Слово об Иване

Слово об Иване



Жену ту звали Ольгой. Понесла она Иваном в первый месяц весны, от мужа своего. Имя мужу было Рафаил, и был он углекопом. Опускался он каждый божий день в копи бездонные, во мрак вечный, в само чрево земное – за углем, и уголь искал там, и находил, и добывал его с помощью проходческого комбайна ПК-25, и поднимался тот уголь наверх.
И каждый день поднимался сам Рафаил вслед за углем наверх, и омовение непременное совершив в помывочной административно-бытового комбината, возвращался к жене своей Ольге. И приносил ей плоды апельсинового дерева, или же гранатовых плодов, или винограда. А покупал то по дороге к дому. Ибо любил жену свою.
И после вкушения трапезы вечерней, возлегал с женой своей на ложе брачном и оглаживал зреющее тело ее, и рад бывал, и смеялся.
И дал Рафаил имя сыну своему, бывшему во чреве матери, имя то – Мухамет. Потому как был Рафаил из племени татарского и веры мусульманской, и имя рода его было – Загретдинов.
Ольга, жена его, имени противилась, потому как была по роду из кривичей. Но мужа не смела ослушаться.
Инда же во тьме шахтной, во мраке смертном, зажглась пыль угольная да газ-метан, звездой алою, живьем пламенем, и сгинул Рафаил, и костей не нашли – дала Ольга имя сыну своему: Иван. Потому что болела душа ее от имен татарских, ибо напоминали они ей мужа и любовь его, сгоревшую в угольной пыли.
И родился Иван в первый месяц зимы, в день двенадцатый, и захлебнулся водами родовыми, но после закричал. И наречен был именем, что дала ему мать. И крещен был в вере православной.
Здоровьем Бог не обидел Ольгу. Потому питала она сосцами дитя, и сладким было молоко ее. А когда брал младенец грудь, принималась плакать она и слезы сыну на лицо роняла. Ибо видела в лице сыновьем черты мужа своего.
Иван же был здоров и быстро в весе прибавлял. Встал он на ноги на десятый месяц. К двум с половиной годам словам русским выучился, и говорил без умолку и песни пел, как то у детей водится. А татарских слов и песен не знал вовсе. Поскольку обиду крепкую держала на Ольгу вся семья Загретдиновых – за то, что отказала сыну в татарском имени и память мужнину именем им данным не уважила. И не видел Иван никогда ни деда ни бабки татарских, и никаких не видел, поскольку и Ольгина родня, из кривичей, тоже зла была, поскольку вышла Ольга за поганого. Помнил же Иван из рода своего только мать свою.
А лишь отняла Ольга младенца от груди – пришлось ей трудиться много, чтобы себя и сына прокормить. Потому что изошло все сбереженное Рафаилом на жизнь безбедную, ибо немного сберечь успел. Пенсия же, назначенная казной по утере кормильца, мала была, и жизнь обещала голодную.
Работу нашла она в лавке торговца базарного. Велено ей было хозяином той лавки приходить до свету и уходить затемно, весь же день плодами разными и травами съестными торговать. И платил он ей двадцатую часть от проданного. И денег тех на питание их, и на одежду, и на кров хватало. Однако не видел младенец матери своей днями. И ночью только слышал голос ее, колыбельную поющий. И тосковал сын о матери своей.
Дни же проводил младенец в яслях детских, со множеством своих ровесников. Вместо матерей были в заведении том для младенцев воспитатели. И воспитатели те были жены и девы, трудящиеся за малую плату. Потому не радели они о младенцах, и смотрели только, чтобы те вреда себе и товарищам не причинили, да съедали данное им вовремя и полностью. Самым мерзким в работе своей полагали жены и девы те – менять одежду младенцам, что в одежду испражнились. И называли они тех младенцев, что в одежду испражняются, существами вреднейшими и отвращение к ним питали, слова говорили им злые, и родителей младенцев тех почитали за дурней. Поэтому боялись младенцы те воспитателей, и когда имели нужду в чем либо, не хотели спросить.
Иван же сызмальства чистоплотен и аккуратен был. Но видя обращение старших над ним с ровесниками своими, почитал за правило молчать и прятался от взгляда воспитателей, и не плакал никогда. И признан был женами и девами, в яслях трудящимися, за дитя глупое и неразвитое.
