Европа

Сегодня ночь. Я честно пытаюсь заснуть, но за левой стеной громко включен телевизор. Недели три как там строят офис или что-то наподобие того. По началу за этой стеной все время роняли что-то тяжелое на пол, а теперь там наверняка завелся ночной охранник, которому необходимо смотреть MTV до тех пор, пока совсем не пора спать.
Сейчас телевизор играет “Европу”. Была такая группа, это точно. Быть может, она существует и сейчас. Когда у этих старых пердунов закончатся доллары, они приедут к нам в Россию. Не знаю, как называется конкретно эта композиция, которая сейчас не дает мне спать, но когда она звучит, я вижу одну и ту же печальную картинку и думаю слезами.
Это ночь. Это детская больница номер девять, что на Семи Ключах. Это общий холл отделения плановой хирургии, заваленный неявными игрушками и смутными формами развлекательных пирамидок и тому подобных конструкций, короче, БОЛЬНИЦА! Все подернуто пеленой смерти, потому что из холла темные коридоры ведут к палатам, где в своих маленьких постелях спят дети, такие же, как я. Одних доктора уже порезали, другие только ожидают своей очереди. Все знают, что оперируют здесь в понедельник, среду и пятницу. Все ждут, когда придет медсестра с простыней и тупой бритвой, чтобы выбрить волосню в паху или где еще...
В конце коридора, там, где окно, глядящее в лес, за которым лежит кладбище с могилками детей и взрослых, есть отдельная палата, где живет под капельницей отдельная девочка. Она красивая, поскольку ближе всех нас к смерти, и ее уже три раза возили в операционный блок. А мы вот стоим вокруг, держим в руках какую-то ерунду, и все плохое для нас уже позади. Помню, ее в очередной раз увозили на каталке под белой простыней. С одной стороны торчали розовые пятки, с другой - голова. Когда ее вернули, то положили уже не в прежнюю отдельную палату, а в ту, что находится прямо за постом. За две недели больничной жизни мы успели усвоить, что туда кладут самых тяжелых.
Ребенку ехать на операцию очень страшно, но ощущения незабываемые, потому как наверняка это все не на трезвую голову. Помнится, что заставляли меня хавать какие-то таблеточки в утро перед операцией, а потом потолок, плафоны и лифт выглядели как-то странно. Наверняка меня перло. Это я понимаю сейчас, а тогда взгляд вверх был для меня единственной и естественной жизнью. Белые потолки сливались с голубоватыми стенами и музыкально-кукольными голосами сестер, похожими на белых рыб, грохочущих моей каталкой, превратившейся вместе со мной в некое подобие тормозного мягкого самолета. Потом мне на голову надели голубую марлевую повязку, и я понял, что теперь то уж точно обречен на то, что чужой человек залезет в меня блестящей железякой, и я перестану существовать, перейду в полумеханическое состояние капельниц и ослепительно-белого света... Кровь на зеленых прорезиненных матрасах наверное выглядит бурым дерьмом.
Я лежал один в каком-то коридоре, и слева от меня была дверь, за которой вездесущие сестры гремели этими хитроумными хирургическими инструментами обо что-то не менее железное. Почему-то, это очень напомнило мне, как школьные повара в грязных передниках ворочают деревянной обгрызанной толкушкой косяк гнутых алюминиевых ложек и вилок в квадратной мойке. Одновременно, было в этой сцене что-то космическое, вакуумное: голый ребенок под простыней, ультрафиолетовый свет, колеса на резиновом ходу, смесь стали с паркопаном...
Еще коридор, потом операционная, похожая на обжитую землянку, чье-то тело снимают со стола посреди комнаты... Ага, тело-то, по ходу, принадлежит какой-то девчонке, но мне уж и не до того... маска... эфир... считай до десяти... доктор, на меня не действует!.. и темнота...
Отходняк, ледяная грелка на животе, ни перелечь, ни заснуть. В шесть часов утром и вечером - обезболивающий укол. Игла колола до кости, оставляя на моей тощенькой заднице подобие татуировки.
Потом ходишь, согнувшись пополам. Ни посмеяться, ни в сортир по-человечески сходить – все больно. А сортир тоже какой-то глючный и тоскливый. За окном ночь, лес, снег, такие же окна с сортирами и палатами, где дети с дырками в теле. Жопе тепло, шов ноет и чешется, в душе глаза открыты, а родители далеко... Никогда не забуду.
Видимо потом меня отпустило. Как и всякий здоровый ребенок, я играл, смотрел телевизор, помогал по хозяйству сестре хозяйке. Помню, что мы с товарищем резали на кусочки зеленую клеенку и скатывали в кулаке ватные тампончики для уколов. Это было интересно и необычно. Помню, что один раз, после того как сестра выкачала у меня на глазах из моего собственного пальца две тонких пробирочки крови и взялась за третью, я что-то промычал, развернулся и пошел в палату, но промахнулся и упал на пол. Поймали меня где-то в конце коридора. Помню, что однажды мы устроили себе великий жор. Была свободная палата, а на кухне был холодильник, где хранились передачи. Мы отобрали, как нам казалось, ничейные мешочки с конфетами, печеньем и прочими радостями. Бывало, что человек выписывался домой и под этим впечатлением забывал о заначке. После отбоя мы сидели там, пили морсик и уничтожали чужие запасы.
А еще был маленький мальчик лет четырех. Получилось так, что сначала мы были в одной палате, но на него я внимания не обращал – с ним была мама, а мне было 11 лет. Потом нас развели, что не слишком меня опечалило. А потом, как-то после отбоя, ко мне пришли и сказали, что у него обнаружили вшей, обрили голову, а теперь он в своем детском шоке сходит с ума, так как мама сегодня не дежурит. Мне намекнули, что я – единственный человек, кто был с ним в одной палате (остальные уже выписались), и кого он знает. Вот я и пошел к нему, и сидел в темной палате, держа за руку несчастного обритого малыша, легонько хлопал его по спине, и говорил слова как взрослый, и видел, как ужас постепенно отступает из его глаз, уступая место дремоте. Никогда не забуду.
Выписывали меня под самое день рождения. Настроение было паршивое, родители где-то задерживались, а перспектива встретить лучший день в году в больнице мне не улыбалась. Наконец мне сказали собирать свою постель и укладывать вещи. На мое место клали какого-то младенца, а я мог не спать в сон час и дожидаться предков в холле. Когда пришла мама, и я зашел в палату забрать свои вещи, то застал немую сцену. Младенец уделал кровать, на которой недавно лежал я, здоровенными оранжевыми какашками.
Шоколад я жевал прямо в автобусе...

Вот так, отыграла Европа, отшумел хоккей, телевизор заткнулся. Все, мазефака, можно спать...

14.05.99