Ничто после никуда

ПРОЕКТ «Ничто после никуда»
Автор либретто Роман Волков



ХОЧУ
Хочу быть дыханием лошади
Хочу быть молочным зубом хотя он когда-нибудь выпадет. Все мы когда-нибудь выпадем. А куда деваются молочные зубы у крокодила? Из них иппликатор Кузнецова делают. Да нет у него молочных зубов, у него мягкие беззубее младенческие челюсти – иначе тогда мамке было бы больно, если бы он с острыми зубами бы ей титьку сосал. Нет, у него молочные зубы. Просто эти зубы из молока, потому они так и называются. Когда охотник убивает крокодила, он эти зубы выпивает залпом из большой глиняной кружки.

Я люблю лизать. Что лизать? Мороженое? Нет, просто лизать. Вообще, абстрактно. На вселенском масштабе. На уровне Мирового Разума. Вы вижу, меня не совсем понимаете. Вот вы, смотрите. Да? Вот земля, вот галактика, вот вселенная, вот мириады, вселенные вселенных. Вот бесконечность бесконечностей. И вот я хочу лизать над этим, понимаете? Выше этого, так что беспредельность бесконечностей кажется атомом, микробом. Да, это вам не «Фауст» Гете. Это вам не хрен собачий.

Я хочу стать буквой «Ы». Она заманчивая и загадочная. Она иногда икает и превращается в «И». Вы так не можете, а я могу. Смогу, когда стану ей.

А я хочу жить, в высоком дворце из черного хрусталя, в самой высокой башне. Чтобы в мои окна залетали маленькие пушистые облака, а я бы с ними играла, как с веселыми егозливыми собачками.

Хочу быть золотым запасом страны, чтобы все пополняли меня и охраняли, а я только сверкала золотыми монетками, и перетекала из одного банка в другую банку, превращалась в золото партии, чтобы меня искали, искали…

А если в окно залетит какой-нибудь огромный Полкан, то на нем можно было бы покататься, крепко сдавливая облачные ребра коленками, а когда устанешь, то на нем можно было бы спать, закутавшись в него, подоткнув им свои бока, и пуская на него сонные слюни.

Я хочу быть дочерью Чингисхана. Скакать по степи на бешеном скакуне, у которого из оскаленной пасти хлопьями валится кровавая желтая пена, а неподкованные копыта топчут головы ковыля, перекати-поля и косоглазых пленников. На мне громыхают медали, сабли, топоры, стрелы трясутся в колчане, бьется о бок коня отрубленная голова короля Калифорнии, с выжженными глазами, и веревкой, продетой сквозь уши.

А если дождик соберется, собачки облачка начнут скулить и вертеться перед окном, я их тогда отпущу на улицу. Пусть там льют, а мне на ковре не надо лужи делать.




Тир. Самая презренная и завораживающая профессия – это продавец пулек. В тире. Он – волшебник. Он - повелитель жизни. Я всегда хочу выстрелить ему прямо в его лживые колдовские глаза.
Я люблю стрелять, но боюсь. Боюсь сама оказаться жертвой. Иногда, когда я целюсь, я чувствую, как на лбу у меня пляшет лазерный указатель оптической винтовки. Я боюсь смерти, потому что там или ничего нет или неизвестно что.
А я не боюсь стрелять. Я даже стрелял в себя в зеркале. Бах и наповал. На осколки. А потом смотрю – это осколки моих очков. В крови все.
Мужчина, ну что вы стоите, как пень, сделайте же что ни будь! Видите, как на меня пялится вон тот хам! Уж дырку скоро на мне прожжет!
Двигаются
Вот, сразу видно – настоящий мужчина! Мало говорит, много делает!
А давайте маленько постреляем!
Вон, смотрите, какой симпотный парнишка. Наверное, только-только бриться начал. И глазки так раскрыл широко.
ВЫСТРЕЛ
А бывают женщины охотники?
На каблуках не поохотишься
Ну так сними каблуки, босиком то сподручнее
Когда прячешься в зеленой листве, цвет лица кажется очень болезненным
Ну да, в кабаке в дыму, лицо здоровьем таки плещет. Кровь с молоком, можно сказать.
А я очень метко стреляю глазами.
До крови?
Всякое бывает.
А почему, когда в людей попадают пулькой из ружья, они не радуются и не веселятся?
Да что вы говорите?
Они стонут, и из них течет кровь, они пишут письма Президенту и в собес.
Но они же должны радоваться за охотника, у которого получился удачный выстрел!!
Нет. Им больно.
Я уверен, что если попасть прямо в сердце, больно не будет. Живое сердце причиняет куда больше боли и страданий. А умирать совсем не больно. Это больше похоже на оргазм. Только с кровью.
Я думаю, люди должны говорить охотнику спасибо.



