Заклинание

эпиграф к разделу:
 
«Как же прочищает мозги любой вид
эпистолярного творчества».

Неизвестный автор
 






В квартире было тихо. Санька уехал заниматься живописью к деду. Алексей и Андрюшка еще спали. Уютно устроившись в кресле на кухне, Катя читала:
 
«…Он так и не сказал мне, кто такая эта Толстая Тетя, но с тех пор я чистил ботинки ради Толстой Тети каждый раз, перед каждой передачей, все годы, пока мы с тобой были дикторами,- помнишь? Думаю, что я поленился раза два, не больше. Потому что в моем воображении возник отчетливый, ужасно отчетливый образ Толстой Тети. Она у меня сидела на крыльце, отмахиваясь от мух, и радио у нее орало с утра до ночи. Мне представлялось, что стоит адская жара, и, может, у нее рак, и ну, не знаю, что еще. Во всяком случае, мне было совершенно ясно, почему Симор хотел, чтобы я чистил ботинки перед выходом в эфир. В этом был смысл».
 
Катя подняла голову, задумалась. А потом отложила книгу и, пристроив тетрадь на коленях, стала писать:
 
«…Она сидела в домашнем халате, полная, с ногами в узловатых венах, перед выключенным телевизором, в своем любимом старом кресле. Кресло было совершенно непристойным, с вытертой обивкой, с продавленным сиденьем. Пакля вылезала наружу и временами падала на пол, усеивая все вокруг какими-то сенными иголочками, вроде тех, что остаются от елки, которая слишком долго оставалась в доме после рождества. Ткань на подлокотниках давно замусолилась и местами протерлась, а на спинке превратилась в торчащую во все стороны бахрому.

Справа на столе лежал, шевеля на ветру страничкой с карандашной отметкой, томик Сэлинджера. Возле него, почти вплотную, возвышалась на треть заполненная чаем кружка со сколотым краем. После каждого нового глотка на внутренних стенках кружки все больше проступал коричневый налет.

В открытую балконную дверь за спиной вливался со двора монотонный шум работающего механизма. Внизу на зеленом газоне детской площадки молодой человек в оранжевом комбинезоне держал двумя руками газонокосилку и водил ею то влево, то вправо по траве, переходя с одного места на другое. Резкий запах готовящихся блюд, разносящийся из форточек, заглушал свежий аромат срезанной травы, не давая подняться до ее этажа…».
 
-Мам!
-Сейчас!
 
Катя встала с кресла, отложила тетрадь, включила чайник, поставила на стол кружку Андрюшки, достала из шкафа заготовленную накануне булку и положила на блюдце. Быстро заварив чай, она заполнила черно-коричневой жидкостью кружку на ширину пальца, залила кипятком, бухнула туда две ложки сахарного песку, выжала сок из отрезанного куска лимона, все это помешала и только потом отправилась в детскую на крик сына.
 
Андрюшка лежал на диване к ней спиной.
-Чего тебе?
Он резко развернулся на спину, и, сползая головой по стенке дивана до пола и ухмыляясь в сторону Кати, ответил:
-Ну что? Пепси-колы, мороженого, много всего.
Глядя на Катю снизу вверх, он явно дразнил ее, понимая, что в магазин сейчас она не побежит, и добродушно веселился, ожидая, что она ему ответит.
Не тут-то было. Принимая условия игры, Катя ушла на кухню, не отвечая, словно там у нее уже были заготовлены горы «мороженого, много-много», про себя подумав: «Зря заваривала».

Она ушла, потому что вспомнила, что со вчерашнего дня остался тоник, о котором никто не знал, и теперь она может в свою очередь подразнить Андрюшку.

Катя налила тоник в стакан, захватила булку, принесла и поставила все это молча на пианино возле его дивана.
-О!- раздалось от пола удивленное восклицание, но тут же, спохватившись, Андрюшка добавил, смеясь. - А где мороженое, где много-много?

Катя протянула руку к стакану, но взъерошенная голова Андрюшки мгновенно оторвалась от пола, и стакан исчез прямо перед Катиным носом.
-Ой, я же зубы не почистил,- прозвучал сокрушенный вздох, и, поставив стакан на место, Андрюшка умчался в ванную.

Катя вернулась на кухню. Села, взяла недочитанную книжку:
«…Я никогда не представляла ее на крыльце, но у нее были очень – понимаешь,- очень толстые ноги, и все в узловатых венах. У меня она сидела в жутком плетеном кресле. Но рак у нее тоже был, и радио орало целый день? И у моей все это было, точь-в-точь?»

