Прости меня, моя любовь Глава из романа Немецкие каникулы

Эта глава о любви.
Потому что если о ней не написать, Вы мне, дорогой читатель, всё равно не поверите, потому что до пенсии мне ещё 30 лет. А если Вам до пенсии ещё 30 лет, то как же без неё?!
Без любви?!
Никак!

Ну так вот. Всё по порядку.

Итак.
Дело происходит в Южной Германии.
За окном осень и ночь.
Вернее – 31 октября 1999 года.
Поздний, поздний вечер.

Когда я пишу – 99-й год, мне немного не по себе, потому что я вспоминаю сразу жестокий роман В. Гюго с таким названием, жестокого Лантенака, наградившего матроса орденом за спасение корабля, а потом приказавшего его расстрелять: корабль попал в беду по вине именно этого матроса...
99-й год, чёрт возьми!

Эта земля в Германии носит имя Баден-Вюрттемберг. Слева – Франция, южнее – Швейцария, на востоке – Бавария.
Где я, Боже мой?!
Этот край – Оденвальд, что в Северном Бадене.
Дачный посёлок Шварцах.
За окном поздний, поздний вечер.
Я немного выпил. Ну вот только чуть-чуть! Сперва 2 бутылочки пива по 0,33 литра, теперь тяну винцо.
Пиво немецкое, вино французское с шоколадом. Но идёт хорошо! А завтра 1 ноября – праздник Всех Святых. И что совсем замечательно – понедельник!
Только вот беда – я безработный. Разницы мне нет, что понедельник, что выходной, что праздник Всех Святых, всё равно, сижу, что называется, плюю в потолок.
Безработный!
Жалко, правда, если б я работал, то по закону мне завтра б оплатили средний заработок за день – праздничные. А так получается, плюю в потолок бесплатно!
И где этот чертов коммунизм?
А вроде был ведь совсем рядом!

Но сперва о любви.
Ну так вот.
Я знаю, что это любовь.
Сами понимаете, уж это мы всегда знаем. Независимо от образования, родного языка и религиозной принадлежности. Только так! Сказал же Декарт: «Я мыслю, значит я существую.» Чёрт побери!
Мдассс, не слишком ли часто я вспоминаю этого господина?
Да, если б Декарт был чуточку умнее, он бы сказал: «Я люблю, значит я живу!»
Впрочем, простим ему – он всё-таки француз. А у них сами знаете...

А ей 18 лет! Её зовут Йоханна!
Она чуть выше среднего роста, шатенка, с косой, всегда уложенной сзади в узелок, карие чистые глаза.
Я на неё смотрю, и сердце радуется. Я на неё всю жизнь бы смотрел и смотрел. Впрочем, только это и остаётся: я старше её на 8 лет. Что делать? Простите за пошлый вопрос!
Она лучше всех, моя Йоханна!
Она ничего не знает, и я ей ничего не скажу.
Правда, её папа знает! Он однажды увидел, как я на неё смотрю. И, конечно, сразу всё усёк! Ну да, естественно, если у Вас дочка, которой 19 лет...
Он ей, конечно, расскажет, Вы же знаете, такое хранить в тайне невозможно – жене уж точно давно рассказал, и я попал в многочисленные Йоханнкины воздыхатели, - но Йоханне тогда уж будет всё равно, наверно, или мне уже будет более, чем всё равно!
Она очень строгая, умная и красивая девушка. Моя маленькая радость, когда я её вижу.

Когда я её видел последний раз?

Она листала какой-то журнал. Слегка нахмурившись. Как это она мило умеет. Прямая юная спинка. Рукой подпирает подбородок. Смотрит внимательно и любопытно. Я, кажется, ей сказал, уходя: «Пока, Йоханна!»
Ничего, что я так обращаюсь с немецкой лексикой?
Больше мы не виделись.
А вот осталась на всю жизнь.
Она улыбнулась мне на прощанье!

Когда я попаду на Страшный суд, я спрошу у Господа в последнем слове, зачем он подарил мне эту любовь?
Несколько встреч, несколько взглядов и пару слов. А может, это уже было очень много, правда?
Я знаю, что я всю жизнь буду помнить эти карие глаза, юную гордую осанку, строгий и приветливый взгляд.

