Вечер с одалиской. Метафизика девственности

ИЗ КНИГИ "ПРОЩАНИЕ С КОЛХИДОЙ"

1986 – 1994

ВЕЧЕР С ОДАЛИСКОЙ

С чего же мы начнём? Зрители уже собрались и смотрят на лист бумаги в наивном трепете предпадающего листа дерева – им хочется, чтобы смешные и нелепые тельца букв выразили правду и суть той жизни, которая заключена в их растопыренных фигурках, зрители с нетерпением ждут, когда же сочетания нелепых и странных буквочек, называемых словами, обрисуют и представят во плоти реальность, отличную от жизни и в то же время обозначающую жизнь со всеми её внутренними остановками и рывками, движением красных телец, шуршанием сердечной мышцы, дрожанием пульса и гневным биением полногубой аорты, толкающей красную тёплую жидкость по телу, столь же реальному, сколь реальны зрители и актеры, реквизит пьесы и реквизит зала, так же наблюдающих друг за другом, как зрители – за актерами, как актеры – за зрителями, в той же степени странных, что и сами актеры рядом со зрителями, что и сами писатели рядом со своими героями, что и сами герои рядом с теми, кто их представляет в извращённом нелепыми и страшными значками, обозначающими реальный мир с реальной болью и страданием, пространстве, которое некто назвал Искусством, решив, что название способно объяснить или хотя бы указать путь к разгадке, которую-то и можно высказать лишь теми же нелепыми и бессмысленными значками, описывающими весь мир с теми же зрителями и героями, писателями и актёрами, реквизитом театра и реквизитом жизни, шуршанием сердечных мышц и пульсированием тёплой красной жидкости внутри реального тела, настойчиво требующего нереальности, чтобы осознать свою реальность и поспорить с ней, победить её.
Мальчиком мы назовем главного героя, а тело его и душа вольются в жизнь и пребудут в ней, чтобы остаться правдивыми, уже по ходу слов, хотя название мальчик несёт в себе ложь, ибо кто же скажет: мальчик – о пережившем шторм страданий, в котором пропадает человек, впервые касаясь телесного мира, наивно цепляясь за правду телесного мира, соломинку любви в океане потерянности, нет, мальчик – это лишь знак непорочности или, если хотите без строгости и назиданий, знак Незнания, надежда на лучшее пробужденной страсти, не ведающей себе применения и цели, ради которой она тратит все силы души и тела, итак, мы выпускаем мальчика в наше повествование, развернув перед ним сцену – распластанное летнее море и терпкий южный город, лежащий в корнях высоких гор, гостиницу на желтом берегу и соседа Лёву, сорокалетнего хрипловатого инженера, вечер одного дня, столь же тягучий и смутный, как предыдущие, столь же дрожащий в чёрном нагретом воздухе, обтекающем набережную и чёрную нагретую воду, предсказывающим будущее так же, как день смерти предначертывает бессмысленность дня рождения и дня свадьбы подопечного, мы разворачиваем сцену и заполняем ее теплой красной жидкостью, придаем ей вид и форму, суть и содержание, начиняем ее жизнью и пускаем в неё мальчика с бьющимся сердцем...
Мальчик целился из рогатки в царя, царь стоял на фоне окутанных солнцем гор и хитро щурился, поглаживая усы. Мальчик выстрелил, и голова самодержца покатилась по мышиного цвета столу. Она лежала на самом краю – голова убитого мальчиком царя, чуть продолговатая и серая, с пустой шахтой на том месте, куда раньше входила шея, и поэтому напоминала мальчику резинку, обычно прикрепляемую к затылку карандаша. Время стёрлось и мальчик почувствовал, что с этого момента мир должен измениться, на пост старого придет новый караульный, свободный и праведный, он придёт охранять новый мир, в котором всё будет по справедливости, так что можно успокоиться и мальчик, улыбаясь, проснулся.
