Прочь из Москвы!

Университет мне покорился с третьей попытки. Первая была в Свердловске, куда я из посёлка под Красноярском кинулся поискать высшее гуманитарное образование. Родному городу было тогда не до этого - в шестидесятых он нёс свой тяжкий крест - ковал щит Родины. Щит этот, как стало известно много лет спустя, ваялся в том числе и из атома, так что в большом спросе были технари, а вовсе не лирики.

 Гуманитариев на берегах Енисея готовил пединститут, а мне-то он зачем, или, как говорили древние, что мне Гекуба?
Свердловск, казавшийся сибирякам городом чуть ли не родным - Урал всё-таки, места, Сибири родственные, обошёлся со мной жёстко и нечестно. За первый экзамен, за сочинение, мне выставили по три балла - и за содержание, и за грамотность. Разбираться в приёмной комиссии я посчитал ниже своего достоинства. Владея врождённой грамотностью, как мне говорили в редакциях красноярских газет, где я печатался до поступления, я сразу всё понял. «Чужаков» просто в наглую выталкивали из большого числа претендентов на невеликое число студентов на факультете журналистики. Не вдаваясь в подробности полученных баллов, я забрал документы, чем, как увидел, немало обрадовал тех, кто тогда работал в приёмной комиссии УрГУ.

МГУ оказался в этом смысле университетом более порядочным. Он никого не отталкивал слёту. Из иногородних имею в виду. Преференции москвичам, конечно, были. А куда деваться бедному факультету от детей сотрудников ЦК, всех центральных газет, радио и Центрального телевидения, да и просто факультетских и университетских преподавателей? Журналистика была профессией престижной, что бы сейчас ни наговаривали на идеологическую её суть.

Московский университет давал право пробовать силы всем желавшим и уже доказавшим свою пригодность к профессии. Другое дело, что барьер выставлялся такой, что иногородним да и столичным были нужны недюжинные усилия, чтобы барьер этот преодолеть. А потом и выдержать требования, выставлявшиеся к поступившим. Вступительные выдюжил, а потянешь ли лямку повседневной учёбы в аудиториях на Моховой?
Восторг и эмоциональное потрясение - от поступления и первых недель учёбы в Университет - были столь сильны, что к концу октября я понял, что силы мои иссякают. Они покидали меня точно так же стремительно и необратимо, как за полтора столетия до этого случилось с ещё одним приехавшим в столицу - Александром Чацким. Не по чину берёшь сравнение, скажут мне. Не себя сравниваю с грибоедовским героем, а наши чувства опустошённости и чужести на этом московском пиру, - отвечу я.

Не мог понять, что со мной происходило. Неодолимая сила, которая не один год влекла меня в Москву, физически почти ощутимая, стала её противоположностью - неведомая и такая же непреодолимая, выталкивала меня из столицы. С годами пришло понимание того, что этот город хотел сломать меня, приспособить к себе, и чтобы выжить в нём, надо было или полностью отдаться на волю существовавших в нём законов, привычек и обычаев, или...

Я чувствовал: чтобы остаться самим собой и не сломаться, мне надо было хотя бы на несколько дней оказаться в родных местах, лучше всего - в своём селе в Приангарье. Снова зарядиться той силой, которая помогла мне на первых порах, но сейчас - я это чувствовал каждой клеточкой - иссякла до капли.

Чтобы превозмочь неодолимую силу, словно тянувшую меня в неведомый омут, остаться свободным и раскованным, остаться самим собой, я интуитивно сделал очень просто. В одно из последних воскресений октября, когда внезапные снежные заряды накрыли здание высотки, обычно хорошо видимое с Мичуринского проспекта, где был наш общий дом, я, потеплее одевшись и сунув в карман пару кусков хлеба, прихваченных вечером в столовой, уехал на метро "Комсомольская", или "Площадь 3 вокзалов". Но выбрел не на перрон знакомого мне Ярославского, а пошёл на Ленинградский, высмотрел среди станций первую попавшуюся, но от Москвы достаточно далёкую, вошёл в электричку и покатил под знакомый и родной постук колёс в неведомую даль.
С каждым километром пути мне становилось легче. И сейчас помню то нараставшее чувство облегчения, освобождения от чего-то давящего, расплющивавшего всё моё существо в последние дни. Хотя, если разобраться, муку эту московскую я выбрал себе сам. И обрадовался даже, что уеду не очень далеко от Москвы и смогу быстро в ней оказаться, чтобы сызнова отдаться её всевластной воле.

За городом снегу было ещё больше, чем в Москве. И вот наконец в окно я увидел обочь дороги ели, на согнутых ветвях которых лежали пласты снега.

На выбранной мной платформе сошли совсем мало людей, да к тому же я предпочёл дорожку, по которой никто не пошёл. Скоро я и вовсе свернул с неё и направился прямо к ёлкам, пока не врезался в их строгий строй, получил по кепке шлепок соскользнувшего с ветки комка снега, а по щеке мокрой зелёной лапой. То ли деревья сердились за нарушенный покой, то ли неловко приветствовали мою измочаленную городом душу.

Дальше я шёл тише и осторожнее, всё более растворяясь в первородной стихии. Она и одарила меня теми силами, без которых мне было не одолеть многих дальнейших испытаний.

Наверно, так же точно было и с Чацким.

          Этот снимок - из того времени: осень 1968г. Прислано из Киева
          автором фотографии В. Кукоренчуком через 42 года после съёмки...

       Юрьевка. Ноябрь 2002.