Завтра будет безоблачно

В этот вечер снег шел по всей земле, белые хлопья впивались в лица прохожих, отплясывали яростную джигу в оранжевом свете фонарей, или же неожиданно зависали в воздухе, покрывая все вокруг мягким пухом.
А рядом с ним снег и вовсе сошел с ума – лез в глаза, задувал в уши, забивался в нос. Он кутался в не по-зимнему легкую куртку, прятал лицо в шарф, но все равно холодная крупа жалила те немногие открытые участки кожи.
«Снег – это такие зимние кусючие пчелы» – вспомнил человек дочкино лепетание. Дочкино. Увидеть бы ее сейчас. Поди, совсем взрослая стала. Небось, уже красится и носит лифчик, будто большая.
А снег, что дворовый Полкан – сорвался с цепи, вскочил на задние лапы, разинул пасть и оттуда с воем, пеной и проклятиями этому миру вылетел столп снега. Закружился, завертелся, поглотил испуганно повизгивающего Полкана и превратился в сплошную податливую стену, обманчиво хрупкую, скрывающую от глаз все вокруг.
– Черт-те что творится – выругался человек и юркнул в ближайший подъезд…
– Да закрой же ты его наконец. – В темноте комнаты мужской голос прозвучал напряженно, недовольно и резко.
– Так душно же. – Слабо возразила женский, однако уже через мгновение нечеткий силуэт вырос возле сумеречной мути окна, и начал возню со шпингалетом.
– Закрой шторы – все так же напряженно повторил мужской голос из темноты.
Женский силуэт точно прилип к мутному прямоугольнику света, и толи игнорировал все происходящее вокруг, толи просто не слышал. Мужчина из тьмы тяжело смотрел на темную спину застывшей у окна женщины, она же была не в силах оторвать взгляд от первобытного танца хлопьев снега за стеклом, высвечиваемых дрожащим глазом фонаря. А хлопья снега, раз за разом проносясь мимо стекол, с любопытством заглядывали внутрь и видели бледное, призрачное лицо женщины, отрешенно глядящее сквозь них.
– Эй, да у нее кажется проблемы – предположила одна из снежинок, подхваченная порывом колючего ветра – эй, да полегче, полегче ты, ветрюга, еще бы чуть-чуть и на стекло бросил…
– Проблемы? – подхватила другая снежинка и чихнула. Ей сегодня не здоровилось.
– Ну, гляньте-ка, девочки, какая она вся бледная…
– …и тени под глазами…
– …скажешь тоже, просто макияж поплыл…
– … одна в воскресенье вечером…
…забавные эти снежинки… устроили за окном смешную чехарду. Кусючие зимние пчелы – так, кажется, называла их в детстве Ритка. Кружат себе и кружат – и ни хлопот, ни забот не ведают.
– … лицо изможденное…
– … наверное, на работе проблемы…
– … эти люди такие странные…
– Ай!
– Ой!
– Ах! – выдохнул рой снежинок и отпрянул от окна, когда в прямоугольнике света появилось перекошенное мужское лицо…
– Ритка! Не стой столбом, кукушка бесхвостая! – выплюнул Ритке в ухо мужчина и задернул шторы.
«Неплотно задернул» – отметила про себя Ритка, а в слух сказала:
– Извини, папа. Я, кажется, задумалась.
– Задумалась она, – проворчал мужчина – было бы чем думать…
Сколько Ритка помнила отца, он всегда питал слабость к пернатым, извращенно-вывернуто выраженную в страстном желании давать всему вокруг птичьи прозвища. Вроде бы, когда-то давно он даже был известным орнитологом и вроде бы даже открыл какой-то новый, почти полностью исчезнувший подвид, да так и не смог придумать ему достойного названия. Вот так запросто и тронулся умом на почве птичек.
– Ну, что ты столбом стоишь? – вновь спросил отец.
А что ответить? Ритка вот не знала. Может быть, вы знаете, как отвечать на подобные вопросы человеку с крайне неустойчивой психикой и каким-то там маниакальным синдромом чего-то там, названия чему Ритка никак не могла запомнить?
– Есть будешь? – только и сказала Ритка. И печально покосилась на окно.