Оторвавшись от книги и рассеяно прислушавшись, Катя вдруг быстро сунула ее на стол и схватила тетрадку:
«…Звук газонокосилки, временами поднимаясь до воя, неожиданно замолкал, и внезапно воцарялась полная тишина, сквозь которую только через минуту начинали пробиваться другие городские звуки. Дальний шум машин на проспекте словно служил фоном для трелей соловья из парка за домом.
Иногда этот фон как стекло разбивали звонкие детские крики, разнося по двору протяжные и непонятные звуки. В этот шум вдруг вплетался нудный звук милицейской сирены, но ненадолго. Лишь листочки на верхушке тополя, временами посверкивая на солнце серебристой обратной стороной,
безмолвно трепетали за стеклом.

 Наконец, она грузно поднялась. С трудом передвигая ноги - перенос тяжести с одной на другую явно сопровождался болью - приблизилась к раковине, забитой грязной посудой, и застыла перед ней. По дороге она мимоходом как-то умудрилась воткнуть вилку магнитофона в розетку…».
 
-Мам.

Вздрогнув, Катя подняла голову и уткнулась в нависшего над ней Андрюшку.
В сотый раз удивившись, как же он вырос, она внимательно поглядела на него.
Он стоял возле пустого стола с озадаченным выражением на лице и вопросительно смотрел то на стол, то на Катю.

-А, ну да,- спохватился он вдруг, словно возвратился откуда-то издалека, по привычкам, как по приметам, распознав дорогу домой.
-Ну да, конечно,- подтвердила Катя, вслед за ним произведя и закончив к этому времени в голове ту же процедуру.
-Хороший разговор,- засмеялся Андрюшка и ушел туда, где остались булка и стакан с тоником.

На тетрадь села муха. Катя взмахнула рукой, отгоняя ее, и проследила за ее полетом и посадкой на плитку над раковиной. «Боже, сколько же их»,- подумала она равнодушно и уткнулась в тетрадку:
 
«…Пара-тройка мух оживленно носилась рядом. То ползая по плитке на стене прямо перед ее носом, то облюбовав на мгновение красные раздувшиеся руки, моющие тарелки, они, взлетая, проносились дальше, к мусорному ведру за ее спиной перед давно не мытым холодильником.
На его дверце с грязными разводами и полуободранными наклейками Микки Мауса и Дональда Дага возле названия «ЗИЛ» на синей плашке, окруженной черным контуром въевшейся грязи, висели сувенирные присоски для записок, прикрывая наиболее непотребные места.
Моя посуду, она ритмично покачивала головой в такт мелодии, разносящейся по замызганной кухне из орущего магнитофона. А взгляд ее, одновременно отрешенный и сосредоточенный, скользил бесстрастно то по груде немытых со вчерашнего дня тарелок в мойке, то по кафельным плиткам стены».
 
 
-Мам!
-Сейчас!

Катя оторвалась от тетрадки, встала, бросила ее на стол и отправилась на крик сына.
Проходя через холл в детскую, она подумала: «Не забыть про холл». Дверь в комнату она оставила открытой.

-Ну что тебе?
-Блюдце и стакан забери.
-А сам, конечно, не мог принести?
-Ну, мам.
-Ладно, - решила Катя не нарушать мирного настроения тихого воскресного утра.

- Где мальчишки?- неожиданно раздался взволнованный голос из холла. Алексей, еще явно спросонок, очевидно, выскочил из комнаты и, неизвестно к кому обращаясь, ждал ответа. Катя с сыном молчали.
Андрюшка тихо спросил:
-Чтой-то он?
-Третья мировая война. Все мальчишки исчезли, а все папы бегают по квартирам и их ищут.
-Мам, не романтизируй. По-моему, кто-то просто нассал в туалете.
Алексей заглянул в детскую:
-Смотри-ка, не удрали никуда.
-А зачем тебе?
-Я люблю, когда все дома, когда весь кошатник в сборе.
Сказал и исчез. Ушел обратно спать.

Андрюшка удивился:
-Ничего себе вылазка.
-Ты бы лучше комнату убрал.
-Это чья комната?
-Ваша.
-Вот и не лезь. Тысячу раз тебе говорил, сами разберемся.
-Но ведь здесь жить уже невозможно из-за бардака.
-А ты не смотри.
-Ну, давай, я сама уберу.
-Нет.

