Экипаж машины боевой

Четыре трупа возле танка
Дополнят утренний пейзаж.
Народная песня
Мои друзья мечтали стать космонавтами, а я хотел стать танкистом. Когда-то мне казалось, что нет ничего романтичнее, чем рев танковых дизелей на рассвете, когда на травах и цветах еще лежит обильная роса, а из-за кровавого горизонта медленно выкатывается еще холодное красное солнце. В несколько секунд неподвижная и мирная картина наполняется неудержимым движением, полным силы и тяжелой яростной мощи. Прозрачная тишина, лишенная даже пения птиц, мигом разрывается грохотом металла, лязгом гусениц, рокотом дизелей. Если бы меня попросили нарисовать иллюстрацию к слову «сила», то я непременно изобразил танковое подразделение на марше, постаравшись максимально точно выразить сочетания чудовищной тяжести с молниеносной быстротой. Тонны стали, лавина огня, оглушающий всю Вселенную лязг тяжелых гусениц…
В своих мечтаниях (компьютерных игр тогда еще не придумали) я был полководцем, направляющим грохочущие железные чудовища на трясущихся врагов, втянувших от неимоверного страха свои уши. В такой ситуации им оставалось лишь обратиться в бегство, однако мои механизированные богатыри уверенно догоняли вражеских недобитков и беспощадно их давили, оставляя за собой только пространства перепаханной гусеницами черной земли. Казалось, что бронированные колонны – это нечто большее, чем просто десятки или сотни боевых машин, это сама воля народа к победе, таинственным образом облаченная в сталь. Разумеется, такая силища не может быть уязвимой для смертельно перепуганного за свою шкуру и косточки противника, который, отстреливаясь из чего попало, врассыпную бежит с поля боя. Один незадачливый вражина неловко поскальзывается, роняет бесполезный автомат и тут же падает под правую гусеницу моего танка, не успев выкрикнуть даже пары прощальных слов. Слышится легкий хруст, и вот вместо него на мягкой земле уже лежит сочная красная лепешка, моментально забывшая все свое прошлое. Еще пара супостатов пытаются лупить по мне из своей худосочной пушки, но где уж им, сиволапым! Грохот выстрела – и нет уже ни вражин ни пушки, от них осталось только самое что ни на есть безобидное в своей пустоте ровное место. Может, конечно, появиться на дороге и что-то более серьезное, например – бетонный ДОТ, но он, несомненно, тут же станет грудой гравия, скромным холмиком над могилой своих защитников.
По моему мнению, танк явно превосходит самолет или корабль. Ведь самолет летит высоко в небе, его почти не видно, а корабль – в далеком море. Бронетехника же присутствует здесь, на земле, и в любую секунду способна превратить любой с детства знакомый лесок, любую полянку в поле яростного боя. Стоящий на аэродроме самолет или застывший у пирса корабль выглядят не такими уж грозными, ибо здесь они погружены в чужеродную для них стихию, увидеть же их во всей свирепой красе мы не можем по причине полного отсутствия способности летать и весьма малой способности плавать. Не подивится их могуществу и противник перед своей неминуемой смертью. Его достанут безликие ракеты или бомбы, которых он, скорее всего, даже и не увидит. Летчик или моряк тоже никогда не смогут вдоволь насладиться зрелищем предсмертных судорог раненого наповал врага, ведь он для них – только пятно света на квадратном экране прибора, и если оно гаснет, то цель поражена. Вот они, сухие плоды невероятной технократии военной мощи, которые пусть пожинают авиация на пару с флотом!
