Время, я и стул работы мастера

Этот стул привезли с собой близнецы Козловы, вернувшись с войны. Теперь говорят "Еще с той войны", ибо с той войны, которая тогда казалась последней, произошло еще несколько войн подальше от дома и временем покороче, но все же сделавшую "ту войну" уже не единственной на памяти и увы, не последней. Братья Козловы примерно через неделю бурных празднований, пропили стул с золочеными накладками и благородного темно-вишневого цвета и он переехал этажом ниже, к бабке Катерине, женщине не то чтоб, недоброй, но прижимистой и своего не упускающей. Да и как иначе? Муж бабкин, Тимофей, получил в лихие предвоенные годы десятку без права переписки, за то что назвал лезвия "Нева" гавном, при большом скоплении народу и тут же порекомендовал покупать у спекулянтов золлингенские опасные бритвы. Скопление народу произошло в очереди за керосином и, похоже, неподалеку оказались глаза и уши Партии, своим гневным заявлением "куда надо", оборвавшие бабки Катеринин брак. А от брака было у бабки четверо деток в возрасте от пяти, до четырнадцати лет и их надо было кормить и одевать, и чтоб не позорили семью. Старшая дочь Ирина, красивая, хотя по дворовым меркам и худая, вышла замуж где-то через год после окончания войны и бабка отдала ей стул в приданое.
Ирка вышла замуж очень удачно, за здоровенного и веселого орденоносца Якова, сына школьного завхоза Зямы. Жили молодые хорошо, Яков пил до потери сознания примерно пять раз в год, что выгодно отличало его от соседей, и бабка Катерина на зятя-еврея не обижалась. А когда Ирка начала беременеть и разрождаться один за другим рыжими горластыми внучатами и вовсе оттаяла, утратила строгость и холодность в обращении и затевала им, то оладушки из картошки, то пирогов из добытой по случаю муки, а стул перекочевал к Зяме, в его школьную каморку, ибо перестал уже радовать глаз своим гордым видом и покрылся могочисленными царапинами и порезами от неугомонных игр Зяминых и Катерининых внуков.
Зяма подремонтировал стул и в один из дней, когда в кабинете исторички Свтланы Тарасовны разлетелось под ней вдребезги еще дореволюционной работы канцелярское кресло, перетащил его к ней, с утешениями ее стенаний на женскую нелегкую судьбу. Кресло возродить к дальнейшей жизни не удалось и стул остался в историческом кабинете на долгие десять лет, до самого конца хрущевской "оттепели". В шестьдесят восьмом годе, завод дал школе деньжат на новую обстановку и стул очутился вместе с древними партами и рассохшимися грифельными досками в огромной куче, которую потихоньку растащили по дворам запасливые жители близкого частного сектора. Стул, после тщательного осмотра, оказался в летней кухне семьи Шаповаловых, приехавших в город после войны, где дождался переселения Шаповаловых в новые дома, на другом конце города, а сам попал под разграбление окрестными пацанами, вместе с другим брошенным за ненадобностью добром. Я и мой приятель Серега, обнаружили его вместе с книжками, среди которых была "Сильна, как смерть" Мопассана с ятями. "Сильна, как смерть" досталась мне, а Серега потащил домой старинный стул с блестящими накладками на углах и змысловато изогнутой спинкой и ножками. Мать, конечно, погнала Серегу с этой грязной рухлядью и Серега отволок стул в другой подьезд, к деду Семену Козлову, одному из братьев-близнецов, притавщиших его за невесть какой надобностью из далекой Европы.
Видно, чем-то был памятен деду Козлову, то стул, или стал памятен теперь, когда оказался перед глазами после тридцатилетнего отсутствия, потому что в свое время расстался с ним о довольно легко, не жалевши. А может просто поразился он путям, которые свели его с этим куском обработанного дерева, развели и свели вновь, на излете его жизни, в которой всякое было, в том числе, не менее удивительное.
К чему я вспомнил всю эту древнюю историю? Да к тому, что точно такой же старый и гнутый, растерявший бронзовые накладки стул увидел я под торговцем овощами на рынке Кармель в Тель-Авиве, мужиком сильно немолодым и явно не европейского происхождения. А рядом с ним стоял его черноглазый внук и с интересом, должно быть размышлял, чего это толстый "русский" дядька так уставился на его деда. Хотел я было спросить, какими путями прибыл сюда тот мужик в черной кипе и стул под ним, да раздумал. Какое нам, в сущности, дело до извилистых путей, которыми Всевышний сталкивает и разводит во времени и в пространстве людей, их вещи, их непростые и нелегкие жизни? И зачем Он беспрестанно помешивает ложкой в этом густом и крепкопахнущем супе, который мы привыкли называть Бытие.
И разве нам Его понять, когда мы и друг друга понимаем редко?