Ел много, жадно и некрасиво. Крошки вечно застревали в грязно-ржавой с седыми нитями куцей бороденке. Иногда комки тягучего кетчупа плюхались на его сильно выпирающий живот или же на пузырящиеся, словно парус на ветру, треники. Он так бы и ходил по дому в простроченной засохшими бурыми пятнами одежде, если бы Ритка время от времени не спохватывалась и чуть ли не силой стаскивала с него все это пятнистое безобразие.
 Она присела рядом – он любил, когда она сидела вот так вот рядом с ним во время еды – и любовалась на танец снежинок за окном сквозь не плотно, но как всегда задернутые шторы. Отец не любил улицу. Даже сквозь стекло. Врачи говорили, что это одна из его не самых опасных фобий.
За десять лет совместной жизни она научилась уживаться с его фобиями…
– Ну, как? Ты видела, видела?
– Что она там делает?
– Ну, что там? – жадно спрашивали снежинки у самоотверженно влетевшей в стекло подружки.
– Она у окна. – Ответила снежинка и растаяла.
– … у окна…
– … у окна…
– … у окна… – Закружилось в снежном хороводе.
– А он? – вдруг спросил обычно равнодушный ветер.
– Не знаем.. не знаем… не знаем – легкомысленно пропели снежинки.
И тогда ветер размахнулся и кинул пригоршню верещащих от страха снежинок в окно.
– А где он? – грозно повторил свой вопрос ветер.
– …я тебя спрашиваю или птичку поганку?
– А? – очнулась Ритка. Ей только что показалось, что ветер, этот безжалостный, равнодушно-любопытный ветер, так и норовивший узнать, что у нее Ритки под пальто, и даже глубже, у самого сердца, этот ветер бросил в стекло пригоршню снежинок, что бы…
– Ты как твоя мать… – медовые глаза отца грозно сверкнули…
«Раньше они были очень красивые» – почему-то вспомнила Ритка старую фотографию, где они были все вместе. Еще с мамой.
– … она тоже вот так часами могла смотреть в пустоту. А потом уходила. В пустоту. «И она клялась, что вчера – это был последний раз» – пропел отец красивым, проникновенным голосом, потряс головой, словно сам себе удивился и продолжил брюзжать.
– А однажды не вернулась. Ты хоть понимаешь, что из пустоты не возвращаются? Или ты тоже хочешь уйти в пустоту? От меня.
Ритка очень хотела уйти из дома. А еще к маме. Или к своему второму папе, которому, как она подозревала совсем не с пятнадцатилетней циничностью, и даром была не нужна. Или просто уйти, что бы не…
Но она лишь опускает плечи, качает головой и поплотнее задергивает штору. Ведь папа не любит пустоту за окном. Папа ее боится. А Ритке пятнадцать. И она тоже боится. Папу.
… а он трусливо высовывает нос из подъезда, надеясь, что вьюга, нет, не улеглась, на такую удачу он и не надеялся, он вообще уже ни на что не надеялся и не верил в удачу. Но ему хотелось думать, что вьюга чуть стихла. Пусть даже самую малость, и тогда он сможет дойти до дома, чтобы провести еще один вечер у экрана телевизора в обществе такой внимательной, заботливой и все прощающей бутылки пива. Ветер торжествующе взвыл и щедро сыпанул снежинок за воротник, в нос и уши. Мужчина торопливо попятился обратно в безопасную темень подъезда и начал яростно отряхиваться. С тихим шипением снег таял, а ему слышалось: «Он блис-с-ско. Он слыш-ш-ш-шит. Он ш-ш-штет. Она тебя тош-ш-ше ш-ш-штет...».
Ритка лежала под тоненьким одеялом и ждала. Хоть чего-нибудь. Того, что завтра она проснется и пока папа не выйдет из комнаты у нее будет еще пара часов, чтобы раскрыть все окна и посмотреть рождение чахоточного зимнего дня. А если совсем повезет, и макароны закончатся, то папа отправит ее в магазин. И можно будет пройтись под этим чудесным снегом. Хотя в снег он ее не отпустит. Даже если в доме кончится вся еда. В снег от них ушла мама. Но об этом нельзя. Это нельзя вспоминать. Ритке. А папе можно.
Ей опять снится этот сон. Двое у окна. Спорят. Приглушенно ругаются. Уже поздно и снег отплясывает в призрачном свете уличного фонаря бешенную, яростную джигу. Ритке холодно. Одеяльце тонкое и она вся дрожит от холода. А может от страха – темный человек снова вернулся и женщина плачет. А Ритке даже во сне хочется в туалет. Но нельзя. И Ритка, словно мышонок дрожит под тонким одеялом.