Иное дело танк. Ведь как раз на суше он выглядит полным хозяином бескрайних просторов, и его мощь является нам до самых своих глубин. Он может прокатиться прямо от нашего города до самых глубин чужих земель, превратив тем самым их в наши. Что может быть грандиознее, чем въезд в город, который всего несколько часов назад был «ихним», но теперь он уже наш и навсегда останется нашим! В детских мечтах я видел себя взирающим на взятый город с высоты танковой башне, застывшим в позе, полной покоя и величия. Стальным взглядом победителя я окидываю дымящиеся руины, толпы горожан с белыми флагами, а иногда и с цветами, гремящие жестяными мисками очереди у полевых кухонь, которые раздают гороховую похлебку голодающему местному населению. На меня они смотрят с той бледной смесью страха и восхищения, которая может присутствовать только на лицах побежденных. Каждый из них понимает, что стоит мне пошевелить пальцем – и от него не останется даже мокрого места, и за это никто не посмеет высказать мне даже малейшего упрека, ведь победителей, как известно, не судят. Хотя бы ради забавы я могу прямо сейчас проехаться через тело вон того лысого типа с маленькими очечками на носу. Но я, разумеется, не делаю этого, и не столько от какой-то врожденной доброты, сколько от нежелания даже на малую толику умалить свой образ благородного победителя. Мое нутро в это время горит от ощущения великого таинства, мистерии превращения вражеского в родное. Разве это чудо могло бы когда-нибудь свершиться, не будь здесь моих танков?
 Над городом плывет туман, сотворенный выхлопами сотен танковых двигателей, и эта дымка полна пьянящим запахом солярного дыма, запахом победы.
Конечно, в танке можно и погибнуть, я прекрасно об этом знал и пытался представить такой вариант своей гибели. Сперва – разрывающий уши грохот, тут же все окружающее пространство вспыхивает невероятно ярким пламенем. Непослушные руки кое-как нашаривают в беспощадном огне рукоятку люка, тяжелое тело комом вываливается наружу, где продолжает полыхать ослепительным живым факелом, как будто это уже не пламя, а сама воля к победе, прожигая на ходу тесный кожаный покров, рвется из сердца наружу. Земля и небо наполнены смрадным дымом, грохотом орудий и свирепыми криками, несколько свистящих пуль почти безболезненно жалят меня в бок. Туловище совершает несколько рывков, катается по земле из стороны в сторону и гаснет. Однако это уже бесполезно, все кончено, жизнь белой птичкой вырвалась в близкие теперь небеса. Сквозь мутнеющие глаза видны идущие вперед наши танки, которым я как будто отдал свою жажду победы…
 Такие романтические картинки, сотканные из книжных рассказов, фильмов да дедовских воспоминаний я дополнял маленькими картонными макетами, которые клеил и раскрашивал долгими вечерами. Вскоре на моем столе расположился целый батальон Т-34, рота КВ и несколько взводов менее знаменитых машин. Мое увлечение никого не удивляло, ведь в те времена подобные интересы встречались невероятно часто, им предавались почти все мальчишки.
С годами я узнал, что необходимость наличия танков давно уже ставится многочисленными специалистами под вопрос. Оказывается создано уж слишком много средств их уничтожения, на большинство из которых танку ответить уже нечем. Несмотря на всю свою грозную мощь, танк легко уязвим в городах и в горах, на переправах и сильно пересеченной местности. Болота, реки, густые леса представляют для него непреодолимые преграды, парализующую всю свойственную танку волю к движению. Для современного вертолета танк вообще превратился в очень лакомую и доступную цель, едва ли не в мишень. А ведь есть еще штурмовики, реактивная артиллерия, противотанковые ракеты, мины… Да и у пехоты теперь имеются не примитивные ружья и фаустпатроны, а современные гранатометы, способные сделать из красивой и величественной машины простую груду металлолома.
