А если ветер переменится

Служил Гаврила в министерстве,
Гаврила средства сберегал.
Орфей Апполонович критически посмотрел на выведенные строчки. Критика выходила мягкой и дружелюбной. Ну не мог, не мог Орфей Апполонович переть против своего гения. Как ни заставлял себя для пользы дела, не выходило свои блестящие произведения распечь. У тупоголовых критиков, правда, выходило, но что с них взять, с убогих.
-- Хорошее начало, -- одобрительно кивнул Орфей Апполонович.
Но один момент его все-таки беспокоил. Хоть и не имел отношения к творчеству. Бродил по окрестным землям, не решаясь перемахнуть внутрь страны. Но кто знает. Проснешься однажды утром, смотришь, уже и песни другие поют, и стихи другие читают. И великий гений остается не у дел с разбитым корытом.
-- Эх, нет у нас стабильности, -- печально вздохнул Орфей Апполонович.
Всякие недалекие в поэзии личности уверяли, что по-настоящему гениальное произведение при любой ситуации не забудется. Орфей Апполонович в сказки не верил, а посмертной славе предпочитал прижизненную. Поэтому отложил лист, взял другой и начертал:
Служил Гаврила в министерстве,
Гаврила средства расхищал.
Весь вечер Орфей Апполонович гордился своим могучим умом. Теперь перемены не страшны: одна поэма неактуальна станет, так другая сыграет. Самовосхищение отняло все силы: обе поэмы не продвинулись больше ни на строчку. Что Орфея Апполоновича не огорчало: хорошее начало – дела половина. А со второй половиной справиться – задача нетрудная.
Перед сном он немного помечтал о том, как продает первую нетленку в какое-нибудь министерство, а вторую, стоит только новым людям к власти прийти, опубликует в солидном журнале. В принципе, можно было обойтись и без мечтаний, но творческой личности без полета фантазии нельзя.
Закончив с фантазией, Орфей Апполонович лег и принялся ворочаться. Сон не шел, опять тревожило чувство чего-то незавершенного.
-- Ну до чего же нелегко живется настоящему поэту, -- сонно пробурчал Орфей Апполонович.
И чуть не свалился с кровати от озарения. Понял вдруг, что забыл. Себя! Нет никаких намеков на трудный творческий путь. А без этого, того и гляди, не поймут, не оценят. Совершая подвиг, Орфей Апполонович вылез из-под одеяла, подошел к столу, включил лампу. Вдохновленный ночной прохладой, тут же сообразил, как следует начинать поэму о нелегкой жизни:
Гаврила был поэтом крупным,
Гаврила от властей страдал.
Написанное понравилось. Иносказательно, скромно, отражает суровую действительность. Правда, завистники мигом прицепятся, Орфей Апполонович страдал излишней полнотой.
“И ведь вторую строчку обязательно испоганят,” – печально подумал он. – “Примутся намекать, что не только от властей.”
Но сон уже навалился, переделывать ничего не хотелось.
-- Сойдет, -- решил Орфей Апполонович. – Пушкину ведь тоже достается.
От жалости к гению прошлого даже стишок сочинил:
Любил Гаврила одну деву.
Гаврила так ей и сказал.
Теперь оставалось начать и кончить.
-- Помогал, -- забормотал поэт. – Нет, еще не то подумают. Воспевал. Плохо. Восхвалял. Того хуже. Возвышал. Власти могут обидеться. Возносил. Или превозносил? И то, и то неудачно.
Очень захотелось есть. Орфей Апполонович пробрался на кухню, откромсал себе колбаски. Подумав, добавил сто грамм творческих. Взяв колбасу в левую руку, правой подхватил стакан. Выдохнул, выпил, перевел дух. И тут вернулось вдохновение. Забыв о закуске, орфей Апполонович рванул к письменному столу, вывел дрожащей рукой:
Гаврила был поэтом крупным,
Стихом власть одухотворял.
Спорно, конечно, но веяло, веяло суровым чем-то. И еще дуло по ногам. Орфей Апполонович поежился, съел колбасу, после чего, довольный собой, лег спать.