Близнецы

- Мама, а почему у нас что-то не так? - спросил я, поглядывая на противоположную сторону стола. Там восседал мой брат, который мог бы восприниматься как копия меня, если бы не некоторые его особенности - снежная бледность кожи, доходящая почти до прозрачности. закатанные к небу ледяные глаза и постоянное космическое молчание.
- Ну, что поделаешь, - словно угадала все дальнейшие мои вопросы мать, - Родился он одновременно с тобой, близнец твой, да вот беда - больным уродился. Но ведь не сдавать же его в инвалидный детский дом, грешно это, да и совесть потом замучит...
“Странно, а ведь я об этом подумал впервые за прожитые десять лет”, - удивился я самому себе, но тут же сообразил, что, видимо, как раз к сегодняшнему дню у меня наконец-то накопился житейский опыт, достаточный для подобных вопросов. Как-никак от момента рождения десять лет прожито!
С самых глубин детства братик был для моей жизни чем-то вроде инородного тела, как для желудка проглоченная второпях ложка. В игрушки, войну и прочие малолетние забавы играл я сначала один-одинешенек, потом - с приятелями по двору. Братец же тем временем безучастно наблюдал за происходящим, словно и не замечал его. Представляете: во дворе жар военной игры, “наши” обливаясь потом отчаянно штурмуют вражью крепость, бросаясь под дула воображаемых пушек, а он холодно взирает на все это, будто и нет его. Не дай Бог было ненароком встретить его взгляд - казалось, что это я сам смотрю за собой, только со стороны, из какого-то совершенно другого мира, как наблюдаем за жизнью рыбок в аквариуме. А может он и не на меня смотрит, а просто на весь этот мир, подобно скучающему человеку, который от нечего делать глазеет на прохожих в форточку, но совершенно их не замечает. Время от времени я думал, что братан просто смеется надо мной и над моими друзьями, но стоило пристальнее вглядеться в его глаза - и становилось ясно, что это совсем не так, отчего делалось еще загадочнее и страшнее.
- Кстати, - продолжила разговор мамка, - Вчера мы с Вадиком (так звали брата) ходили в клинику, к профессору ухо-горло-носу. Он его обследовал и сказал, что Вадим - не немой, все у него с горлом и языком в полном порядке.
- Почему он тогда не разговаривает? - удивился я.
- Сама не знаю, - пожала плечами мама, - И профессор удивился, сказал что он или так и не научился говорить или все-таки научился, но почему-то говорить не хочет. Послал к невропатологу, тот что-то написал в карточке, но сказал, что это так, для проформы, а на самом деле Вадим совершенно здоров, прописал витамины.
- Ну а мне как быть?! Что, терпеть его дальше?!
Мать только укоризненно посмотрела в мою сторону.
Ладно, был бы он хоть дурачком, играл бы с рваными бумагами и залезал на шкафы - так хотя бы посмеяться можно было! А то - непонятно что, вроде нормальный человек - а за всю жизнь не слова не вымолвил, даже смотрит и то неизвестно куда и на что. И самое поганое, что он - мой двойник, как бы я сам, но только где-то в другом месте, в другой жизни. Может, это я и есть?
Я направился в нашу с братом комнату и сел на кровать. Под руки попался “мальчишеский” фантастический роман про путешествие на машине времени. Там же освещались парадоксальные вопросы вроде того, что человек, совершающий путешествие из будущего в прошлое, как и подобает порядочному гостю, обязан в чужом времени ничего не трогать. Мало ли, бросит в прошлом банановую кожуру на тротуар, на ней маленький мальчик поскользнется и голову зашибет. А мальчик этот должен стать полководцем последней мировой войны, но случайное падение убьет в его мозгах клетки, ответственные за стратегический талант, после чего из него кроме плохого дворника ничего и не получится. Поэтому вести себя надо тихо, аккуратно, ни во что не влезать. И тут меня осенило: а может, братец - это и есть я в будущем, совершивший путешествие в сегодняшний день?! Поэтому и ведет себя так! В этот момент и он явился, легок на помине. Глыбой ввалился в комнату, уселся в кресло и затих.