В итоге жизнь танка в современном бою оценили всего в пять минут, а за такое время очень трудно нанести противнику даже самый малый урон, и эффективность бронетехники стала вполне сопоставимой с эффективностью такой древней боевой машины, как тачанка. Некоторые «противотанкисты» дошли до того, что окрестили эту некогда грозную боевую машину гробом на гусеницах…
 Вся эта информация меня не очень расстроила, ведь к тому возрасту детский романтизм уже окончательно испарился из моей души, уступив место холодным взрослым расчетам. Впрочем, как потом показала дальнейшая жизнь, я в них очень серьезно просчитался, но это уже совсем другая история. Закончив школу, я поступил в институт, выбрав вполне «мирный» факультет, и вместе с тысячами своих сверстников приготовился получать профессию, с которой предстоит «бодро шагать по жизни». Вспоминать о детских фантазиях больше не приходилось, да и некогда было, а картонная коллекция порвалась и затерялась, постепенно переместившись в мусорное ведро. Одновременно с уничтожением моих игрушечных танков где-то на заводах под беспощадными газовыми резаками исчезали и настоящие боевые машины. Куски башен, орудий, катки, гусеницы захватывались краном и летели в огнедышащее жерло печи, из которой возвращались уже безобидными брусками металла. Железо грузили в вагоны и везли на Запад, и это, конечно же, не могло сделать его нашим. Быть может, так утратили свое бытие и те танки, которыми в другой, так и не состоявшейся жизни мне довелось бы командовать. Но это, конечно, мои теперешние измышления, в те времена я, конечно же, ни о чем подобном не думал.
На втором курсе в расписании занятий появился предмет с названием «философия». Всем известно, что любителей философии среди русских – тьма, можно даже сказать, что каждый русский – немного философ, поэтому на занятие мы пошли с большим интересом.
Преподавателем оказался колоритный старичок с бородой, которому на вид нельзя было дать больше шестидесяти лет.
- Давайте знакомиться, - сказал он, - Меня зовут Василий Петрович Скородумов. Очень давно я закончил политическое училище, служил на замполитом в танковых войсках.
По рядам прошелся недовольный шепот.
- Будет нам своим марксизмом головы морочить. И без него тошно! – заметил мой сосед по парте, доставая из сумки учебник по самому сложному предмету нашего курса. Этот предмет должен был идти следующей после философии парой.
- Небось, дуб, раз военный, - шепнула девушка на передней парте, но не успела закончить мысль, так как ее перебил голос преподавателя:
- Я вас прекрасно понял, - заметил без всякой обиды Василий Петрович, - Вы считаете, что приперся тут старикашка, будет всякую ахинею нести про диалектический материализм. Ему бы на пенсии сидеть да гроб себе строгать, а он туда же, учить пытается.
Аудитория совестливо примолкла. Ведь если человек способен сказать такое про себя, то ясно, что он совсем не такой, каким его представили секунду назад. Выходит, плохо подумали про хорошего человека…
- Ладно, если я вам надоем, то можете попросить другого преподавателя, а я спокойно пойду на пенсию. Я, быть может, уже хочу туда, но поспорил с самим собой, что дождусь, когда меня туда прогонят сами студенты. Интересный спор, правда? Как видите, пока еще не прогнали… Ну ладно, надеюсь, что хоть вы отправите меня на заслуженный отдых, - закончил он с некоторой усмешкой.
Все мы попали в неловкое положение. Одновременно у всех возникло чувство вины, но извиняться, как будто, было не за что. Пока каждый из нас пытался это осмыслить, Василий Петрович повесил на стену плакат. Такими плакатами часто пользуются лекторы и обычно на них рисуют таблицы, схемы, графики и прочий материал, который лучше «один раз увидеть, чем сто раз услышать». Однако сейчас там было начертано кое-что пооригинальнее – танк ИС 2 в разрезе с тщательно прорисованными силуэтами командира, наводчика, заряжающего и механика-водителя. Память о детской мечте со всего размаху ударила мне в голову, как будто сейчас я оказался там, куда мечтал попасть в детстве – в бронетанковом училище. Но при чем здесь философия?
- Удивляетесь? – поинтересовался Василий Петрович, - Не понимаете, какое отношение это имеет к философии? Ничего, сейчас поймете.
Скородумов почесал бороду, откашлялся и начал рассказывать нам о своей жизни. Что интересно, практически все побывавшие на войне люди лучше всего запоминают именно войну, хотя зачастую она лишь слегка зацепила кусочек их ранней молодости. В чем же здесь причина? В суровом психологическом стрессе? В испытании чувства максимального служения другим людям, включая предков и потомков? Или в слишком близком приближении к той черте, которая разделяет Тот Свет и Этот, настолько близком, что становится видно кое-что из того, что находится уже Там? Людям, никогда не нюхавшим пороху и не видевшим внутренности боевых товарищей, с которыми всего минуту назад спокойно пили чай и беседовали, ответить на этот вопрос невозможно, сами же фронтовики никогда не станут на него отвечать, ибо не захотят упустить того самого главного, что никогда не влезет в короткие словесные формулы.
