8 лет

 Спустя восемь лет, я возвращаюсь в родной город.
И найдя в справочной твой новый адрес, иду среди новостроек, отыскивая номер дома.
 Однообразные высоченные дома, пустыри, загаженные собаками, чахоточные деревца вдоль дорог.
В твоей новой квартире нет даже телефона.
 А раньше ты жил в центре, и выйдя ночью покурить, я видела ярко освещенные Золотые ворота.
Сейчас в этом доме банк.
 Раньше я приходила, становясь напротив арки, кидала в твой первый, больше похожий на третий, этаж, камешек, ты выглядывал и шел открывать.
 Сейчас у тебя однокомнатная квартира без связи на 13 этаже.
Внизу сидит старая консьержка, бдительная как гестаповская овчарка.
Как раз напротив подъезда детская качель, я сажусь, достаю сигареты и готовлюсь ждать.
 Вот твои окна, чуть выше и левее моего сердца.
Скоро наступит вечер, а в них темно, значит, если мне повезет, я увижу, как ты идешь домой.
- «Господи, какой комок в груди, может, я слишком много курю сегодня?
Нет,» - шепчет маленькая восемнадцатилетняя девочки внутри, это не сигареты.
Оох, проще прыгнуть с парашютом.
Зачем я здесь, ведь я могу тебя даже не увидеть, не узнать, а если и узнаю-увижу, что дальше?
- Здравствуй Сэм, это я, твоя маленькая девочка, помнишь, меня? – а он, ответит
- «Нет».
Да какая, в конце концов, разница, ЧТО он скажет. Зачем это.?
Или нет у тебя в жизни ярких ощущений, не хватает боли и унижений, соскучилась по разочарованию?
Хочу. Хочу увидеть и все. Остальное лишнее, пустое.
Помнишь? – спрашиваю я восемнадцатилетнюю девочку, - Как лежала у него на кровати и слушала шаги, не простучат ли рядом, по длинному коридору его башмаки, не скрипнет ли старая дверь, вдруг, войдет он и улыбнется, теплому котенку, согревающему его постель, подойдет, выдернет из одеяла и обнимет, закружив по комнате.
Помню – говорит она и замолкает.
Боже, как собака его любила, молча и преданно. Уйдешь – буду ждать, болеешь – выхожу, прогонишь – вернусь, стоит лишь позвать. А позовешь и все – конец - нет сил дышать, и можно только бегом, а не шагом, и только сейчас, а не завтра.
Ночью, той темной и душной, гоголевской, плевать, что не ходят автобусы – пешком – каких-то час-полтора и я уже у тебя.
Ты говорил – Никогда не скажу, что люблю. - А в глазах отражалось таакое.. мда.
Пил, предавал, забывал позвонить - а какая, в сущности, разница.
Главное можно прийти, и если тебя нет дома, на большое запыленное зеркало повесить маленькую записочку – с одним словом – люблю, и подпись К..
Ведь плохое со временем забывается – разве, нет?
Но та, взрослая, которой 25, молча усмехнулась и спросила
– Что будем делать, когда, наконец, увидим его?
И маленькая девочка в растерянности замолчала.
Сейчас ему сорок с небольшим, он уже не пишет картин, а все больше пьет, и мешки под глазами, и нет уже тех вьющихся волос, а так, намек на них плюс большая проплешина. Бабы, много всяких разнообразных баб, погребено все богатство под их творожными телами, нет того взгляда и руки стали жесткими и царапающими.
Знаю – закричала, та, неугомонная, которой восемнадцать, – но может еще можно все исправить, обнять, долго гладить, поливать слезами, пока не расправится, не затрепещет встряхнувшаяся душа, не разгладится маленькое сморщенное сердце, и первый его мощный стук, волной разгонит мою любовь по венам его.
- Глупости, чушь собачья – ответила двадцатипятилетняя, не будет этой Белоснежки наоборот. И самое лучшее, что может произойти – это трах на продавленном диване в честь старых добрых дней.
- Ты этого хочешь? – спросила она и затянулась.
Я не дождалась ответа.
Докурив сигарету, засунула смятый бычок в торчавшую рядом трубу, стряхивая песок с босоножек, медленно пошла к тротуару.
На выходе из двора парковался угольно черный Мазератти, вышедший из него невысокий мужчина с темными вьющимися волосами прошел мимо, и я прошла мимо, не взглянув ни на него, ни на пьяного, бомжеватого субъекта, прислонившегося к стене, с короткими волосами цветы тонкой черной проволоки.
Я шла домой.