Подросши, Иван в школу пошел. Грамота ему легко давалась. И быстро обрел он друзей новых себе. Встречался с друзьями в школе, и во внеурочное время веселились они, в игры разные играли и дрались иногда с другими школьниками, которые про него и его друзей злое говорили.
Однако учителям не по душе Иван пришелся. Видели они в нем отрока скрытного и угрюмого, мыслящего дурное в сердце своем – ведь молчал он и никогда не вопрошал их ни о чем, и, хотя знаниями овладевал легко, похвал учительских не хотел добиваться. Посему спрашивали с него уроки строго и ошибок не прощали. Иван же строгость их терпел, и попреки все сносил молча.
Матери же его легче жить стало, и не болело уже сердце ее так сильно за сына своего. Казалось ей, что, когда ее нет, сын ее – в правильном месте находится и полезными делами занят. Потому стала она больше радеть о работе своей. И хозяин лавки базарной, где торговала Ольга, доволен ею был. И за годы прошедшие сумел удостовериться, что работница сия не ворует и трудолюбива. И доверил ей начальство над другими своими работницами, что на рынке торговали, и денег стал платить больше.
Стала Ольга чаще на людях показываться, и одежды себе красивые покупала. Дело свое новое вела с достоинством – приказы торговкам умные отдавала, деньгам, с них собранным, счет вела честный, и собою не гордилась. Люди, на базаре том торговавшие, Ольгу за дела ее уважать стали. А хозяева лавок стали на нее заглядываться. Ибо, сняв с себя ярмо работы тяжелой, да в одеждах красивых, привлекала Ольга мужские взгляды.
Знала Ольга счет годам, проведенным в одиночестве да в работе непосильной. Тосковало сердце ее по родному сердцу. И томилось тело ее по мужским рукам. И виделся ей во сне любимый ее, Рафаил. Но боялась она и не смела с мужчинами сходиться. Казалось ей, что не будет ни один из них так пригож и ласков, как муж ее, без которого осталась. И за сына своего опасалась: что не признает отрок в чужом человеке отца.
И через девять лет после смерти явился ей Рафаил во сне. Но не сильным и нежным, стройным да жарким, как обычно ей в горячих снах являлся. А в робе шахтерской, с тусклым фонарем на треснувшем шлеме, и с лицом черным. И сказал ей Рафаил голосом тихим и усталым: «Пойди, Ольга, и найди себе мужа. Приведи его в дом наш. И будет он отцом сыну моему». Заплакала Ольга и кинулась в ноги ему, в пыль угольную упала, спрашивала: «Любишь ли меня, Рафаил?». Поднял ее муж руками черными, твердыми, и ответил: «Не бойся. В другом муже я тебя любить буду. Ибо в другом лишь любить смогу, как жену. Ведь мертв я». Обнял он Ольгу крепко, а после отстранил от себя, и дал ей в руки фонарь тусклый со шлема своего. А сам расстегнул на себе одежду, и обнажился под одеждой каменный уголь.
Проснувшись, увидела Ольга, что день ясен, и что весна давно, и птицы поют. И радостно ей было. Тепло было на душе ее от любви мужниной и не страшно нисколько. Разбудила она сына своего, и одежду ему велела надеть праздничную. И сама оделась нарядно. И улыбалась весь день.
На следующий день подошел к ней человек один, которого она знала в лицо, и который на базаре том лавку мелкую держал и торговлю вел молоком и сыром коровьим. И сказал ей муж сей: «Я каждый день встречаю тебя, Ольга. И радуются глаза мои, на тебя глядя. И стучит сердце мое, только пройдешь ты рядом. И боюсь тебя, и слова сказать не смею – лишь поздороваюсь. А вчера ты так светла была, так улыбнулась мне, что, вот, стою я перед тобой, и говорю, и хочу, чтобы ты была со мной сегодня вечером». «Зачем зовешь? Легкой добычей, меня, одинокую, счел?», - спросила его Ольга, ибо удивилась, потому что девять лет никто не подходил к ней. Он же ответил: «Хочу лишь быть с тобою рядом сегодня – хоть в кино пойдем, хоть на пир какой, а хоть и по улицам ходить, разговаривать». «Да, как звать тебя?», - спросила Ольга. «Федором люди зовут, Алексеевым» - отвечал он. Покраснела Ольга лицом, и кивнула ему, и взгляд у себя на груди спрятала.