Йоханна...
Я выдыхаю это имя. Сперва звук идёт вверх, потом душа останавливается вместе с дыханием. Переходит на тихий шёпот шёлковой струи и падает вниз, падает вниз и замирает на сердце двумя буквами нн, а потом оборачивается тонким, незаметным эхом последнего а, как останавливается ветер на вершинах соснового леса, полного чистоты и света, и тогда возникает образ, милый и прекрасный.
Йоханна...

Прости меня, моя любовь.

Они очень похожи. Как две капли воды! Только ту, другую, звали иначе. Я называл её Оленька. Тогда была весна. Был месяц май. Маленький городок в окрестностях Киева.
Карие глаза, гордая походка, тёмная коса.
Боже мой! Как они похожи!

Так и написано: Вин де Пеи – французское красное вино!

Год или два спустя я видел фильм «Мой ласковый и нежный зверь». Там в финале - помните? – Янковский оборачивается на случайный крик гимназиста, игравшего в снежки:
«Оленька!»
Всего-то!
Всего-то!
И на несколько секунд мне показалось, что это она, что это о ней, что всё ещё хорошо, что я её ещё очень люблю, и счастье впереди, а весь этот кошмар и бред только кошмар и бред, и всё, всё хорошо, так хорошо, что лучше уж и нет!
На несколько секунд!
Оленька...

Прости меня, моя любовь...

Здесь я прервусь, уже очень поздно, 12-й час ночи, среднеевропейское время, как здесь говорят. Мне ещё надо почитать английский, а перед тем я, наверно, выпью пива, совсем неплохо! И кроме того, это совсем в моём вкусе! Мдаааааа...

Я тогда остался жив.
Я пережил свою любовь.
Можете мне поверить, это было очень трудно.
Очень...

... До конца смены ещё часа 2. Бригадир, здесь его называют капо, герр Шокк, уже набрался пива, подходит и смотрит с ухмылкой, как я работаю. Я мокрый, как мышь, едва успеваю ставить стёкла на конвейер, их надо брать то с одной кипы, то с другой, как велит мне компьютерная распечатка. Я явно зашиваюсь и думаю, что если сегодня не сдохну, то завтра к обеду точно.
Герр Шокк смотрит на меня и лыбится. Пиво уж очень хорошее!
Потом спрашивает:
- Ну что, Борис, жизнь это борьба, правда?
- Нееее, шеф, - кричу я ему через шум конвейера. – Жизнь это удовольствие!
Он морщится, включает конвейер побыстрее и уходит.
Через час, ещё более весёлый – пиво уж очень хорошее! – Подходит.
Смотрит.
Пот течёт с меня уже как дождь.
- Борис, - так и говорит с ударением на О, у фрицев все ударения на первом слоге. – Жизнь –
 это борьба, правда?
- Нееее, шеф, - выплёвываю я стеклянную пыль. - Жизнь это удовольствие!
- Ерунда! – Свирепеет герр Шокк. – Ерунда!
Ругается и убегает.
А вот и конец смены.
И я не сдох!
Но бывает хуже...
Впрочем, бывает и лучше.

А что было под Киевом? А ничего.
Потом ничего.
Были поезда, с грохотом пролетавшие на Киев.
Потом Киев.
Я, помню, выпил кофе и заснул где-то на скамейке вокзала. К обеду меня разбудил сержант.
Вот так.
Счастливый город Киев! Я тебя больше не увижу!...

А сейчас мы вылетаем с Цыплёнком – так зовётся мой маленький «Форд» - на 6й автобан.
Мне нужен Базель, дальше Берн, потом Лозанна и Монтрё.
Отсюда недалеко, километров 500.
До швейцарской границы часа 3, на ней полицейский лепит мне на стекло виньетку за сорок марок за пользование швейцарской дорогой.
Ну и ладненько, спасибо! Сколько до Монтрё, он не ведает.
Синие вывески сменяются зелеными.
Слева Альпы, справа Альпы.
Тоннели. Тоннели.
Счастливые коровки щиплют травку на склонах счастливой страны.
Ни колхозов, ни прописки, ни сержанта!
Ляпота!
Всё-таки я выясняю, где этот Монтрё.
Это уже французская часть Швейцарии, по-немецки не говорят, по-английски не умеют.
Ваш французский – Ваша проблема!

