Запах старости, просто зарисовка

Кошмар стал мучить меня только недавно - года два или три назад, с тех пор, как неизвестная женщина в трамвае неожиданно скончалась. Она сидела напротив меня; иногда, подпрыгивая на неумелом стыке рельс, мы одновмеренно взглядывали друг на друга. У нее было доброе лицо, мягкое.
Лицо, которое мгновенно побледнело, и через минуту я кричала, ударяя ее по щекам: "Очнись, очнись!"

Это очень смешное слово - "очнись". Как-то давно я сказала любимому человеку: "Вместо того, чтобы смиряться с моим уходом, попросил бы меня очнуться, напомнил о нашем прошлом". Вот так безликие слова превращаются в гротеск.

От этого кошмара я часто просыпаюсь по ночам. Вскакиваю, пью воду, отираю потный лоб. Нет, я довольно редко вижу лицо той неизвестной женщины из трамвая. Гораздо больше меня волнует что-то более неуловимое. Движение.. Запах..

В детстве у меня была подруга Маша. Высокая девочка с короткими белыми волосами и какими-то нереально огромными глазами. Синими-синими. Мы спорили по поводу чаек. Маша говорила, что чайки бывают коричневыми, а я утверждала, что голубыми. Мой папа, правда, сказал, что чайки, как ни крути, белые. Но все равно они парили в нашем воображении такими, какими мы их нарисовали, вопреки канонам взрослых.

Маша жила с дедом, бабушкой и старшей сестрой. Отец и мать Тюлевы, кажется, обитали в соседнем квартале, но я не задавалась вопросом почему.
А Маша была очень жизнерадостной.. Я помню ее смутно, но ярким бликом в памяти обозначилась ее веселость. Хотя они, конечно, знали о грядущей депортации.

Дед Машкин был глухой, глухой почти стопроцентно. Иногда, когда мы сидели у нас дома и играли в хозяек, слышали его мощный бас: "Ма-а-аша! Домо-о-ой!". Мы выкатывались на балкон и кричали что есть мочи обе: "Дед! Я тут! Скоро приду!". Но, как ни старались, он все равно ничего не слышал.

Я его очень стеснялась.. Да, Машку я не помню почти, а его - совсем. Ни лица, ни глаз. Все-таки странная вещь - человеческая память. Уж, казалось бы, сколько вещей было бы полезней забыть, а вот поди ж ты - лезут из всех щелей, как ночные рыжие тараканы с огромными страшными усами. Как мои ночные кошмары. Как убийственные фрагменты прошлого.
Дед носил коричневый костюм-тройку и коричневую же кепку. Он учил нас рисовать ромашки. Машке надо было рисовать листочки с одной полоской посередине, а мне - с двумя. "Ничего, - думал, что шепчет, а на самом деле почти кричал он ей в ухо, - не расстраивайся, с одной полоской красивее!".

Черт, с двумя все равно было лучше.
Как-то он повел нас далеко-далеко в больницу. Кажется, шли мы бесконечно; только сейчас я понимаю, что до этого самого места дохожу за пятнадцать минут, а тогда.. Какой огромный был мир! Скажите, он ведь и впрямь уменьшается до размеров теннисного мячика, правда? Иначе никак не объяснить, почему тогда мы шли так долго, что я было подумала, будто мы никогда не вернемся домой.

Дед вел нас за руки - Машку за правую, меня за левую. Кстати сказать, к тому времени у меня не сохранилось ни одного деда. Никакого, даже самого захудалого, но - моего.
Мы сходили до больницы, перешли трамвайные рельсы и вернулись обратно. Он все время нас держал. И когда, наконец, мы пришли домой, я понюхала свою ладонь.

Ладонь пахла старостью..

Иногда, просыпаясь ночью и вспоминая, как я хлопала с криками "Очнись!" по щекам женщину из трамвая, я стыжусь одного жеста. Как когда-то я приложила ладонь к носу. И, наверное, она пахла так же. Ведь тогда бы не мучило бы меня это чувство неосязаемой тревоги.