Пошли они тем вечером в кино, а после – в кафе, а еще бродили по улицам. И чудилось Ольге, будто слабнет душа ее, как лед весенний под солнцем на реке. Не женой она себе мнилась, а девушкой, что из школы сбежала с робким поклонником, который молчит и за руку взять не смеет. Смотрела она искоса на спутника своего и дивилась: не красив нисколько, а лицом приятен, стати в нем нет, а шагает легко, чужак-чужаком, а спокойно с ним. А он возьми, да скажи прямо на улице, на ветру под фонарями белыми: «Что нам с тобой, Ольга, вхолостую жить? На холодном ложе и спишь не впрок. Одинокую вечерю с телевизором не разделишь. Не родит работа детей. Стань женой моей, а сын твой – да, будет и мне сыном». Взял ее за плечи и повернул к себе лицом. Она же вспомнила слова мужа своего, во сне сказанные. И сказала: «Да». А сама смотрела в лицо стоящего перед ней, и хотела найти в лице том страшное, чтобы отвернуться и сказать «нет». И не видела страшного. Только показались ей вдруг, в свете ртутных ламп, глаза Федора провалами черными, угольными. А потом наклонился он к ней, и заблестели глаза его, радостные. Засмеялась она легко, как девять лет не смеялась. И поцеловать себя в губы позволила.
Встречались они скрытно от других два месяца. И вскоре допустила она Федора до себя, потому что робок он был, и сам не смел к ней приступить, и тем запал ей в сердце. И, познав друг друга, укрепились они в решении своем – пожениться и быть вместе. И даже на базаре, где трудились оба, о том известно стало, и радовались люди торговые, и поздравляли их. Сын же Ольгин, Иван, не ведал о том.
Первый раз пришел Федор в Ольгин дом, когда Иван в школе был. И в беспокойстве раскладывал он в Ивановой комнате подарки: одежду новую и мяч кожаный, и сласти разные. Ольга ему говорила: «Все хорошо будет», а сама пуще Федора боялась и холодела сердцем.
Иван домой не шел все. И стемнело уже. А Ольга и Федор устали ждать. И когда собирались они пойти искать Ивана по улицам, Иван сам пришел, в одежде рваной да грязной и с лицом в крови. «Кто бил тебя?», - вопросил Федор отрока. «Кто сей?», - обратился Иван к матери, а Федора будто и не заметил вовсе. Ольга же сказала, слезы сдержав: «Сей – муж мой, отец тебе, которого не было». Утер Иван рукавом кровь с лица и взглянул на Федора пристально. А тот вопросил вновь: «Кто бил? Ведь есть теперь, кому заступиться за тебя». «Ты ли заступишься?» - вопросил Иван. «Я», - отвечал Федор. «Станешь ли отроков, меня обидевших, в кровь бить?», - вопросил Иван. «Пойду к родителям их, разбираться», - отвечал Федор. «А те детей своих станут в кровь бить?», - вопросил Иван. И не знал Федор, что ответить: «Накажут», - сказал. «Так я сам накажу», - сказал Иван и ушел в свою комнату.
«Все хорошо будет», - сказала Ольга Федору, поцеловала его в уголок рта, и в ночь отправила. Сама в постель легла, и долго не спалось ей. И плакалось ей горько и тихо, так что и сама себя не слышала – только горечь глотала. Жалела себя – что поверила в счастье, а оно не сбывается. Не сбывается счастье простое, женское, бабье. Не сбывается, хоть проще его и быть не может. Думала она, что тоскует сын об отце, как щенок малый, а Иван волчонком растет. Нашла себе мужа – сердце стынущее отогреть, тело занемевшее лаской оживить – а не сходятся родной сын да новый муж. И, наплакавшись вдоволь, уснула.
Утром велела она Ивану одежду новую надеть, Федором подаренную. Сама велела, и сама испугалась – что сын ответит? Иван улыбнулся лишь кривой улыбкой и оделся в подаренное. Отлегло с души у Ольги, и рада была. Но Иван сказал, в дверях оборотившись: «Ты, мати, выходи за него, коли люб он тебе. Я и слова против не скажу – лишь бы тебе радоваться. Только знай – не отец он мне, и отцом не будет». И ушел.
Села Ольга на стул в прихожей, посмотрела на себя в трюмо зеркальное, и заплакала. А после перестала плакать, сказала себе: «И так хорошо. Привыкнет Иван, и будут не сын да отец, так хоть друзья-товарищи». Сказав то, пошла на базаре трудиться.