Море. Я не понимаю море. Все говорят о море, пишут картины, слагают песни. А я его вообще не понимаю. Вроде ясно, когда на море штиль, нет ветра, оно спокойное, ровное. Хотя совсем ровным, оно конечно не бывает, все равно есть плохо уловимое покачивание. И что такое шторм, я тоже знаю. Видела по телевизору и на картинах, в реале – нет, не доводилось.
Я видела море ночью, когда не было луны. Если бы я не слышала морской прибой и не ощущала морской запах, я бы не поверила, что это море. Потому что ночью его вообще нет. Ты начинаешь плыть, тебе тепло и приятно. Но ты не понимаешь, где ты, моря-то не видно. И тут тебе становится страшно, потому что в этот момент ты – никто! И у тебя нет никаких проблем, нет работы, нет беспокойства. У тебя вообще ничего нет! Потому что сейчас от тебя ничего не зависит! А зависит от него, сольешься ли ты с ним навеки или оно отпустит тебя. В такой момент ты ощущаешь себя частью Вселенной. Ничтожно мелкой и незначительной, но все же ты – частица этого мира! Боже, я совсем не понимаю море!
А я плавал в шторм. Хлестал теплой семихвосткой дождь, громыхал гром. Ничего не было видно, ни берега, ни неба ни воды. Волны втекают в мою кожу, и вытекают сзади, вместе с кровью и волосами, оттого кровь и соленая. Оттого и море соленое.

Цирк. Я всегда сижу и смотрю на балкон, где стоят инструменты. Потом туда приходят перепитые музыканты и садятся. Каждый за свой инструмент. Это кстати, удивительно. Один, щупленький, залезает за огромную дудку, которую фиг поднимешь. Другой, на котором воду возить можно, берет совсем маленькую свиристелку. И тогда я понимаю, что скоро все начнется. Они сидят и разговаривают, как обычные люди, а не языческие волшебники. И меня это всегда восхищает. Потому что они не обычные. Приходит дирижер, переворачивает листы на нотах. Музыканты замирают и смотрят на него. А глупые люди в зале шумят и ничего не понимают. А я слежу за балконом, потому что знаю, представление начинается оттуда. И я думаю, вот сейчас, сейчас начнется. Дирижер немного наклоняется вперед, незаметно стучит палочкой по пюпитру, так, что сыпятся искры, а когда разгибается, его сопровождают громкие фанфары. И я с облегчением, оттого что опять застала этот волнующий момент, перевожу взгляд на арену. И уже не вижу, как из ушей его черными клубнями лезет смерть… Никто этого, разумеется не видит, всем кажется, что цирк это – веселье, но смерть никто не видит кроме меня. Никто не видит лопающиеся трицепсы воздушных гимнастов, шиповатые плети дрессировщиков, и до крови закушенные губы у комично падающих клоунов.
А у меня нет восторга от цирка. Потому что там воняет говном. Меня всегда хватали клоуны, дышали мне в рот и в уши перегаром, чесноком и Беломором и заставляли читать свои ****утые стихи про Ленина, кошку Ю-Ю и дезоксирибонуклеиновую кислоту. Ну, рибонуклеозу и дезоксерибонуклеозу еще ладно, эти тексты даже меня по девичьи возбуждали, но кошку Ю-Ю я им никогда не прощу.
А меня бесит цирк, потому что его нужно писать через «и». Если бы его писали через «ы», как и положено, я бы его полюбил.