На соседней койке храпел Лёва, устремляя лицо в потолок, и мальчик принялся внимательно рассматривать черты своего соседа, так же, как во сне рассматривал голову убитого царя. Он вглядывался, будто в карту, в лицо, пытаясь отыскать надежный путь к правде по морщинам и припухлостям, носу, векам и ресницам, и видел, что кожа коричневата не только от южного загара, но и от потёртости во времени, он пытался представить на своём месте жену Лёвы, оставшуюся в далёкой городке, где она вместе с Лёвой работала на заводе, он хотел почувствовать то же, что чувствовала эта женщина, просыпаясь вот уже двадцать лет и находя рядом лицо самого близкого человеке, чувствовала ли она вообще и думала ли о том лице хоть что-нибудь, изучала ли его, удивляясь странностям самого существования человеческого лица или, восприняв раз и навсегда тело, голос и лицо мужа, как данность, так и жила в оцепенении постоянного действия или бездействия – быть рядом (в том же ритме, с той же скоростью старения и дления жизни, так же – просыпаясь рядом с ней, к её лицу, как к естественному и непреложному, дарованному жизнью раз и навсегда так же ответно), думала ли oб изменяемости тела и души, времени и жизни, лица мужа и своего, или и это ощутила, как неизбежность, и смирилась с этим, затем мальчик попытался представить, что думает и чувствует случайная женщина, любовница или мимолётная спутница в страну утех (эти слова развеселили его, и он улыбнулся миру вторично, продолжая разглядывать Леву, но уже без той наивной сосредоточенности, с какой дети глядят на неясное, но требующее разгадки и ответа), но и это ему не удалось вполне представить, потому что войти в дух женщины и попытаться вообразите её чувства и мысли он смог, но как только он смог это представать, он ощутил назойливое присутствие мужского начала в себе и оно, это наивное и суровое начало, припав к подчинившему его и подчинившемуся ему, возможному рядом с ним, дало простой и честный мужской ответ вместо заблудившегося в памяти женского, поэтому он переключился с невозможного на более реальное и попытался обрисовать и спрессовать в короткую ясную цель свой будущий день и отделить его от всех предыдущих, чтобы сделать новым и полнокровным.
Он осмотрел и прочувствовал комнату и утро, просочившееся сквозь шторы, пелену пыли в лихорадочных фрагментах света, вспомнил, что сегодня вечером будут танцы и Лёва пойдёт на них со своим другом Гришаком, тридцатилетним татуированным холостяком, пребывающем в постоянной тоске и растерянности из-за неумения говорить и боязни женщин, которые стали единственной темой тайных его помыслов и косноязычных объяснений, вспомнил, что для него самого это является главным если не в ежедневной жизни, то в еженощных видениях и мечтаниях, свободных от его разума и воли, неподчиняющихся ему, он понял, что убитый царь – не просто оговорка сонных мозгов, но символ разрушенного порядка, который ему предстоит восстановить, чтобы не заблудиться окончательно, что новый мир, который придёт на смену старому, может быть страшней и смертельней прежнего, но он будет иным и есть шанс освободиться от того, что навязано ему помимо воли и разума, он подумал, что именно сегодня может выздороветь, вылечиться или хотя бы начать лечение, что у него есть смелость (может, именно к сегодняшнего дню трусость накопилась внутри в той мере, которая превратит её в смелость, а не нервный всплеск освобождённого страха), смелость и освобождение от страха – два разных состояния души и тела, они столь же различны, сколь различны постоянный слабый ветер и насыщенные краткий циклон, тут он понял, что отошел от мыслей о будущем дне, перешедшем в сегодняшний и, как всегда, как каждое утро и каждый вечер, как молитву на каждое утро и каждый вечер, подумал о своей девушке, о той, которую он любит и которая любит его, на которой он женится, как только она закончит школу (она на два года младше его), но мысли о любви он не связывал с тем, что происходило мужского в нем, это были чистые и свежие мысли первой любви, милая моя, как я люблю тебя, как я скучаю по тебе, как я хочу увидеть тебя, короткие и ясные слова, одни из немногих ясных в его непрошеной жизни, затем он расправился в кровати, выпрямляя кости и вскочил, краем глаза, банально как! – краем боком каймой рамкой некролог смерть траур – трауром глаза заметив (что ещё хуже, хотя не банально), краем траура глаза заметив, что Лава уже не спит, лучше просто – краем глаза заметив, что Лева уже не спит (так будит чутко спящего напряжение соседнего бодрствования), а смотрит в потолок, чуть прищурив голубые глаза со светлыми ресницами – две медузы шевелят щупальцам – чёртов пижон, всё хочешь повыпендриваться, он сделал несколько резких движений, сгибая послушное тело в пояснице, Лёва заворочался, напевая до приятного хриплым тенорком "пара па бабам, парапабабам..."