Сыграли Федор с Ольгой свадьбу. Да гостей немного было на той свадьбе. Потому как сам Федор из сирот был, а Ольгина родня, как помянуто было, с ней знаться не желала. И были у них в гостях все люди торговые, с того же базара, где трудились оба.
А фамилию Ольга взяла новую, Алексеевой стала. Ивану тоже фамилию переписала. И стал он Иваном Алексеевым. А когда прознал про то Иван, обозлился на мать свою, покраснел лицом, в первый раз ее словом дурным назвал, да расплакался. Ольга же утешала его и говорила: «Что тебе имя рода того – Загретдиновы. Они меня и тебя знать не хотят. Я в работе ноги сходила, в труде руки стерла – они и куска хлеба нам не поднесли. Будет тебе новое имя и новая жизнь. Авось Алексеевы да счастливее Загретдиновых окажутся». Не согласился Иван сердцем с матерью, но смирился и по прошествии времени утешился.
По прошествии времени некоторого, около трех лет, стало казаться Ольге, что жизнь ее правильной дорогой идет. Муж ее, Федор, в вине крепком да словах бранных меру знал, работал на совесть и жену любил от души. Уходил ранним утром и приходил вечером – все трудился в лавке своей. Дело его расти стало, и денег в доме их прибавлялось. И скоро уже оставила Ольга работу на базаре – стала днями дома оставаться, мужа ждать, дом в чистоте хранить и пищу готовить.
Иван Федора отцом не называл, но и грубо с ним говорить не позволял себе. Говорил ему: «Здравствуй, Федор Николаевич», - или же: «Как работалось, Федор Николаевич?». Федор Ивану говорил не раз: «Ты мне все равно как сын – зови отцом». Иван же в ответ молчал. И Федор отступался.
Одно лишь беспокоило Ольгу и Федора – часто Иван домой из школы битым возвращался. Двух седьмиц не проходило, чтобы не видали они его с синяками да кровью на лице. И сколько ни упрашивали они Ивана открыться им, рассказать, кто бьет его – молчал Иван, уходил к себе в комнату, сидел там, да книжки перелистывал. Федор же и в школу ходил, с учителями о том разговаривал. Учителя отвечали на расспросы лишь так: «Отрок сей нелюдим и не со всеми одноклассниками дружен. Себя лучше других считает – за то и бит бывает. Хоть и плохо сие, да сам тому виной». Ольга часто спрашивала сына, когда бывала с ним одна: «Почему не хочешь, чтобы Федор за тебя вступился?» Иван же отвечал всякий раз: «Кто мне Федор?». И лежали слова те камнем на сердце матери.
И случилось так, что понесла Ольга снова. И рад был Федор, и она рада. Но по прошествии месяцев, как начал округляться стан ее, все чаще думались Федору невеселые мысли: «Какой я отец? Одного мальчишку уберечь не могу, а и еще будет. Иван меня уважать не хочет, а за что другой уважать станет?» И решил он беде своей делом помочь.
Стал он из лавки своей уходить – к тому времени, как в школе у Ивана уроки заканчивались. Ходил мимо двора школьного, все Ивана высматривал. А после обратно в лавку возвращался. Узнал он, что Иван, из школы выйдя, с ровесниками во дворе не задерживается и в игры ребячьи не играет, а спешит домой прямиком и при ходьбе оглядывается. А на шестой день узнал Федор, в чем беда Ивана.
Увидел он, как вышел Иван из школы, и пошел прочь быстрым шагом. И догнал его некий юноша, лет шестнадцати, и остановил, взявши за плечо, и говорил что-то. А пока говорил он, подошли еще двое – того же возраста, и встали от Ивана по бокам. И пошли все четверо куда-то. И были некоторые, возрастом младше гораздо, кто стоял и смотрел.
Когда скрылся Иван с тремя, старше себя, из виду, поспешил Федор на школьный двор. Схватил он за одежду одного из видевших и вопросил: «Знаешь ли того, кого трое сейчас повели?». «Знаю», - отвечал отрок, - «Сей – Иван Алексеев». «Знаешь ли, куда повели и зачем?» - пытал Федор. «Верно, драться повели», - отвечал отрок. «С кем же?» - задал Федор вопрос свой. «А с кем скажут», - отвечал отрок, - «Берут они двоих младше себя, ведут к старой котельной, что недалеко отсюда, и драться принуждают друг с другом. А сами на драку ту об заклад бьются. А кто дерется плохо и в проигрыш их ввергает, того сами после бьют или непотребство какое над ним чинят».