- Слушай, говори прямо, ты - это я, доживший до тех пор, когда изобрели машину времени? - обратился я к Вадику с по-военному четким вопросом. Одновременно представил и себя в этом самом будущем, которое выглядело наподобие картинки из только что появившегося фильма “Гостья из будущего”. Тогда кино казалось вполне правдоподобным, это теперь немного смешно: кругом звездолеты, бластеры, телепортация, космозоо, машины времени, а заурядный компьютер - размером с двухэтажный дом, а работает даже хуже, чем “ветеран”, на котором я написал только что прочитанные вами строки.
Разумеется, братик ничего не ответил и это меня страшно разозлило. В очередной раз я набросился на него и стал бить - по макушке, по лбу, заставляя чувствовать силу своих ударов, но в то же время и не нанося болезненных травм. Братан даже не шевельнулся, все так же ровно сидел на месте, как будто из гипса или из фарфора сделан. Ничего удивительного в этом не было, так было и сотни прошлых раз.
- Ну ладно, извини меня, - выдохшись от бессмысленной экзекуции промолвил я, - Ты только скажи что-нибудь, дай знак, что понимаешь меня!
Однако близнец все так же упорно молчал и никакая сила не могла заставить его даже шевельнуться. Вадик будто жил по своей собственной программе, как робот, не реагируя на вызовы внешнего мира. Не было в нем и эмоций, он никак не реагировал на слезы и всхлипывания нашей мамы, которые часто по вечерам доносились из родительской комнаты. Теперь я понимаю, что плакала она именно из-за Вадика, оттого, что когда-нибудь из их обузы братец станет уже моей обузой или, что еще печальнее, отправится доживать свой век в какой-нибудь инвалидный дом, где его быстро доведут до могилы, там хорошие специалисты по этому делу имеются...
Тогда я, конечно же, ничего этого не понимал, но осознавал таинственную связь между мамиными слезами и присутствием в этом мире Вадика, отчего выходил из себя еще больше. Опять следовала серия побоев, после которой в очередной раз приходилось мириться, разумеется - в одностороннем порядке.
Были и другие, менее значимые причины не любить брата Вадика. Например, каждое утро начиналось с горчинки зависти по отношению к нему - ведь мне приходилось идти в школу, потом - делать разнообразные домашние задания, он же все это время мог оставаться дома в мягком кресле. В учение его так и не отдали - все учителя наотрез отказались обучать ребенка, получение знаний которым никак нельзя было проконтролировать. Что-либо писать он избегал столь же старательно, как и произношения слов (удивительно, но за всю свою недолгую жизнь он так и не сказал даже “мама”), его нельзя было даже обучить азбуке глухонемых ибо махать руками он тоже упорно не хотел. Осталось только развести руки и отнести Вадима либо к “тотально не способным к обучению” либо к “обладателям полноты знаний”, что в конечном итоге означало одно и то же.
Обидны были и мелкие наказания за выбитые из рогатки стекла и порванные в мальчишеских потасовках куртки, ведь ничего не совершающий Вадик, разумеется, ни разу их не удостоился. Казалось, что бранят меня не за покрытое трещинами стекло бабушки Нюшки или разрисованную лестничную стенку между вторым и третьим этажом, но за самую способность к деланию чего-либо. Не будь у меня этой жгучей как красный перец возможности - все были бы только довольны. В итоге катаясь на велосипеде, играя в футбол, лазая по чердакам и крышам я покрывался пурпурными пятнами стыда, как будто совершал что-то очень неприличное.
- Ты чего краснеешь, как девчонка?! - со смехом спрашивал друг Колька, предводитель нашей мальчишеской компании.
- Да я... Да я и не краснею, у меня просто кожа такая, - оправдывался я.
- Врешь! Вижу, что раскраснелся как моя старшая сестрица, когда заметила мое подглядывание за ней в ванной! - парировал Коля.
- Да говорят тебе, что все нормально! - взрывался я.
Однако несмотря на все старания кличка “стыдник” все-таки прицепилась ко мне ибо была очень похожа на мою фамилию Стадник. Под действием этого глубоко сокрытого стыда желание действовать у меня постепенно пропало желание что-либо делать. Ведь в каждом, даже самом благонамеренном действии неизбежно таится зло, приводящее к полному его отрицанию. Например, в те времена детей приучали помогать старикам и старухам в несложных каждодневных делах, например помочь донести до дома тяжелую сумку.