Катя хотела было что-то сказать, но сдержалась. Обиженная, она ушла на кухню, не забыв, однако, прихватить посуду, поставила ее на стол и плюхнулась в кресло. Прекрасное утреннее настроение было испорчено. Взаимопонимание с сыном, так радовавшее ее, нарушилось. Она окончательно почувствовала себя Толстой Тетей. Сама виновата. Желание что бы то ни было делать, а тем более убираться, пропало окончательно. Впрочем, и до этого оно не было очень сильным. Заставив себя встать, она помыла принесенную посуду и убрала ее в сушку. Затем с новой мыслью вернулась в кресло, потянулась к столу и взяла недочитанную книжку:
 
«…Но я открою тебе страшную тайну. Ты меня слушаешь? Все они, все до одного – это Толстая Тетя, о которой говорил Симор. И твой профессор Тапер тоже, брат. И вся его чертова куча родственников. На всем белом свете нет ни одного человека, который не был бы Симоровой Толстой Тетей. Ты этого не знала? Ты не знала этой чертовой тайны? И разве ты не знаешь – слушай же, слушай, – не знаешь, кто эта Толстая Тетя на самом деле? Эх, брат. Эх, брат. Это же сам Христос. Сам Христос, дружище…».
 
Катя задумалась. Мысли, блуждая, вернулись к Андрюшке, потом к мужу, и она опять схватила тетрадь:
 
«…В центре квартиры располагался холл, в который выходили все двери, открываясь из комнат наружу. В нем было темно и тихо, пока двери оставались закрыты. Стол, вплотную придвинутый к книжному шкафу, был завален листочками, записками, старыми газетами, клочками бумаги с номерами телефонов и страничками, выпавшими из полуразвалившегося детектива в мягкой обложке. Здесь же на какой-то книжке неровно стоял телефон, весь захватанный пальцами, с потемневшей от грязи серебряной надписью «Русь».
Возле стола громоздился полуразобранный велосипед, покрытый пылью и обвешанный сумками и пакетами. На небольшом грязном коврике возле него была беспорядочно навалена уличная обувь. Рассыпавшись бесформенной кучей, она перекрыла проход к входной двери. На старом потертом линолеуме блестели потемневшие кофейные пятна с налипшими волосками…».
 
-Мам.

Катя продолжала писать, не поднимая головы.
 -Что ты делаешь? Рассказ пишешь?
-А тебе какое дело? Ты ведь не читаешь.
-Почему? Я читал последний.
Катя недоверчиво взглянула на него и спросила с пробуждающимся интересом:
-Ну и как?
-Ничего не понял, но супер.
Польщено улыбнувшись, Катя ворчливо произнесла:
-Иди отсюда. Не подлизывайся.
-Ну, правда, мам. Не злись. Я уберусь, но когда сам захочу.
-Воскресенье – день уборки.
- Но ведь ты тоже сидишь, а не убираешь.
« Ну, вот как с ним спорить? Всегда он прав»,- подумала Катя и примирительно добавила:
-Ладно. Иди.

Андрюшка ушел, а Катя задумчиво смотрела в угол за холодильник. Постепенно взгляд ее стал осмысленным и внимательно рассматривающим детали. Она взяла тетрадь и, почти не отрывая глаз от угла, стала быстро писать:
 
«…Возле ведра на полу валялся когда-то белый совок с обломанной ручкой.
В открытую балконную дверь залетал тополиный пух со двора.
От малейшего ветерка пух носился по полу, скатываясь в комочки, которые так любят поджигать во дворе мальчишки. Казалось, он был везде: на плите, в луже убежавшего во время кипения супа, слева на столе, покрытом крошками хлеба. Некоторые пушинки шевелились на ветру в засохших на полу капельках чая, словно мухи, попавшие в западню. Иногда, во время наиболее сильных порывов ветра, когда вздымалась занавеска, придерживающая створки форточки, весь пух внезапно поднимался вверх и долго носился в воздухе, медленно кружась и оседая на поверхность стола, в чашки и кружки с чаем или кофе, на плиту и в открытые кастрюли, и опять скапливался в углах на полу.

Облепленный пухом, старый электрический самовар без провода, весь покрытый серым налетом, и от этого матовый, а не блестящий, как раньше, выглядывал из-за буфета, небрежно засунутый в угол между ним и скамейкой. Торчала только его подставка, а под ней виднелся потемневший огрызок груши, по которому ползала муха. Иногда она взлетала и проносилась по всему кухонному пространству, пикируя то на сахарницу без крышки, то на край заполненной кружки. Аккуратно ползая по ее стенке, она спускалась к чаю и, перебирая лапками, вытягивала хоботок, стараясь опустить его в сладкую жидкость. А потом опять взлетала и приземлялась на полу у плиты среди крошек хлеба, рассыпанной соли, обгоревших спичек, шелухи от лука. Казалось, все предметы на кухне от плиты до холодильника, от картин на стенах до высокого ящика с телевизором и видеомагнитофоном внутри - все это покрыто тонким налетом кухонного жира с прилипшим к нему тополиным пухом и пылью…».
 
 
«Все! Больше не могу! Пошла убираться!» - Катя резко поднялась из кресла и решительно направилась в ванную за ведром с водой.
 
 
 
Цитаты из повести Д.Д.Сэлинджера «Симор: Введение».