Одна и та же жизнь. Ципора и милость Небесного Отца

У нее есть австрийское гражданство. Само по себе это ничего особенного не представляет, если б не одна тонкость. Ципора родилась в австрийской тюрьме. Если б не повезло еще сильней, она б родилась в австрийском же концлагере, но Г-подь был милостив и она родилась уже после капитулляции, хотя и в тюрьме.
По дороге из Румынии в Израиль, которого тогда еще не было. То есть, он был, но тогда еще не назывался Израилем. Вернее назывался, но англичане называли его не так. Англичане вообще забавно себя вели и ведут в тех местах, где они думают, что они главные. Ну ладно, не об англичанах речь, хотя и без них тут не обошлось.
Так вот, Ципора родилась в австрийской тюрьме и какое-то время была заключенной. Заключили еще не рожденную Ципору, ее маму и ее папу за нарушение паспортного режима. Нарушении заключалось в отсутствии у семьи аких-бы то ни было документов, подтверждающих их право пересекать Австрию. Любопытно, что и никаких других документов у юных ципориных родителей не было, немецкого они не знали, а папочка еще и был как следует глуховат, поэтому полицейские, заинтересовавшиеся наличием документов у потрепанного вида молодой пары, были довольно справедливо возмущены нечленораздельными воплями молодого человека и на всякий случай отправили парочку в участок, а там уж суд им и припаял, сколько положено, за нарушение паспортного режима. Итак, Ципора родилась в тюрьми и некоторое время была заключенной. Со всем, что заключенным положено. С номером, пайкой, местом на нарах и положенной ей, как заключенной, тюремной робой, из которой ципорина мама, Хая, нашила ей в свой срок пеленок.
Врача, когда мама затеяла рожать, не полагалось, но Г-подь был милостив и поблизости оказалась понимающая по-румынски акушерка. Так что Ципора появилась на свет даже с некоторыми излишествами и под наблюдением мдработника.
Ципорин папочка, Хаим, сидел в той же тюрьме, но в другой ее части и узнал о том, что он уже папочка с некоторым опозданием. Нет, конечно, не с окончанием отсидки он об этом узнал, австрияки не были жестокими тюремщиками, просто они очень уважали приказы.
И если б приказ велел им отправить Хаима, его жену и новорожденную Ципору в газовую камеру, они б так и сделали, но приказ ничего такого не велел и они просто вызвали Хаима в канцелярию тюрьмы и поздравили его с рождением дочери. А потом отправили обратно в барак. Так оно какое-то время и шло
Потом, немного времени спустя, суд признал семью Ципоры достаточно посидевшей в австрийской тюрьме и достойной выдачи временного разрешения на пересечение Австрии в обратном направлении, а именно в ту ж Румынию, из которой Хаим и Хая стартовали, а именно: до Констанцы, из которой ходят корабли до Кипра. Дальнейшее возлагалось на милость Г-пода, и так они и сделали.
После недолговременных мытарств они отплыли-таки из Констанцы и добрались до Кипра, и даже сели на пароход, плывущий с Кипра в Эрец-Исраель, но, как выяснилось, у них не было документов на отплытие с Кипра, да и нахождение на Кипре было противозаконным, ибо, как мы помним, австрийцы дали бумаги только до Констанцы. короче, семйку ссадили с парохода, и как выяснилось, это было еще одни, жестом Б-жьего благорасположения, поскольку англичане расстраляли и затопили тот пароход. Не знаю по какой такой причине они это сделали. Может, побоялись, что эта скорлупка привезет оружие для Хаганы и Пальмаха, может, решили, что и так уже многовато евреев, обезумевших от европейской бойни, накапливается на подконтрольной территории, может питали какую-нибудь специальную неприязнь к переселенцам из вражеской Румынии, но вряд ли они догадывались о Ципоре. Да и какое им до нее было дело, когда такая ужасная война только закончилась и царил чуть ли не более ужасный послевоенный бардак.
А тем временем, семью Хаима посадили еще раз в тюрьму. Вернее, в накопительный лагерь для переселенцев и это было ужасно. К тюрьме-то они попривыкли за последнее время, но к мысли о бессрочном заключении привыкнуть было трудновато. Бессрочном, потому что в лагерь заключали до получения разрешения на вьезд в подмандатную Палестину, а оно могло прийти спустя неведомо какое время, или не прийти вообще, вот как к семье Фогельсонов, тоже из Румынии и торчащих тут уже второй год, или к семье Равинских из-под Варшавы, которые добрались до Кипра чуть ли не пешком и пока что полугодовое ожидание не кажется им катастрофой, после того, что они повидали по дороге.
Долго ли коротко, Хаим, Хая и Ципора получили необходимую бумажку, подтверждающее их право проследовать на землю, обетованную их далеким предкам лично Всевышним, и на каком-то суденышке добрались-таки до яффского порта.
Ну а тут что? Да можно и не гадать особенно. Тут опять лагерь. Но уже не так страшно все. Вывески писаны знакомыми буквами, люди говорят на идиш и по-румынски, можно записаться на работу в городе, или ближних кибуцах и не умереть с голоду. А главное: теперь-то они дома! Что ж им бояться?