Однажды я встретил старушенцию с шибко тяжелой сумкой и уже собрался было помогать ей. Но потом подумал, что сумку можно нечаянно уронить, прямо (по “закону подлости”) в открытый канализационный люк или под колеса большегрузного самосвала. В сумище кроме трех кило картошки и килограмма рыбы может оказаться и жалкий старушкин паспорт и сберкнижка, по которой она получает копеечную пенсию и последняя фотокарточка покойного мужа, которую она возила к фотографу, чтобы тот сделал копию для могилы. Одним словом, зла будет сделано гораздо больше, чем добра. Что тогда уже говорить о заведомо двойственных делах, таких как изучение физики и химии! Ведь изучение самых азов этих наук может подвести к конструированию чудовищного оружия или еще к чему-нибудь нехорошему. Да что там физика, даже простое насаживание топора на топорище в конечном итоге может привести к появлению трупа с рассеченной головой!
Однако возникшую у меня философскую нелюбовь к действиям все, включая моих родителей, окрестили ленью. Нравоучения об отсутствии лентяев в числе моих предков надоели хуже горькой редьки.
- А что, братец мой - не лентяй?! - отвечал я на это.
- Нет, он - другое, - мигом отвечали мне.
- А что это за “другое”, как им стать?! Я может хочу стать именно им! - напрямую спрашивал я, но вместо ответа получал продолжение нравоучений:
- Таким как брат ты стать никогда не сможешь, он таким родился, так что забудь об этом!
Но как забыть, когда он здесь, рядом и такой же, как и я! Те же глаза, тот же рот, тот же нос, такие же прижатые к вискам уши...
Мучаясь полным непониманием происходящего я снова направлялся в нашу с братом комнату и предавался долгим и грустным размышлениям. Потом пытался думать о чем-нибудь другом и тем самым отгонять от себя мрачные мысли. На этот раз я поставил себе обычный детский вопрос, о котором писал еще Маяковский - кем быть?
Была середина 80-х годов, экран телевизора, на котором в те давние времена было всего-навсего три программы, постоянно заполняли картинки всевозможных машин и механизмов, фабрик и заводов. Мой отец в те времена очень любил Маяковского и его оды промышленной мощи в моем сознании тесно переплетались с увиденными картинками индустриальных чудес. В центре блестящих шестеренок, многотонных молотов и огромнейших станков стоял здоровенный и немногословный дядька - рабочий который являл собой главную фигуру той, уже отошедшей в прошлое эпохи. Однако над рабочим непременно стоит начальник, директор завода, в ведении которого и находятся все здоровенные машины вместе с людьми, обслуживающими их. Поэтому я и решил стать директором завода, дирижером всей этой железной музыки, обладателем невероятной индустриальной силы.
Просторный кабинет с видом на заводские корпуса, нагромождение рельсов и кранов. В этом кабинетике - полированный стол, за ним восседаю я - лысый, невысокого роста, с тихим голосом. Отсутствие собственной силы и внешнего величия необычайно важно, ибо подчеркивает мощь, которая входит в меня со стороны колоссальной железной силы, открывающейся за окном. Со всеми вошедшими в мой кабинет я удивительно добр и вежлив, что опять-таки подчеркивает постоянное ощущение запредельной механической силы. Больше всего это могущество проявляется в тот момент, когда я беру сверкающую телефонную трубку и отдаю в нее какое-либо распоряжение. В этот момент я как будто ощущаю, как перекатываются огромные стальные мускулы, как перетекает безбрежный океан мощи. И, конечно же, продукция завода тоже должна быть чрезвычайно могучей, например ракеты или самолеты, на худой конец - танки и тепловозы, но уж никак не утюги и кастрюли.
Вечером я одеваю шляпу, беру под мышку папку и иду домой, куда двигаться нет никакого желания - ведь там я простой обитатель своего дома, ну еще муж своей жены - и ничего больше! Там я лишен своей мощи как Антей, поднятый в поднебесье и в сравнении с самим собой в этом кабинете - пустое место. Нет, останусь-ка я на заводе, а жене по телефону скажу, что много работы, план поджимает!
Как наивны были мечты того времени! Мечтай я сейчас - представил бы себя каким-нибудь банкиром, владение которого - внешне совсем безобидные пачки банкнот, которыми можно легко развести костер или даже использовать вместо, извиняюсь, туалетной бумаги. Однако на самом деле их мощь невиданна и в истории они многократно побеждали целые полчища ракет и воздушные армии! Это сделало бы меня таким колоссом, для которого все окружающее пространство - обычная игрушка, что-то вроде детского пластилина...