Этим двоим у окна тоже холодно – каждому в отдельности, но особенно друг с другом. Мужчина зябко ежится и говорит:
– Снова снег… уже целую неделю идет снег. Воздух липнет к легким, по улице не пройти, а ночью совсем тоска одолевает. Знаешь, Ленка, чего я больше всего не люблю в такой снег?
– И чего же, Родион? – без особого интереса спрашивает Ленка не в силах оторваться от далекого, но все ближе подступающего к стенам дома тумана, размывающего пейзаж за окном мутно-зеленой акварелью. Тумана?
– Ты заметила, как изменился цвет тумана?
– Прости, что? – Женщина с трудом отрывает взгляд от клубящейся зеленоватой мути, подступившей еще немного ближе.
– Да перестань же ты на него смотреть! – вскрикивает Родион, тремя размашистыми «журавлиными» шагами пересекает комнату, плотно задергивает шторы и оттаскивает ее от окна.
– Откуда зимой взяться туману? – озадаченно смотрит на него женщина, осторожно, но вместе с тем решительно освобождаясь из его объятий.
Родион порывисто подходит к окну, плотно задергивает шторы и выжидающе буравит женщину взглядом.
– Что? – не выдерживает она, ее левое веко начинает чуть заметно подергиваться. Она протягивает руку к глазам, как если бы хотела унять дрожь, но на пол пути рука замирает и безвольной плетью падает вдоль туловища.
– Ничего. – Невозмутимо заявляет мужчина, упрямо сложив руки на груди. – Я здесь буду жить.
– Но, Родион… – протестует женщина – Ты не можешь. Ты… понимаешь у меня… мы… ты не можешь вот так просто ворваться в нашу жизнь.
– Это еще почему? – мужчина поправляет сползшие на кончик носа очки, лениво чешет щеку и, зевая, произносит – Очень даже могу. По закону.
– И где ты предполагаешь жить? – спрашивает женщина, бросая нервный взгляд на часы. – Сам видишь, мы и так тут втроем ютимся в одной комнате.
– Ничего страшного – оптимистично отмахивается Родион и нездорово хохочет – я могу и в прихожей, на коврике, и на кухне, поближе к холодильнику…
– Правда? – разочарованно протягивает Ленка.
– А что делать? – разводит руками Родион и на какое-то мгновение становится похож на себя прежнего, привычного, родного. Человека, которого уже давно не стало.
Ленка снова нервно смотрит на часы.
– Родион… – замялась она – а ты не хочешь полчасика погулять где-нибудь? Вот-вот Колесник должен прийти… я бы предпочла, ну, ты понимаешь, с глазу на глаз ему объяснить, что ты, что мы все…
– Мда… – выдыхает Родион – хороший хозяин собаку в такую погоду на улицу не выгонит… Ладно, схожу, что ли за хлебом…
Хлопнула входная дверь, женщина тяжело опустилась на стул. Руки-плети повисли вдоль тела, и Ритке вновь захотелось подойти и погладить женщину по голове. Утешить, обогреть, успокоить… но в призрачной тиши квартиры раздается оглушительный звонок.
Глаза женщины вспыхивают радостью, и она спешит к двери. Торопливо возится с замком, распахивает дверь и даже не произносит, а выдыхает в темноту коридора:
– Ты?
Что-то стремительно врывается в дом. Дверь оглушительно хлопает. Слышится возня, сдавленные возгласы.
Рассеянно бормоча что-то под нос, в комнату вваливается Родион, и Ритка слышит или ей кажется, как от темных стен откалываются слова:
– Туман. Туман. Все ближе. Повсюду.
– Что с тобой, Родион? – устало возмущается женщина, возвращаясь в комнату.– Тебе опять плохо? Приступ, да? Может врача?
Казалось, Родион даже не услышал слов своей бывшей жены – глаза его лихорадочно блестели, высокий лоб покрыла испарина, пальцы то нервно сплетались друг с другом, то начинали теребить пуговицы на рубашке.
– Ты не понимаешь, Ленка. Ты тоже не понимаешь, как и все они – он достал из кармана мятый платок, шумно в него высморкался, судорожным движением промокнул лоб и вдруг вцепился в ее руку.
– Пусти – дернулась женщина. – Слышишь, что тебе говорю?