Париж
Париж, как же я люблю тебя! Твои улочки, садики, фонтанчики
А по-моему вот в этой лавочке продавали разноцветные зонтики, легкие, с деревянными ручками! Ветер всегда поднимал их вверх, и продавец, щеголеватый усач с рубиновыми запонками, кричал: кыш! Кыш! Он так звал назад свои зонтики. На зонтичьем языке это значит «сюда».
Да нет же, он отгонял голубей. Ведь когда зонтики не закрывали ему голову, голуби сразу метили его плешь шлепками помета!
А вот в этом фонтане мы чуть не искупались.
Ага, и все из-за этого дурацкого полицейского.
Зато каждое утро он, приходит в кафе «Массена» на углу Риволи и Перруль. Его знобит, он тепло укутывается в вязаное кашне. Пьет густой жгучий кальвадос, пропеченный яблочным спиртом. Здесь он стоит недорого, всего сорок франков.
А здесь, под этими часами столько было назначено свиданий… Удачных и несчастливых, первых и последних…
А здесь, на этом бульваре, очаровательный бородатый клошар за пару франков читал стихи. О Боже, что это были за стихи! В них слышался и рог неистового Роланда, и железная поступь Карла Великого, и долгие щелчки гильотины, и грохот взрываемой грязными ногтями стен Бастилии ,и шелест санкюлотских колпаков, и Эльзас и Лотарингия…
И марширен немецких полчищ и гиканье русских казаков и вой узкоглазых ****ей и речитатив закутанных арабов и немытых негров… Где ты Париж… Где ты моя милая Франция!
А здесь, в этом кабачке по утрам я сотни раз сидел за чашечкой кофэ. Старый тапер-гермафродит наяривал клавиши, и разухабистая шансонетка распевала прокуренным голосом что-то про любовь.
Да я помню, у нее был такой низкий чувственный голос
Это из-за шрама от уха до уха, иммигранты в Париже частенько пошаливают…
Вы намекаете на то, что она была мертва
Конечно, моя девочка. Мертвее Ленина.


НЕНАВИЖУ.
Я ненавижу себя. А еще я ненавижу Бога. Потому что он мой отец. Бог раньше любил меня и Родину - мою маму. Но потом он начал пить. Я не знаю почему. Сначала он немного выпивал, а потом читал мне стихи, говорил со мной по-английски, и мы вместе пели веселые песни. А потом он стал пить больше и больше. Сначала его рвало, а потом организм видно привык. Раньше он разрешал мне трогать свою саблю, а иногда прислонял ее к моему уху, бил по ней своим обручальным кольцом. И мне прямо в голову раздавался такой тоненький звук: дзынь… дзынь… а потом, когда я уже стал постарше, он тоже сказал, так же, как в детстве: сынок, давай подинькаем. А когда я прислонил к виску саблю, он чиркнул мне самым острием и отрезал половину уха. На сверкающем зеркале свинца осталась прядь седых моих уже волос, мочка с куском сережки и мысль: папа, почему!!! Папа, почему!!
Я ненавижу, когда зонтик в метро выворачивается наизнанку, и из него летит свекольный салат.
Я ненавижу смотреть, когда старики едят. Из их глаз всегда текут слезы. Мне кажется, что это я виновата. Вы все, блять, виноваты.
А я ненавижу, когда чавкают. Жрут, и чавкаю. Птицы в небе летят – чавкают, танки едут – чавкают, пионеры маршируют – и те чавкают! Динозавры тоже чавкают. Их нету теперь – дочавкались.
А я ненавижу тишину. Мне так страшно…Рядом ведь есть люди, но они нарочно молчат, затыкают себе рты потными ладошками, чтобы ни один звук из них не вырвался. И висит тишина ватная, ни один звук через нее не пробьется. И все боятся этой тишины, утонуть в ней, а она душит их, душит, да так что тишина комвокатой желтой ватой ползет у них из рта из ушей, и воняет повсюду этой мертвой тишиной…
Нет, тишина она благородней чавканья.



ФИНАЛ. Погодите, погодите!
Я хочу в город мертвых. К вам в гости. Примете меня? Я хочу к вам, в город МЕРТВЫХ.
Мы хотим к вам. В ГОРОД МЕРТВЫХ.