Но открылась дверь, вошел мой брат - и все разом закончилось, растворилось, погасло. Одного его взгляда достаточно для того, чтобы разом оборвать мечту о том, как я буду директором ракетного завода. Стрелы его взгляда намертво разят мечты о достижении какого-либо положения в существующем мире, напоминая о том, что в любом случае оно временное и когда-нибудь канет в небытие вместе с самим его носителем. От радужной мечты остается одна лишь сухая и бессмысленная корка, которой место в мусорном ведре, а уж никак не на мраморном пьедестале смысла жизни! Терпеть это невозможно, но так же невозможно и избавиться от него!
В итоге шаг за шагом я сдался своему брату и моя жизнь неожиданно пошла совсем другим путем. В игры со сверстниками я больше не играл, над вопросом “кем быть?” никогда не задумывался, в школе почти не учился, ни в какой институт не поступал. Все это время я неотрывно смотрел на своего брата, пытаясь понять и принять в себя его мир. Сначала я видел только его самого, как испорченную копию меня, потом копия начала потихоньку меняться, становясь моим отражением (на самом деле это менялся я, становясь похожим на брата). Вскоре мне показалось, что он стал чему-то меня учить, задавал какие-то вопросы, ответы на которые заставляли меня потихоньку изменяться, как погруженную в кипяток восковую куклу. Раскрывавшийся передо мной мир сперва потрясли слабенькие судороги, потом все движения в нем начали исчезать, останавливаться. Например, летящие по рельсам поезда превратились в длинные, растянутые в пространстве железные полосы, самолеты засверкали алюминиевыми полосами в небе, люди растянулись в огромные кляксы неправильной формы, размеры которых расползлись на расстояние, преодоленное ими за жизнь (у одних - почти точка, у других - с половину Земли, все континенты накрывает). Однако вскоре начало съеживаться, сворачиваться и пространство, стремительно обращаясь в одну единственную точку, носящуюся в безбрежных океанах красного света...
Все прочитанное вами я написал от горя, ведь автор этих строк - никто иной, как отец близнецов, о которых шла речь. Когда они только начинали свою жизнь, я сильно переживал оттого, что один из них говоря по народному - дурак. Однако оставался второй сынок, который выглядел очень умным и имел здоровые карьерные амбиции - стать директором завода! Он был для меня единственной надеждой и опорой, и то, что он не был таким, как его брат, тысячекратно усиливало мою любовь. Нет, если бы он был моим единственным сыном - я бы его так не любил.
Любимый сыночек рос здоровым, крепким мальчиком и очень часто я мысленно представлял себе его будущее, видел тем самым директором завода и изо всех сил старался направить его по этому пути, даже нужные знакомства заранее находил, цистерну водки с необходимыми людьми выпил.
Но в чем-то я совершил ошибку, наверное в том, что не изолировал вовремя непутевого сынка, не определил его к своим родителям в деревню (пожалел их) или хотя бы в детский дом (пожалел его). В итоге любимый сыночек как-то внезапно и очень быстро стал превращаться в подобие своего брата, и никакие медицинские и педагогические профессора не могли ничем помочь (у одного из таких “светил” я от злости даже табличку с надписью “профессор” с кабинета сорвал). Жена от горя тогда даже поседела вся, но и она ничего не могла поделать с нашими непутевыми сыновьями.
Короче говоря, теперь в моем доме два идиота. Вся дальнейшая жизнь полностью лишилась смысла, ведь в моем возрасте единственное ее назначение - это мысли о детях и постоянное переложение на них собственных так и не сбывшихся надежд.
Запирал тоску я самыми разными способами - сначала хотел уйти в работу, чего так и не удалось сделать, потом пил, что еще больше усилило мою меланхолию и едва не довело меня до самодельной виселицы на крючке от люстры. Теперь я старательно созерцаю своих дурных сыновей и пытаюсь понять мир, в котором пребывают они. Особенно я пытаюсь осознать своего любимого сыночка, который прошел этот путь сознательно, шаг за шагом. Наверное, это мое сочинение от лица любимого сына - последнее из того, что я смог сделать за прожитые годы. Точка в его завершении означает точку на всех моих делах и переход в некий другой мир, в котором сейчас пребывают мои детишки.

ТОВАРИЩ ХАЛЬГЕН
2005 год