– Ты как они. Как все они. Такая же, как они. Грязная! Грязная! Грязная! И она тоже такая как ты, грязное семя.
Родион подлетает к Риткиной кроватке и скидывает одеяло.
– Где она? – Родион выкручивает руку, и женщина вскрикивает от боли – где эта маленькая дрянь?
И вдруг всхлипывает.
– Куда ты дела моего воробушка?
Ритка дрожит под кроватью. Она со всей силы зажимает уши, но в них так лезут злые, слова черного человека. «Скорей бы пришел папа» – словно мантру повторяет Ритка.
Звонок. Потом еще один. Сердце вспыхивает надеждой. Это папа, конечно же, это пришел папа – большой и сильный и он прогонит черного человека, который сильно вывернув женщине руку тащит ее в прихожую. А потом раздается крик и Ритка просыпается.
Она ненавидит этот сон. Но ей снится либо он, либо пугающая чернота. И поэтому уж лучше этот сон, чем вообще ничего.
Еще ночь. Или ранее зимнее утро, которое само по себе тоже ночь. А папа не спит, папа опять сидит возле шкафа, и что-то тихо бормочет себе под нос. Горит приглушенный свет, придающий лицу Риткиного отца еще более нездоровый желтушный оттенок.
– К шкафу не подходить, поняла, воробушек? – сурово сказал ей отец, когда… когда-то очень давно – Там мои научные материалы. А еще птички мертвые. Ты ведь не любишь мертвых птичек, а воробушек? Ты же не хочешь, что бы там на одного воробушка стало больше?
И глядя на то, как Ритка испуганно качает головой, он затрясся от жиденького смеха, довольный собственной шуткой.
Ритка изучает разводы на уже давно требующем побелки потолке и ждет. Она всегда чего-то ждала. Сначала кого-то. И не какого абстрактного кого-то, а маму. Она не понимала, как это может быть, что мама бросила папу и ушла без нее, Ритки.
Но время летело, а мама все не появлялась. Время скручивалось и насмешливо помахивало пружиной из сломанных часов в коридоре. А мама все не появлялась. И тогда Ритка начала ждать хоть чего-нибудь. Занятий в школе, которые уже как два года закончились, но где были такие непонятные и злые, но все равно интересные дети. Походов в магазин или аптеку. Прихода почтальона с папиной пенсией. Но больше всего Ритка ждала того, в чем и сама себе боялась признаться. Она ждала перемен.
Она перестала ждать маму, когда один единственный раз заглянула в шкаф. Отец тогда мучался животом и яростно стучал кулаком в дверь туалета, не без причин подозревая, что сидит там с легкой руки Ритки.
С замиранием сердца она открыла тогда тяжелую дверцу. Простояла так пару минут и решительно закрыла ее обратно. А потом села напротив уборной и первое, что увидел Родион, распахнув дверь, были до ужаса преданные Риткины глаза.
И вот сейчас Ритка слушала бессвязное бормотание Родиона, мерзла под тонким одеялом и ждала.
Человек в подъезде тоже ждал. А снег валил все сильней. Прямо стихийное бедствие какое-то, а не снег. И он представил, как завтра в сводке новостей пронесется по раскисшим со сна мозгам обывателей стремительная молния:
«Вчера по всей планете выпал снег. Объявлено стихийное бедствие. Слоны объявили голодовку, крокодилы грозят вымиранием, а Олег Павлович Колесник, подающий надежды инженер третьей категории хладнокровно сопротивлялся стихии в темном подъезде городка N. За что и был награжден орденом «За заслуги перед отечеством». Посмертно…».
Колесник тяжело вздохнул. Он скучал по телевизору и бутылке пива. Он скучал по теплому пледу и томику Хемингуэя в потрепанной обложке, который подкладывал под колченогое кресло. То самое, в котором было так уютно пить пиво и смотреть сентиментальные фильмы про американских бандитов. Колесник еще раз тяжело вздохнул, набрал полные легкие подъездного воздуха, наполненного сомнительными ароматами, и нырнул в ледяную муть…
А Ритка лежала в темноте и ждала. Смотрела на силуэт нелепо вывернутой пружины старых часов в коридоре и все ждала и ждала тайного знака. Уже и папа угомонился и свернулся калачиком на старом скрипучем диване, и даже стихла музыка у соседей, не иначе как в угарном дыму возомнивших себя ценителями русского рока, а Ритка все ждала и ждала.