- И так, - начал он, - В основе всякого философского учения лежит своего рода краеугольный камень, именуемый метафизикой. Понятно? По-гречески «мета» означает «над», а «физика» – природа. Значит метафизика – это комплекс представлений о том, что лежит над природой.
- Значит, о Боге? – поинтересовался мой сосед по парте.
- Не обязательно. Кое-кто ставит над природой абстрактные законы, которые выводятся из самой природы. Очевидно, вы их и будете изучать на следующей паре. Я на этот счет могу много чего рассказать, но прекрасно знаю, что уже через неделю вы об этом забудете. Поэтому я поступлю немного по-другому, я вам расскажу о своей жизни, в которой философии было, хоть отбавляй. Думаю, послушаете меня, не станете старика обижать?
 И Василий Петрович стал рассказывать. Он был замечательным рассказчиком, в его словах почти наяву слышался свист шальных осколков, грохот снарядов, лязг танковых гусениц, словом все то, что я так любил в далеком детстве. Казалось, что передо мной открылся тоннель, через который я вижу ту теперь далекую и забываемую эпоху. До чего удивительно, что такой человек сохранился до наших дней, ведь его сверстники по большей части или лежат в могилах или часами стоят у аптечных окошек, настойчиво выспрашивая лекарство «от головы».
- В 1941 году я, как и подобает выпускнику школы моего поколения, пошел на призывной пункт, - рассказывал Василий Петрович, - И меня направили в училище. Я, конечно, хотел стать командиром, но меня отправили на политработника. Ведь я в школе кое-какую активность проявлял, стенгазетку, например, рисовал. Там нас коротко обучили, что «любимый» вами марксизм – единственно верное учение, которое фашисты злобно скрыли от немецкого рабочего класса и поэтому смогли его заставить идти на войну против своих классовых собратьев, то есть против нас. Если честно признаться, учили нас неважно, ведь зачем стараться, если замполит на фронте живет меньше всех, даже меньше рядового пехотинца. Из всего выпуска, кстати, только я один с войны и вернулся. Смертники, одним словом.
Потом нам все-таки дали звания младших лейтенантов и, конечно же, прямиком на фронт. Я попал под знаменитый город Ржев, в танкисты, замполитом танкового батальона. Тогда там как раз самая мясорубка была, от смрада гниющих трупов даже воздуха не хватало, а от густой крови в Волге (если кто не знает, она начинается именно там, только в тех краях она еще крохотная) вода не только красной стала, но даже соленой. Казалось даже, земли под ногами нет, одни только кости, да куски человеческого мяса, сколько народу там полегло – один Господь знает. Ведь в тех краях планировалось главное наступление на Ржев и Сычовку с последующим выходом к Рижскому заливу и дальше – прямо под стены Кенигсберга. Одним словом, немцы на юге наступают, думают Россию захватить, а мы им прямо в зад - и на Германию! Побегали бы они тогда, ведь этак могли не то что армию Паулюса, а почти весь Вермахт окружить и в плен взять! Но так ничего и не вышло, только Землю до самого ядра кровью пропитали. Уж, почему не вышло, судить не берусь, потом стали писать, что мы, мол, наносили только отвлекающий удар, а главный был в Сталинграде. Хорошее дело, отвлекающий! Большую часть сил к нам стянули!