Совершенно верно, читатель! Эта мысль в голову не приходит.

Набережная.
Женевское озеро.
Вода, чистая, как где-нибудь в Гурзуфе.
Долгая дорога в гору.
Клерон.
Скромное кладбище.
Шикарное надгробие. Горшочек с фиалками.
Тишина у Передних Альп.
Он как в жизни, так и после неё.
Мы одинаковы в жизни и смерти.

Владимир Набоков.
 
Здравствуйте!
Я был в Ваших краях, там, под Петербургом. А теперь я здесь.
Здравствуйте, герр – мистер – месье Набоков!
Тишина у Передних Альп над Женевским озером...

«Колыбель качается над пропастью»...

Здравствуйте, господин Набоков!
Я читал «Лолиту», к несчастью, на немецком.
И был счастлив.
Так странно читать русского писателя на немецком. Почти пошлость.
Вы уж простите, у меня не было выбора.

Как тогда весной.
Он подошел, этот капитан из райотдела и сказал: «Гражданин Красин, Вам разрешён выезд в ФРГ.»
Так и звучит, как приговор:
Вам разрешён выезд в ФРГ.
Вам разрешён выезд в ФРГ.
Слава Богу, я к тому времени уже выучил от матушки «Отче наш».
Спасибо, капитан. Дай Бог тебе всего самого хорошего!
Только вот жалко мать. Она умерла через 2 года. Я был здесь, а она умирала там. От рака.
А когда я уезжал, она ещё ни на что не жаловалась.
Как это на немецком: «Святая Мария, заступись за нас, бедных грешников, сейчас и в час нашей смерти. Аминь.»

«Колыбель качается над пропастью»...

Я пытаюсь объяснить официантке, что хочу лишь спагетти и кружку пива.
Пиво она понимает. А спагетти нет?! По-немецки она не говорит, английский не знает, а мой французский ограничивается выражением «Спокойной ночи, дорогая!»
Но сейчас я хочу спагетти! В конце-концов я тыкаю пальцем куда-то в меню. Написано –
«Ригатони». С тревогой жду. Получаю макароны под соусом. Ха! Почти спагетти! Можно
жить! Мерси! Я делаю большие успехи во французском!

Над террасой ресторана кричат чайки.

А в Лозанне выставка Сальвадора Дали. Можно заехать. Близко – километров 20. Всё-таки нашёл.
Зашёл.
Никто не говорит ни на каком, кроме как на французском.
Но это уже не важно.
Итак,
Лозанна,
Сальвадор Дали,
парикмахерские усы,
абстрактная живопись,
абстрактная,
сюрреализм,
сюрр,
сюрр,
сюрр, ...

через 2 часа я начинаю сходить с ума

и ползу с Цыплёнком обратно в отель в городке Вевей, 30 франков ночь, с окном на озеро и Альпы.
Окно настежь, 4й этаж, внизу кафе «Мои друзья».
Силён я во французском! Перевёл вывеску!!
Я пью вино. Лучше красное...

«Французы двигались, как тучи, и все на наш редут!»

А пиво здесь уж очень холодное, не такое, как в Германии или у нас в Ставрополе. Но ничего! Мы не отступим! И ещё гремят пушки, и плещется море под Гурзуфом, и качается колыбель над пропастью...

Мне снится Сальвадор Дали. И его жена. Галя.

Прости меня, моя любовь...

Всё было просто отлично, так ты и сказала.
Тогда.
В Ставрополе.
Голубые глаза, как небо над Альпами, и чистые слёзы, как вода в Женевском озере.
Ты плакала навзрыд, и слёзы катились по щекам ручьём, и я удивился, какие они были большие и чистые.
Тогда.
Мы ели черешню, которую я покупал и приносил тебе к концу смены, а потом была ещё малина в твоём саду.
И звали тебя Галя.
Галочка...
Белокурые пряди. Голубые глаза.

И всё бежит обратно.
Монтрё – Клерон – Вевей – Берн – Базель.
Один автобан.
Другой.
Французские вывески сменяются немецкими, зелёные – синими.
Шуршит асфальт и бетон.
Справа Шварцвальд, слева – Рейн.
Поворот на Зальцбург.

Голубые глаза, белокурые волосы.
Тогда.
Давно.
Было и не было...

Мне снится Сальвадор Дали.