Вчера, когда она вот так же лежала без сна и, да что там говорить, жалела себя изо всех своих пятнадцатилетних сил, юркой ящеркой по стене к ней спустилась душа.
 – Ты меня только не бойся – застенчиво сказала душа и робко приткнулась на кончике одеяла.
– А я и не боюсь – успокоила ее Ритка и попыталась дернуть ящерку за хвост.
Ящерка оскорбилась подобным отношением, но виду не подала, в конце-концов, Ритка же еще ребенок, а что возьмешь с ребенка?
– Ты не бойся – назидательно повторила душа начало своей заготовленной речи – я к тебе пришла с неба.
У нее был припасен целый блок ответов на самые каверзные вопросы, которые могла задать девчонка про жизнь на небе, но та к величайшему разочарованию души лишь пожала худеньким плечиком и равнодушно спросила:
– Да? А я думала ты из шкафа.
Душа немного смутилась, и нетерпеливо дернув хвостом, чуть застенчиво пошутила:
– Ну, в каждой семье есть скелет в шкафу…
– Да, но в фигуральном смысле! – взъерошилась Ритка – А тут, открываю я шкаф, а там, ну, сама знаешь, что там…
– Ну… – протянула ящерка, и высунула наружу серый язычок – пожалуй, этот шкаф и правда немного экстравагантен…
– Экстравагантен?! – прошипела Ритка.
Ящерка тяжело вздохнула.
– Не спи завтра в это время.
– Что значит, не спи? – недоверчиво спросила Ритка.
Ящерка еще раз тяжело вздохнула.
– Завтра твоя жизнь изменится. Жди знака.
– Какого еще знака?
– Тайного. – Ответила ящерка и, взмахнув хвостом, легко взбежала вверх по стене и растворилась над потолком.
– Только ты его и услышишь. Главное, не засни. – раздался призрачный голос непонятно откуда.
– Дела… – прошептала Ритка, но стала ждать.
Ветер завыл за окном протяжно и уныло.
Это знак?
Где-то вдалеке одиноко и безнадежно забрехала собака.
Это знак?
Затарахтел холодильник на кухне.
Это знак?
Заскрипела кровать у соседей.
Зачесалась спина.
Завыла собака.
Заворочался Родион.
Застонал ветер.
Задребезжали стекла.
Ритке казалась, что она сходит с ума. Она потихоньку встала и на цыпочках прокралась на кухню, налила воды из-под крана, сделала пару жадных глотков. Сказки это все. И про знак она сама выдумала, и ящерица ей просто приснилась. А может… может и так, в конце-концов генетика у нее и правда не важная.
Кап. Тяжелая капля разбилась о чашку. Вслед за ней стала набухать следующая. Повисела у самого края, словно задумавшись, и с тяжелой неизбежностью рухнула вниз.
Кап.
Мир раскололся на до и после.
Кап.
Старые, сломанные часы тяжело вздохнули в коридоре.
Кап.
Бом.
Кап.
Бом.
Кап-Бом. Кап-Бом. Кап-Бом. Бом! БОМ. БОМ!!! – загрохотало по квартире.
Ритка зажала уши и, как и была в ночной рубашке, бросилась прочь.
А в это время он бросился в зыбкое тело вьюги. Шаг. Еще один. Все дальше от дома. И все ближе домой. Дышать тяжело. Горло забили колючие ледяные опилки. Ветер слепит и душит. И холод в руках. В груди.
– Приди. Где же ты? Где? Холод по всей земле. Холод – он тот же страх. В глазах. В замерших руках. Болью не осуди. Услышь меня и приди… – пробормотал он и невесело ухмыльнулся.
Идти дальше не было сил. Он остановился. Сплошная белая стена вокруг. Снег словно рвался в небо, а оно вновь и вновь отторгало его и раз за разом швыряло на землю. Леденеющими пальцами он достал из мятой пачки последнюю сигарету. Куда там. Ветер яростно вырвал ее из ослабевших рук. Он стал вглядываться в снег, ища желтую полоску фильтра, поднял глаза, да так и замер.
Из снежной бури, из самого дна его прошлого медленно, но неотвратимо надвигался призрак. Те же волосы, широко распахнутые глаза. Вот только губы синие, и просторный саван, спадающий с плеч величественными складками.
