой, произнес с досадой «ай-ай-ай-ай-ай». Затем он уснул, прислонившись к стене.
Как-то раз после полудня моего деда сильно обеспокоил один немаловажный вопрос: куда улетают птицы? И если так заведено, почему столь медленно? Он долго глядел в окно, пока не понял, что это не окно вовсе, а картина с улетающими птицами в белой раме. Пристыженный этим открытием он опустил глаза и натолкнулся на свои таблетки (время было принимать лекарство); не обнаружив ничего, чем бы запить, кроме кружки кефира под собственным носом, он задался мучительным вопросом a priori: «Можно ли запивать таблетки кефиром? Если – да, то можно ли заедать кефир таблетками, если – нет, то будет ли сегодня порносериал по седьмому каналу?» Эти размышления ввергли его в марианскую медитацию, поэтому я, решив, что он уснул, попытался выпить его кефир, но притворившийся дед тут же огрел меня забинтованной ложкой.
Как-то раз ближе к вечеру, зарядив свою двустволку, мой дед прихватил меня на охоту. Мы взяли с собой нашего тощего пса, который сбежал у калитки, едва завидев соседскую сучку. Мы долго бродили по мокрому после дождя лесу. Внезапно мой дед вздернул ружье и, выпалив из него, пристрелил два здоровых боровика. Подойдя поближе, он очень огорчился и заплакал: мой дед был уверен, что целился в белок. Чтобы развеселить деда, я укокошил прикладом четыре мухомора, два подосиновика и один белый гриб. На последнем он успокоился и заснул.
Как-то раз около полуночи моему деду было лень спать. Он взял лопату и среди ночи вылез в огород. Эмпирическим путем он пришел к следующему выводу: лопатой неудобно копать:
а) морковь;
б) капусту;
в) помидоры
и, наконец,
г) яблоки.
Тогда он решил заняться традиционно подлопатным картофелем. Принялся он с огромным интересом и сильной охотой, особенно вглубь… На глубине около метра мой дед заключил, что год выдался неурожайным, можно сказать, скверным! Выстрел соседа из ружья, направленный в адрес моего деда привел последнего в бегство через все соседские огороды, пока он не добрался до собственного дома. Мой дед был настолько уставшим, что лени до сна, как ни бывало.
Как-то раз в одно морозное утро, мой дед, греясь на печке, вновь обратился ко мне: «Тебе уже двадцать лет, Володя, почему ты не живешь с родителями?» - Я понял, что мне пора, и уехал домой.