Бояться, как выяснилось, было чего. Начиналась война за Независимость. Хаим, сугубо мирный человек, с профессией парикмахера и в жизни ни в какие партии не вступавший, оружия в руках не державший, да и побаивался жe он того оружия, надел кепку, крикнул тонким голосом на застонавшую и заголосившую молодую жену и пошел записываться на краткосрочные курсы пулеметчиков в Хагану. Закончил он войну в Эйлате, на красноморском побережье, усатым красномордым бойцом только что народившегося ЦАХАЛа и весело матерясь на нескольких ранее ему неизвестных языках, получил у нового, уже израильского правительства, бизнес-льготу на открытие парикмахерской в поселении Ашдод, где только что заложили большой порт и начали строить город.
Дела у Хаима шли так себе. То есть, стричься людям было надо, а вот платить бывало и нечем. Но Г-подь был милостив и несколько постоянных клиентов, в основном лавочников с ближнего рынка и строителей порта давали возможность сводить концы с концами. И когда государственная компaния "Амигур" построила в Ашдоде новый современный район, с новым рынком и детским садом, Хаим даже стал гордым обладателем собственной крыши над головой, в виде полуторакомнатной квартиры. "С опцией на достройку" важно говорил он, поднимая к небу палец и демонстрируя тем самым, новые поразительные возможности, несомненно существующие для энергичного человека.
Конечно, никакая энергия и никакое трудолюбие Хаима не спасло Хаю от подкравшейся малярии, которой заболела и трехлетняя Ципора. Врачи в Каплане, как могли лечили их обеих, да и всех заболевших в тот год, но выжили не все, и Хая, благословеннa ее память, упокоилась на кладбище в Ашкелоне, а своего у Ашдода тогда еще не было.
Г-подь милостив и Хаим не спился, не прекратил работать и даже не привел в дом мачеху, хотя по всем законам и порядкам должен был, а растил дочь сам, привязывая ее к ножке кресла в парикмахерский днем, кормя незамысловатой поищей и отмывая от базарной пыли по вечерам. Тогда он и перестал ходить в синагогу, ибо суровый еврейский Б-г не допускает пребывания мужчин и женщин во время молитвы в одном помещении, а что делать в случае, если ты вдовец с малолетней дочерью, было равом обрисовано довольно расплывчато и Хаим решил молиться дома, пока что сам зажигая субботние свечи и произнося над ними благословение.
Ципора со временем, после бат-мицвы, взяла это дело в свои руки и теперь Хаим мог чувствовать себя полноценным главой семьи и домохозяином, приходя домой в канун субботы и заставая дочь за готовкой шабатней трапезы, и шепчущей положенную скороговорку при зажигании свечей.
Потом была шестидневная война 67-го года и, призванный в армию пулеметчик 101-й десантной бригады Хаим Шаушу погиб на голанских высотах смертью храбых, оставив по себе единственную дочь в возрасте теперь уже невесты.
Ципора вышла замуж без родительского благословения и с посаженными, вместо настоящих родителей, на ее свадьбе с Роном Эшелем, саброй из первой, еще начала века, волны алии и в положенные сроки, Г-подней милостью родила двоих мальчиков и девочку, всех троих с черными, как смоль волосами, от их отца и с небесно-голубыми, как у самой Ципоры глазами.
Она ничего в жизни не боялась, сначала по непониманию, а потом, поняв, что мало что сможет изменить, даже если очень сильно захочет. И поэтому ей надо жить, надеясь на Г-пода и не опуская рук и тогда Он не оставит своей милостью.
И дети будут здоровы, и Рон будет зарабатывать достаточно, чтоб в доме каждый день была еда, и одежда на каждый день и на шабат. И враги не погубят ее и ее семью, не войдут в ее маленький дом. Да и кто ж им даст войти в него, если раньше ее отец Хаим, а теперь муж Рони, а еще через пару лет и страший сын Моше, каждый в свое время, получая повестку, идут служить в армию и всегда, ну почти всегда, потом возвращаются.
Я с ней познакомился, когда она уже была вдовой. Мужа ее я не застал, он умeр в 94-м году, от сердечного приступа в хамсин между месяцами нисан и ияр, за два года до моего вступления на Зeмлю Израиля. Она у нас что-то вроде управдома. Собирает деньги на мелкий ремонт и садовника, бегает в городскую управу, если что-то у нас во дворе случается по коммунальной части, вешает обьявления о выборах в совет района, счета за свет на лестнице и воду для полива приходят на ее имя.
Она любит поговорить, как все пожилые одинокие люди, и в конце почти каждого предложения добавляет: Г-подь милостив.
Она говорит это с железной уверенностью ребенка, что все будет в порядке, потому что за всем наблюдает Тот, Кто Знает, Как Должно Быть. Или с железной уверенностью пожилого человека, который знает, что чужое уже к нему не пристанет, а свое не минует. По той же самой причине. И ее глаза светятся таким нестерпимым небесным светом, что я, глядя в них, готов поверить, что так оно и есть. Или хотя бы, будет в скором будущем, что собственно, не так уж и мало для такого плохого еврея, как я.