Вот так оно и бывает. Не самая ужасная смерть, если подумать. И такая юная. Снег в волосах. Петляющая цепочка следов.
Да это же просто девчонка. Сумасшедшая.
Стаскивая на бегу куртку, он бросился к ней, так неуловимо похожей на призрак его прежней жизни. Снег хватал за ноги и мешал бежать. Ветер толкал в грудь и злобно выл.
«Не добегу» – с тоской подумал Колесник и рухнул в снег. Разлепил слипшиеся от снега ресницы и сквозь мутную пелену увидел как девчонка медленно развернулась и стала исчезать за снежной стеной.
– Нет! – толи крикнул, толи прошептал Колесник. – Нет, не уйдешь.
И он снова встал. Шаг за шагом. Все быстрее и быстрее. Вслед за сумасшедшей девчонкой. Он шел все быстрее и быстрее. А ее силуэт все больше и больше растворялся в снежной пыли. А его силы таяли с каждым шагом. Пока не осталась лишь воля.
Силуэт нерешительно замер напротив внезапно выросшего из снежной пыли черного провала и юркнул внутрь.
Последний рывок. И дверь парадного отлетает в сторону. На полу валяются смятые бычки скуренных им сигарет. И он начинает смеяться. Все это время он ходил за снежным огоньком. Ну, верно, на болотах – болотные, а в снегу – снежные.
Он скорее уловил, чем почувствовал легкое движение воздуха в темном углу. Пригляделся и увидел дрожащую девчонку в длинной ночной рубашке и глазами как две большие синие плошки. Протянул ей руку.
– Давай-ка отведу тебя домой, милая.
И набросил ей куртку на плечи.
– Не звони – попросила девчонка перед смутно знакомой дверью – Не надо.
Но он лишь отмахнулся и решительно надавил на кнопку. Что это еще за глупости, вся синяя, а туда же, не звони. Еще пневмонию подхватит. Да и ему не помешала бы кружка горячего чая.
Дверь распахнулась так, будто кто-то ней стоял и только и ждал звонка.
Краем сознания, он заметил, как девчонка зажмурилась, съежилась в недрах его огромной куртки, когда к ней бросилась темная тень.
Он смотрел и не верил своим глазам.
– Ну, слава богу, ты ее нашел – выдохнула тень и взглянула на Колесника. Бледная лампа высветила постаревшее, но не утратившее очарования лицо Елены.
– Ты? – выдохнул он.
– Что я? – устало рассмеялась она – Ты так смотришь, будто призрака перед собой увидел.
– Ты же… – Колесник с трудом проглотил комок в горле – ты отлично выглядишь.
Она недоумевающе на него посмотрела, но тут девчонка в ее руках как-то странно задергалась, захрипела и вцепилась так сильно, что Елена невольно вскрикнула.
– Да что с тобой, Ритка? Сначала орешь на весь дом и уносишься не знамо куда, потом…
– Мама… это, правда, ты? – Спросила Ритка охрипшим голосом.
– Ну, все. Завтра – никакой школы. – Решительно произнесла Елена и потащила Ритку в квартиру.
Колесник смущенно мялся на пороге. А может?
– Эй, а тебе отдельное приглашение что ли нужно? – вместе с облаком пара из ванной вырвался голос Елены.
Он неуверенно шагнул вперед. Провернул замок. И замер на пороге.
– Да, что с вами двоими сегодня? – удивленно спросила Елена, когда все вместе они сели пить чай – как чужие, ей богу.
Колесник и Ритка молча пялились в дымящиеся кружки, избегая смотреть друг на друга. А где-то там, в ночи и другой жизни две фигурки бежали сквозь снежную бурю. Бежали прочь из счастливой жизни. Прочь друг от друга…
– Какой ужасный снег – пробормотал Колесник.
– Отвратительный – поддакнула Ритка. – Можно я задерну шторы?
И, замявшись, тихо добавила:
– …мама.
Словно укол, Елена ощутила смутное беспокойство. Что-то определенно было не так. Что-то похожее… но она отогнала эти мысли и как можно более беспечно произнесла:
– Да, ладно вам. Уже завтра будет безоблачно и этот…
Она обернулась, и слова замерли у нее на губах. Двое самых дорогих в ее жизни людей, наконец, оторвали взгляды от кружек и неотрывно смотрели друг другу в глаза.
Они улыбались.