Зазвенело у Федора в ушах от злобы дикой да в глазах помутилось туманом огненным. Побежал он к котельной, да не знал точно дороги, и плутал около двадцати минут. И когда добежал, видит: стоят юноши лет шестнадцати, числом шестеро, возле кучи угольной, высотой в четыре роста человеческих. Стоят кругом, а среди них – отрок, несколькими годами младше, и плачет он, и лицо руками закрывает. Ему же кричат стоящие пред ним голосами злыми: «Если расскажешь сие кому – смертию умрешь! Убьем тебя и тако же грязью засыплем». А тот слезами захлебывается и слова сказать не смеет.
Сжал Федор кулаки и к ним пошел, широко шагая. Они замолчали сразу и отступили на шаг, и лица их испуг сковал. Отрок плакавший, Федора увидев, подбежал к нему и в полы одежды вцепился. «Убить меня хотят», - сказал он Федору, - «Как Ваньку убили сейчас. Спаси меня!» Отодвинул Федор его себе за спину и сказал громко: «Если что с Иваном сделали – покалечу!» Один же из стоящих пред ним нагнулся и поднял с земли прут железный и сказал товарищам своим: «Он видел нас, а малый все расскажет». И побежал на Федора, прутом замахнувшись. И все они на Федора побежали. А Федор поднял с земли камень, величиной в два кулака, и бросил в бегущего с прутом железным. Попав тому в лицо, разлетелся камень в осколки острые, потому что был то уголь каменный, и разорвал нападавшему кожу лица во многих местах. И споткнулся тот и упал, лицо кроваво-черное ладонями закрыв. Поднял Федор еще один камень и бросил в другого, и поразил его в коленный сустав, так что покатился юноша с криком по земле. Другие же остановились. И поднял Федор третий камень и метнул стоящему в десяти шагах от него – в живот. И сел тот наземь, дышать не в силах. Остальные же повернулись и побежали прочь.
Подошел Федор к тому, что с коленом поврежденным прочь полз, наступил ему на ногу и повелел: «Скажи, где Иван, не то убью». Тот же обернулся и, руками от Федора отстраняясь, ответил: «Убили мы Ивана. Убили насмерть. Наказать хотели прутом железным, да по голове попали, потому как на нас он кинулся. Упал он и не дышит. Тело в уголь зарыли…» Ударил Федор лежащего ногой в бок и к угольной куче кинулся. А куча огромная, и где ни примешься уголь разгребать, осыпается он и самого Федора засыпает. В одном месте шарит он руками – один уголь под пальцами, комки ногти обламывают, осколки ладони режут. В другом месте – пыль угольная, как вода расступается, как песок не отпускает. Упал Федор в отчаянии грудью на уголь и звать стал: «Иван! Иван! Сынок!». И вдруг рядом с лицом его из угля рука поднялась. Разгреб Федор пыль да осколки, и вытащил Ивана. А Иван дышать не может – хрипит, кашляет, угольную грязь выплевывает, да кровь из его головы течет, наземь каплет. Поднял Федор его на руки и говорит: «Иван!». А Иван молчит и дышит все медленнее. Донес Федор Ивана до школы, оттуда по телефону «скорую помощь» вызвали.
После стражников городских призвали – тех схватить, кто Ивана и Федора убить пытались. На дознании они рассказали, как позабавиться хотели чужой дракою. И как кинулся на них Иван, железо схватив. И как отняли у него то железо и били. А после померещилось им, что не дышит он. И решили его закопать в угле, чтобы сразу никто про убийство не прознал и на них не подумали.
А Иван через две недели из больницы вышел и вернулся домой. И ждали его подарки да угощения разные. В тот вечер выпил Федор вина и сказал Ивану в сердцах: «А ведь не подними ты руки из угля – не нашел бы тебя. Умер бы ты. И как только сил тебе хватило?» Иван ответил: «Обступила меня тьма смертная, черная, как тот уголь, и холодная, как вода зимой в реке. И слышал я во тьме голос твой, меня звавший. На голос руку протянул». Отвернулся Федор от Ивана, чтобы слезы неожиданные спрятать, и спросил: «Слышал ли, как я тебя звал? Как называл тебя?». «Слышал», - сказал Иван, - «Именем чужим звал. А почему так – понять не могу, ты скажи». «Каким именем звал?» - спросил Федор. Иван ответил ему: «Мухамет».