Так вот, скоро от нашего батальона осталось чуть больше взвода, точнее – пять танков. Нам прислали живую силу, технику – и снова в бой. Можете себе представить, что это такое, когда совсем недавно с человеком ел суп из одного котелка, а теперь даже его трупа не сыскать, одни головешки в сгоревшем танке валяются? И так – каждый день, а то и по несколько раз за день. А если и ранят, то для танкиста ранение чаще хуже самой смерти бывает, ведь танк, как известно, горит. Солярка воспламеняется, а на тебе промасленный комбинезон, огонь тут же на него перескакивает, и если успел его вовремя сбить – твое счастье. А ведь сделать это не так-то просто, надо сперва из машины вылезти, значит, попадешь прямиком под вражеские пули и осколки, а потом под ними еще и по земле кататься надо. Однажды я видел раненого, у которого была сожжена вообще вся кожа, одни только пятки целыми оставались, а он еще был в сознании. Представляете, что это такое, когда у тебя сгорела вся кожа?
Конечно, в фильмах все показывают, но, по-моему, самая главная часть войны от режиссеров всегда ускользала. Старые фильмы совсем не страшные, в них сплошной красивый героизм, а новые – один огонь, кровь и страх. На войне, конечно, было и то и другое, но было и еще что-то, чего в кино, наверное, даже и не показать…
По инструкции я должен был проводить политзанятия, рассказывать про злобную немецкую буржуазию и несчастных пролетариев, одетых в военную форму. Но кому и когда ее проводить, эту политработу? Люди или на смерть идут, или с нее приходят, или отдыхают в ожидании очередного похода на смерть. По моим ощущениям война – это и не жизнь и не смерть, а некое третье состояние, которое еще подвластно пониманию человека, живущего в этом мире, но уже не совсем. Законы физики там нарушаются на каждом шагу, уже про всякую там биологию с социологией я не говорю. Сколько было случаев, когда пули резко меняли свою траекторию и обходили человека, который согласно всем правилам баллистики был обречен! А бывало и наоборот, осколок летел за угол, и настигал того, кто находился вроде бы в совершенно безопасной зоне. Иногда и наши снаряды летели назад, на своих же, а иногда наш снаряд, встречаясь на лету с немецким, увлекал его за собой прямо на пушку, из которой тот был выпущен. Непроходимые болота преодолевали, даже не промочив ног, без всяких усилий перепрыгивали минные поля, но подрывались на минах там, где их быть не могло. Но опять-таки, точности до обратного не было, где-то все работало, как и следовало, а где-то – наоборот, и угадать это можно было только изнутри, каким-то особым чувством.
Про психологию даже думать неохота, любой нормальный психолог, то есть говорящий разные умности толстый и бородатый человек с огромной сигарой, боится войны как черт ладана. Заметьте, не просто не понимает, не хочет понимать, а именно – боится, поэтому и не хочет соваться в нее со своей наукой, только цедит что-то про сравнение войны с боем быков. Как он может сравнивать, если за всю жизнь войну так ни разу и не видел, да и в бое быков в качестве быка или тореадора вряд ли участвовал, небось, только наблюдал да пивко из баночки посасывал!
 Так вот, вернемся к философии. Для политзанятий у меня не было ни времени, ни возможностей, и поэтому оставался только один вид возможной политической работы – подавать личный пример. Я это и делал, освоив профессию командира танка и вырываясь в атаку впереди всего батальона. Действовало безотказно, за мной шли, и часто – на верную смерть. Над вопросом, каким же чудом уцелел я, никогда не задумывался, ибо разрешить его с той информацией, которой мы располагаем, все равно не возможно.
Но все-таки я помнил, что являюсь не просто командиром танка, но еще и философом. Поэтому старательно присматривался к людям, старался понять, как кто из них ощущает мир, с которым, вероятнее всего, распрощается в самое ближайшее время.
Когда военная судьба занесла меня уже на Курскую дугу, был в нашем батальоне один очень интересный экипаж. Как вы знаете, экипаж танка ИС 2 состоял из четырех человек – командира, механика-водителя, наводчика и заряжающего. Ну, помните «четыре трупа возле танка дополнят утренний пейзаж»? Вроде бы сейчас эту песню снова петь стали.
