Внучка

..Они безысходно доживали свое супружество, ощущая то же, что и голодающий, который доедает случайно попавшую в его руки горбушку. Медленно и осторожно он обкусывает края, теша себя надеждой, что осталось еще очень много, но с ужасом ощущает, что в руках уже ничего нет...

...Постепенно и совершенно незаметно для них, из жизни ушли почти все совместные радости.

Когда-то, давным-давно, и очень быстро, ушла влюбленность. Тепло руки, совсем недавно такой вожделенной, уже не било током, да и сама рука уже стала восприниматься, как продолжение своей. Отныне руки соприкасались уже совершенно спокойно. По делу. Передавая тарелку, забирая тяжеленные сумки или подхватывая ребенка... Но оставалось еще какая-то память приятности в этом. И потому, нет-нет, да и вскидывали глаза друг на друга, нечаянно сомкнувшись пальцами. Но уже не лезли целоваться, а просто теплели глазами. А потом и это забылось, оставив абсолютное равнодушие в случайном контакте рук. И это безразличие оказалось заразным. Лениво переползло на поцелуи и объятия, а потом и на взаимное общение.

Может, в этом виновата первая, самая первая кровать. Не первое любовное слияние, а именно кровать. Она была ужасно узкая, с провисшей сеткой, и имела дурную привычку поскрипывать даже в такт легкому дыханию. И два тела, захотевшие чуть отдалиться друг от друга, не имели такой возможности. Кровать своей узкой и скрипучей сущностью сводила их вновь воедино. Может быть, все было бы хорошо, если бы это соприкосновение разом, одновременно, зажигало их, разгоняло беспокойную молодую кровь по нужным органам. Но такое случалось очень редко. Чаще кровь первой достигала заветных уголков его тела, а она, почувствовав это, плотнее заворачивалась в одеяло и начинала ворчать. Или же обреченно обнимала его, прислушиваясь к току своей крови и надеясь, что вот-вот совпадет все - и желание, и ритм, и истома тел. Но, почти всегда, через пару сотен ударов сердца, резко стихал его напор, а её кровь еще только начинала свой медлительный разгон в молодом и перепуганном недавней беременностью теле.

-Да, и ладно, - сонно думала она. - Зато вовремя удрала. А простыня высохнет.

И, когда появился свой дом, в котором можно было поставить две кровати, они с радостью разбежались по своим подушкам. Нет, конечно, ходили друг к другу в гости. Теперь уже сам процесс приглашения в гости или настоятельные просьбы принять на постой, носил элемент флирта и соизмерял, уравнивал и приводил к одному ритму стук сердец.

Но постепенно его напрашивания в гости становились все более редкими, а она, напуганная несколькими абортами, всеми силами поощряла его равнодушие.

Рос сын. Почти как у всех молодых семей, полунеожиданный ребенок. Напомнивший, вдруг, самим собой и своим плачем, что постельные радости иногда имеют и такое продолжение. Не только внеся новые заботы и раздоры, но и объединив. Своими болезнями, когда попеременно таскали всю ночь на руках, своими шумными приставаниями по утрам выходных, когда так не хотелось разлеплять глаза, своей постоянно рвущейся одеждой и обувью. Тихой радостью переглядывания после его первых шажков, смехом, наваливающимся после корявых и неправильных слов, детскими ручками, радостно обнимавшими их за шеи, и потным, а иногда и сопливым носом, тычущимся в родительские щеки.

Но неожиданно выяснилось, что детство проходит очень быстро. Сын рос, взрослел, мужал, потихоньку отдаляясь. Стал стесняться ласки. Уже не прижимал их лица щекой к щеке, чтобы потереться одновременно о мамин и папин нос, и не забирался под материнское одеяло, и не вопил: "Папа, иди сюда, нам холодно"… Его уже гораздо больше интересовали двор, друзья, взбалмошные девицы, а не родители.

Пока рос сын, росла и укреплялась непроходимой полосой непохожесть темпераментов, не очень замеченная вначале. Он, сторонник жесткой, мужской линии воспитания, пугал и сына и ее своей непримиримостью. Хуже всего, что эти периоды пристального внимания к сыну, его успехам и провалам сменялись периодами равнодушия и отсутствия внимания. Не находящая необходимости в такой жесткости, и трясущаяся над своим сынулей, она стала покрывать "ребенка", создав союз двоих против одного. Заметив это, он, и до того не обходивший стороной выпивку, только еще чаще стал приходить домой подшофе.

Незаметно подкрадывавшееся отчуждение становилось все явнее, а стыдливое ощущение, что они не очень уже нужны друг другу, все отчетливее. Испугавшись открывающейся пустоты, она попыталась сократить дистанцию между ними заботой, лаской и теплотой. Его это только раздражило, и еще больше обратило в домашнего мрачноватого молчуна. Она обиженно отступила, но стала резче в действиях и высказываниях, когда замечала его не совсем ровную походку и чуть заплетающуюся речь.

И они продолжали жить. Рядом, но не вместе.

Но тут обрушилась совсем нежданная беда, пришедшая извне. Когда закачалось то, что казалась незыблемым, когда сама земля, дома, улицы, люди вокруг, вдруг, показались недружелюбными. И поволокло их за тридевять земель, туда, где, чтобы выжить, надо было прижаться друг к другу, поддержать в трудную минуту и пережить трудности новых языков, людей и незнакомость обстановки.

Все окружение сводило их вместе, а они, отвыкнув уже от этого, и, приспособившись к автономности существования, неуверенно сопротивлялись. Но, чувствуя, как наплывает в этом необходимость, опять стали искать сближения. Постепенно перенеся это и на ночные прикосновения. И, с трудом, возвращаясь к забытым ощущениям, нашли в этом тихую, пригашенную долгими прожитыми годами, радость.

Постепенно заползала на новые рельсы жизнь, все вокруг становилось знакомым и, даже, родным. Быстрее всех, как и надо было предполагать, освоился сын. Ушел в армию и, еле успев демобилизоваться, огорошил родителей: "Я женюсь"...

Молодая сразу же заскандалила. Просто так, ни с того, ни с сего. Чтобы ясно стало, с кем сыну жить. А чтобы не сбежал, быстренько забеременела, и все несуразности поведения стала объяснять тяжело переносимой беременностью.

И опять их отбросило друг от друга. Она искала в неровно складывающейся жизни сына наследственные, им внесенные черты характера, он же бурчал, находя в этом издержки ее воспитания.

Быстро пробежали положенные девять месяцев. Вдали остались скандалы молодых до свадьбы, во время свадьбы и после нее. Настало время появления на свет нового человека. Новый человек увидел мир, ничего не понял, сморщил нос, и, на всякий случай, запищал...

А, наевшись, отвалилась и посмотрела строгим взором, пытаясь понять, что за новые лица склонились над ней. И, решив, что они достойны доверия, устало зевнула и закрыла глаза.

Они стояли, смотрели и приспосабливались к совершенно новым ощущениям.
Уже привыкнув за долгие годы к самостоятельности сына, его некоторой эмоциональной отстраненности и своей собственной, друг от друга, обособленности, они были потрясенные неизвестно откуда проникающим сейчас в них чувством тихого и умиляющего единения. В этом крошечном кусочке жизни, тихо сопящем сейчас, они вдруг увидели и своего сына, и своих родителей, и свою уже достаточно долгую жизнь, и смысл дальнейшего существования. Перед ними тихо спала их грусть, их счастье, их любовь…

А, придя домой, ощутили совершенно молодое желание и набросились друг на друга так, как это было в считанные разы, еще тогда, в той, далекой и, наверное, неплохой жизни.