После дня того минуло четыре месяца. И родила Ольга дочь, и назвали ее Любовью. Радовался Федор – отец ее, и радовалась Ольга, и Иван рад был. После всего свершившегося, хоть и не стал Иван Федора называть отцом, но принял его душой своей как родного. А Федор и вовсе счастлив был, ибо давно мечтал о семье и потомстве. И не делал он разницы ни в словах, ни в делах между Иваном и дочерью своей, Любовью. Да, и когда задумывался о том, не мог назвать разницы, ибо держал их в сердце своем равно.
Иван боле в синяках не приходил домой. Однако из отрока своевольного и молчаливого вырос со временем в такого же юношу. Скрывал он помыслы и желания свои не только от сверстников своих, но и от родителей. Родители же, хоть и видели угрюмость сына своего, думали, что пройдет сие, как угри юношеские проходят. Сверстники же Ивановы на него с опаской смотрели, и шутили промеж себя, что повредился разум его от удара железным прутом. И девы юные избегали Ивана, и говорили, что безчувствен он, как мертвый или же каменный. Иван же, казалось, не замечал, что про него говорится, и жил себе, как прежде.
Когда пришло время оставить школу, избирали юноши и девы себе дело или учебу дальнейшую. И сделал Иван свой выбор: приступил он к обучению в горном техникуме, что был в их городе, и намеревался стать он горным мастером или инженером по глубинным насосам или вентиляционному оборудованию.
Мать его, Ольга, поначалу воспротивилась его выбору. Но вскоре смирилась, и тешила себя мыслями, что коли не простым углекопом под землю пойдет, так и не останется там.
В учебе Иван преуспевал легко. И покойно было оттого родителям его. И спускался он под землю, в шахты глубокие, проходил там производственную практику. Ольга поначалу плакала, губы в кровь кусала, стоило ему лишь сказать о практике. А потом и привыкла, и успокоилась. Да и Федор ее успокаивал, говорил: «В одну воронку горе дважды не падает. Что тебе, жено, подземелий бояться, когда среди бела дня его убивали под синим небушком? Сын да дочь у нас! Скоро его детей нянчить будем, а потом и на Любушкиных чад полюбуемся. Об этом думай, этим живи!» Кивала Ольга мужу головой, да улыбаться начинала, и, если Иван в доме был, вопрошала его шутливо: «Когда невесту в дом приведешь?». Иван же смущался слов таких и краснел лицом, ибо до сих пор нецелован был.
Завершил Иван учебу в техникуме, когда вышло ему девятнадцать лет. Испросил себе место младшего инженера по вентиляционному оборудованию, чем порадовал мать свою – не простой шахтер, не всегда внизу, да и возле вентиляторов безопаснее, потому что метана меньше. И трудился Иван, и деньги заработанные частью матери отдавал, частью на себя тратил.
По прошествии года познакомился Иван в лавке хлебной, что возле дома их, с торговкою молодой, именем Анна. Анна сия была девою смешливой и на язык невоздержанной, и кто в лавку приходил – с теми неприветливо обходилась. Если же пристыдить ее пытался кто – на смех того поднимала. И кто в лавку ту постоянно захаживал, опасались ее. А кого обижала она, говорили ей в злобе: «Или парни тебя обходят, что так несдержанна? С таким-то нравом не найдешь мужа себе». Ивану же нравилась она лицом и статью, и голосом. И сам в себе того понять не мог.
И однажды у прилавка хлебного залюбовался ею, да слова ее мимо ушей пропустил. Она же спрашивала его, что обычно торговки у покупающих спрашивают. А он молчал и смотрел ей в лицо, улыбаясь. Она сказала ему: «Оглох что ли? Чего смотришь – за просмотр деньги платят!» А он ответил: «На тебя смотреть, денег не жалко» Сам дивился сказанному, ибо в первый раз так с девой разговор повел. Она же сказала: «А богат ли ты, что деньгами бросаешься?» И сказал Иван: «Я словами бросаюсь, да тебе одной слова мои». «А ты женись на ней», - сказал некто из бывших там, - «Глядишь, перестанет на людей скалиться – будет тебе, Иван, от всех нас почет за то и уважение». Рассмеялась Анна на те слова: «Куда ему, болезному, со мной справиться!» А полгода минуло – и вышла за него.