Интересного в этом экипаже было то, что каждый танкист имел свое мировоззрение, но в целом они охватывали все четыре возможных типа мировосприятия, причем в самом крайнем виде. Понятно, что каждый человек смотрит на мир по-своему, но его взгляды будут разнообразными сочетаниями этих типов, за их пределы выйти невозможно. По крайней мере, пока еще я не видел человека, который бы за них вышел. С вашего позволения я расскажу про этот экипаж подробнее. Настоящие имена приводить не буду, ведь они вам ничего не скажут, лучше назову героев по известной русской формуле: командир – Иван Иваныч, водитель – Иван Степаныч, наводчик – Иван Фомич, заряжающий – Иван Кузьмич.
Начну с последнего. Место заряжающего расположено так, что кроме брони и боекомплекта он совсем ничего не видит. В руках Ивана Кузьмича постоянно находился снаряд, и он чувствовал на холодном металле каждую щербинку, каждую выбоину, и мог даже различать боеприпасы на ощупь, да и заряжал он вслепую. Одним словом – настоящий мастер своего дела. Смысл снаряда он видел исключительно в том, сколько немцев тот сможет положить, какой танк пробить, одним словом – в зависимости от пользы, принесенной им. Заталкивая боеприпас в казенник, он почти физически ощущал, как польза, сокрытая в болванке сейчас станет явной, уложив какое-то количество неприятельских солдат или техники. Он же и вел учет убитым врагам, сохраняя их количество в своей голове, а в свободное время переносил в особый блокнотик. Конечно, победам радовались все вместе, но он не просто радовался, а именно подсчитывал со всей бухгалтерской аккуратностью. Как человек он был весьма занудный, все о потерянном хозяйстве с коровкой и свинюшкой сокрушался, но свое дело знал - дай Бог каждому, за что его и ценили. Правда, спорили насчет того, определяется ли смысл всякой вещи только сокрытой в ней пользой, в качестве антитезиса хранимые в нагрудных карманах фотографии жен и невест приводили, но это все было на досуге, а досуг под Курском был сказочной редкостью и невиданной роскошью.
Иван Фомич, наводчик который, в своих взглядах был полной противоположностью своему заряжающему. В предметах он не видел никакого смысла, считал их порождением собственного рассудка. Представляете, как интересно – весь мир существует исключительно в сознании, то есть как будто и не существует! Сам он говорил, что треть жизни человека составляет сон, а во сне можно видеть никогда не живших на свете людей и никогда не происходившие события. Так чем тогда остальные две трети лучше одной трети?! И у него выходило, что весь мир – в его сознании, сознание – в голове, а голова – в мире, то есть, как будто, ничего и нет. Остается только легкое облачко сознания, которое находится непонятно где, но, тем не менее, оно и представляет собой то, что мы называем гордым словом «я». Интересная теория, правда? Конечно, его можно было бы назвать сумасшедшим, но кто после двух атак останется «нормальным» в вашем смысле этого слова?
Один из выводов его концепции говорил, что любая вещь, которая выброшена сознанием, как будто и перестает существовать. А теперь представьте его в бою, когда он смотрит в свой прицел, и видит там с десяток вражеских противотанковых орудий. Они все стреляют по его танку, и каждое может его уничтожить, и единственное средство спасения – подбить их раньше. Но скажите, как же можно пальнуть сразу в десять целей, если у тебя только один ствол и один снаряд? Значит, надо выбрать только одну огневую точку и наводиться именно на нее, а про остальные на какой-то момент забыть. А забыть-то не так и просто, ведь они все равно продолжают существовать и лупить по тебе. Вот тут-то на помощь Ивану Фомичу и приходило его мировоззрение, позволяющее за долю секунды вытеснить все ненужное и сделать его не существующим. Мгновенно найдя цель, он силой своей души превращал ее в единственный существующий в мире объект, из-за чего прицеливался всегда исключительно точно. Поэтому что не выстрел – то попадание, равного Фомичу во всем полку не было, а может – и в дивизии. И действительно, трудно не попасть во вражескую пушку, если она размером с всю Вселенную…
Вот Иван Степаныч – совсем другое дело, мыслил так, как вы учили в школе и теперь изучаете здесь. Он считал, что кругом – сплошная материя, и кроме нее больше ничего нет и быть не может. Она неисчерпаема, вечна во времени и бесконечна в пространстве, мы только самую малую ее часть знать можем. Разумеется, так он не говорил, мужик он был простой, из маленького городишки родом. Мог бы его слова вам процитировать, он и сейчас как живой передо мной стоит, но не могу – слишком мата много. Еще он к знаниям тянулся, все время книжки про науку у меня выспрашивал, да только где там их было взять, эти книжки! Когда его товарищи отдыхали, он подходил ко мне и просил про материализм рассказать, приходилось специально для него маленькие политзанятия проводить, о диалектике на примере сапога рассказывать. Ваня (его так звали и на самом деле) все головой кивал, восхищался, значит, как все здорово устроено.
Василий Петрович поднял глаза к потолку, наверное, поминая в душе Ивана Степановича. О его способностях в качестве механика-водителя Скородумов рассказывать почему-то не стал, вероятнее всего – забыл. Но я предположил, что эти способности были у Ивана выдающимися, и связано это было опять-таки с его взглядом на вещи. Танковые смотровые щели невероятно узки, в них виден только небольшой клочок земли перед машиной, да и смотреть в них можно далеко не всегда – попадание вражеской пули в глаз или переносицу танкиста на войне было не таким уж и редким случаем. Камни, воронки от снарядов, поваленные деревья, обломки вражеской техники, едва мелькнув перед глазами, тут же исчезали где-то в стороне, становились невидимыми. Поэтому от водителя кроме памяти и внимания требовалась невероятная вера в существование объектов, которые на данный момент стали незримыми. Согласился в своих мыслях с тем, что воронка, которая лежит по правому борту, вроде как не существует, и стал делать разворот. Готово дело - танк боком лежит в яме, левая гусеница беспомощно вертится в воздухе, а дизель отчаянно ревет осознанием бесполезности своих усилий. Противник, как известно, никогда не дремлет, и застрявший танк тут же превратится в самую лучшую мишень. Подобные случае были не редкими, однако, у Ивана Степаныча такого не случилось ни разу, за что он, несомненно, считался лучшим во всем полку механиком – водителем.
- Про кого я вам еще не рассказал? – спросил Василий Петрович, и тут же сам себе ответил, - Да, про командира. Иван Иванович был, наверное, самым интересным человеком в этом экипаже. Он, кстати, до войны получил некоторое образование, и поэтому выражался вполне литературно. Его мировоззрение принимало и идею Кузьмича о «полезных объектах», и концепцию Фомича о наличие Вселенной внутри сознания, и рассуждения Ивана Степаныча про бесконечную материю. Но ко всему этому он делал существенное дополнение, говоря о том, что и «полезные объекты», и сознание, и материальная реальность – вещи не окончательные, что они всего-навсего разные проявления идеи, включающей их все и еще множества прочих вещей. Этих слов, разумеется, никто не понимал, и тогда Иван Иванович приводил более простой пример. Он просто спрашивал, с кем мы воюем, и даже сопливый новобранец отвечал, что воюем мы с фашизмом. – Правильно, - отвечал он, - А ты его видел, этот самый фашизм? Сколько у него рогов, нет ли хвоста сзади и свиного пятачка вместо носа? Конечно, его никто не видел. – Но ты же воюешь, так что, врага не видишь, что ли? Разумеется, ему отвечали, что врагов видят по много раз в день, но самого фашизма так нигде кроме карикатур и не видели. – Выходит, фашизм для нас – это простой немецкий солдат в серенькой форме, часто грязный, голодный и небритый, знающий о самом фашизме только из простеньких брошюрок, - подводил итог Иваныч. Злые языки сказывали, что в приватных беседах он развивал эту мысль дальше, приводя пример красноармейца-коми, который про коммунизм узнал только на фронте, а немцев до сих пор упорно путает с ненцами, что не мешает гитлеровцам заочно считать его «коммунистом». – Но и попадающие в нас осколки мы считаем фашистскими, хотя ни о каком фашизме они знать не могут хотя бы из-за своей неодушевленности. Так в чем же дело? – загадывал он загадку, и тут же сам ее отгадывал, - Да дело в том, что фашизм – это идея, которая сама по себе никому не видна, и включать в себя она может великое множество разнообразных вещей, быть может, даже и хороших. Однако наружу она проявляется солдатами в серенькой форме, танками, пушками, летящими в нас снарядами, которые по своей сути являются ее символами, по которым мы ее и узнаем. Поэтому, сражаясь с солдатами вермахта, мы сражаемся именно с фашизмом, громя его символы, но сами при этом являемся символами коммунизма. Так если человек есть символ чего-то высшего, чем он сам, то почему весь этот мир не может быть проявлением некой идеи, которая таким образом выразила себя?