И сама не знала, что в нем нашла. Полюбился ей за глаза черные, да нрав тихий. В сердце ей запал он до боли, до трепета, так что думалось в иной час – не расстаться им, как не разорвать пополам живого да живым оставить.
Жить стали они у Анны в доме, где жила она со своей матерью.
И минуло после свадьбы их двадцать восемь дней. В двадцать девятый день ждала Анна мужа домой, и не приходил он. И был звонок телефонный. Взяла трубку мать Анны, а после, молча, Анну подозвала и трубку телефонную ей дала. И сказал голос в трубке, что просит он извинения, и что беспокоит из Ожогового центра шахтеров, и что муж Анны, Иван Алексеев, у них находится, и состояние его тяжелое, но стабильное. А через час приехали к Анне Ольга с Федором, ибо им тоже звонок был. Плакала Анна и остановиться не могла, а Ольга не плакала и была с глазами сухими, но дрожала непрестанно руками и головой. Федор же дал им настойки корня валерианового, а после повез их ночной дорогою в Ожоговый центр, что в соседнем городе был.
Приехали они ночью. И были там другие люди, тоже плачущие или уставшие плакать. И вышел к ним главный врач, в одеждах синих, и говорил с каждым. Ольге же с Анной сказал он: «Будет долго жить сын да муж ваш, да нескоро отсюда выйдет, ибо сильны ожоги его». Больше же ничего не сказал.
Два месяца Ольга и Анна были как в трауре. После же вышел Иван из больницы и домой вернулся, костылем железным подпираясь, и слепой на один глаз. И рассказывал: «Был сигнал на главном пульте об остановке вентилятора. Был то вентилятор не из самых важных, вспомогательный, потому послали меня – причину поломки выяснить и устранить. А там лишь контакт отошел – не знаю, почему. И я соединил его. И было пламя везде – как солнце, и жгло глаза. А после – тьма, и шел я во тьме, и не узнавал ничего, потому что не видел и не осязал. Спотыкался обо что-то, но не знал – что сие. А были то, думаю, люди мертвые, потому что я ног не сбил, а был бы то уголь, порода ли – сбил бы ноги. Не было завалов нигде, но я шел и шел, а и света не было. И когда уже не мог я идти, встретил человека. Был он старше меня, и голос его был сух, как угольная пыль. Он взял меня за руку и вел. И мнилось мне, что я знаю его, ибо знаком голос его, и полагал я его одним из углекопов. Человек сей остановился вскоре и сказал: иди вперед и сюда не возвращайся боле. Я же спросил, отчего он не пойдет со мной далее, ведь слаб я. А он ответил, что сие поприще не для него. Я же не понял слов его и рассказал ему, что зрение утратил и не знаю, что делать. А он ответил: детей рожай. И шел я снова во тьме, а в себя пришел на столе операционном. Вернули мне врачи один глаз, а другой мой глаз во мраке угольном остался. И еще сказали, чтобы детей из детдома брал, ибо не будет у меня своих. Прости меня, Аня, но был я тебе мужем, а теперь вовсе не муж – так сказали мне». Анна же, сие слушавшая, обняла его и с ним плакала, он одним глазом, она – двумя.
Стал Иван получать пенсию по инвалидности, да вскоре и на новую работу устроился – автослесарем, ибо пенсия мала была. И хоть хромал он на правую ногу и без глаза был, и лицо имел обожженное, нрав его от увечий сиих не испортился – все таким же спокойным да добрым остался Иван. Много он с женой своей печалился о детях, которых не будет, а потом подал заявление на усыновление ребенка. Присмотрели они себе девочку двух лет, родной матерью оставленную в Доме ребенка. А еще порешили, что если даст им Бог детей иметь, то родят они всех, сколько бы ни дал.
И через три года понесла Анна от мужа своего, Ивана. И родила сына. Нарекли его Рафаилом, чтобы деда почтить. И родила Анна за жизнь свою девятерых. И радовался Иван, и радовалась Анна. И была чаша жизни их полна с излишком. И было в ней много слез и много радостей, и много труда, как то у людей обычно.


Январь-март, 2005г.
Кемерово