 В этих мыслях для меня было что-то знакомое, где-то я уже их слышал, только где – упорно не помню. Больно уж все просто, и вместе с тем – гениально, настолько гениально, что даже не совсем верится в человеческое авторство.
- Война для Ивана Ивановича была проявлением идеи сражение сил добра с силами зла. На немцев он мысленно переводил все самые отвратительные человеческие качества, о которых те, быть может, даже и не догадывались. В своей машине он видел продолжение самого себя, свой символ, и поэтому танк был необыкновенно послушным, он мог совершать на нем такое, о чем ни один другой танкист помыслить не мог. Таким же слаженным был и экипаж, ведь в нем каждый занимал свое место и мог полностью реализовать свои задатки. Немцы знали про этот танк и боялись его, как черти ладана. Однажды на нашем участке фронта появился немецкий танкист-ас, так наш Иван Иваныч подбил его в два счета. В той войне мало кто из танкистов прошел от начала до конца, большинство остались лежать возле обгорелых и разбитых обломков, но Иван Иваныч дошел до самого Берлина.
Преподаватель глубоко вздохнул и взглянул в окно. Лучик осеннего солнышка скользнул по его щеке и засверкал в слезе, нечаянно проступившей на ней.
- Неизвестно, кем бы они стали «на гражданке» – с грустью сказал Василий Петрович, - Наверное, заряжающий был бы торговым работником и мелким воришкой, а если в теперешнее время – то буржуином. Прорвись он во власть – стал бы творить как раз то, что совершает власть нынешняя, небось, такие туда и пробираются. Наводчик влачил бы жизнь лодыря и неудачника, всегда довольствуясь малым. Механик-водитель мог бы вырасти в крупного ученого, который через несколько десятков лет не смог пережить гибели советского строя и умер от разрыва сердца.
Конечно, сложнее всех сказать про командира, таких людей не очень много… Впрочем, и про него можно что-нибудь придумать – закончил бы гуманитарный институт, устроился бы работать каким-нибудь преподавателем, а в свободное время пил бы водку на кухне и говорил с друзьями о проблемах мирового значения… Одним словом, превратился бы в люмпен-интеллигента.
Хорошо, что так не стало. На войне они находились на своем месте и выполняли свое назначение наилучшим образом…
Время занятия подошло к концу, о том красноречиво свидетельствовали острые стрелки часов, висевшие прямо над плакатом с внутренностями ИС 2. Но нам не хотелось, чтобы в этой истории оставалась какая-то незаконченность, недосказанность. Поэтому я набрался смелости и спросил:
- Скажите пожалуйста, Василий Петрович, а что потом с ними произошло? Куда они все делись?
- Да погибли, ясное дело, - с неохотой ответил преподаватель, - В сорок пятом, при взятии Берлина, напоролись на шального фаустника, который засел в подвале разрушенного дома и ждал себе добычу. Прожгло борт, машина сразу вспыхнула, тут и боекомплект рванул. Сразу же погибли и наводчик, и заряжающий, и механик водитель…
- А командир? – спросили разом несколько студентов, - С командиром что стало?
 Но Василий Петрович только махнул рукой, говоря тем самым о не важности дальнейшей судьбы командира и пресекая новые вопросы на эту тему.
- Все свободны, - объявил он.
Товарищ Хальген
2005 год