Мальчик закончил делать утреннюю зарядку, он понял, что сегодня к вечеру сможет разоблачить тайну, самую мучительную и непостижимую для него тайну, ускользающую постоянно из поля (луга, степи – авторские варианты) зрения, как микробы не даются зрачку микроскопа (не ясно), он сел на край кровати, снова вглядываясь в Лёву – своего избавителя и мучителя, того, кто может ему помочь, но не знает об этом, потому что он сам, мальчик, не хочет признаться в необходимости помощи, а Лёва не хочет или не может заглянуть в его душу, да и зачем ему заглядывать в меня, я ведь не сын его, не жена, тут мальчик вспомнил, что пытался представить мысли и чувства Левиной жены и попытался теперь сделать то же в отношении к. сыну, но внутри разума тут же выросла стена – запретная тема, она ведёт к полному раскрытию, и если я думаю о Леве, то ведь я могу задуматься о своих родителях, и снова возникает эта страшная тайна, но я не смогу её разгадать, потому что родители – неприкосновенно, это сидит внутри само по себе, как и сон, неподвластно воле и разуму, и не даёт думать о тайне, если в ней замешаны родители или любимая – извини меня, что я думаю о тебе и тогда, когда думаю о тайне, но, в конце концов, даю тебе слово, что не потому, что я извращён или очень слаб, об этом думают все: и Лева, и Гриша, и я не верю, что не думаешь ты, хотя нет, извини, что я говорю, ты не можешь и не должна об этом думать, а если я спрошу себя – почему? то отвечу, что эта убежденность так же постоянно внутри, помимо воли и разума и самой жизни, – ни ты, ни мать, ни отец, а ты и мать – женщины, Новая тайна, бредовая, но до реальности живая София, от которой хочется бежать в жизнь, но которая по сути и диктует, независимо от нашего желания или нежелания, жизнь и любовь, тайна, связанная с той, первой, мучительной и осязаемой, но не итогом – опустошение и слёзы, а началом – всплеском всех душевных сил, радостью первого чувства, ты и мать – будущая Мать и Мать, вы не можете думать об этом или быть хоть как-нибудь с этим связаны
Мальчик всё время прикасался к тайне в разговорах с товарищами, в услышанных от старших историях, в книгах, горячечных и тоскливых, как бунинские аллеи и тут же рядом – на фотографиях, где тайна становилась явной и обозначалась в мужских и женских телах, сочетавшихся естественно и неестественно (хотя что значат эти слова? когда неестественно только отношение, а сама жизнь верна независимо от нашего к ней отношения, может, от этого и мучительна и безразгадна, хотя представима, как точный и ясный ответ на любые сомнения), и от подобной наглядности тайна становилась ещё в большем степени тайной, потому что ни мертвые или живые в похоти физического дурмана лица с фотографий, ни обнаженные и напряжённые тела, отдельные и вяжущиеся с выражением женских счастливых лиц и сосредоточенных мужских, черные и белые тела рядом; или женщины с женщинами, а мужчины с мужчинами, или все вместе, или наоборот, по отдельности – укрупнено и от этого нелепо и беззащитно открытые сотням глаз, выглядевшие без одежд еще более закрытыми, потому что не могло в этом быть основное счастье, не могли люди во всем мире терзаться этим и стремиться к этому, если это так легко отдавалось чужим, нелюбящим взглядам (неужели те, на фотографиях, такие же люди, со своими средними делами, кухнями и телефонными звонками?) – их лица ничего не говорили, их тела ничем не объясняли тайну, а скорее делали её ещё болезненней, не показывали счастье, а лишь будили в мальчике потребность узнать, попробовать, ощутить, но опять отдельно от мыслей о повседневной жизни с матерью, отцом, любимой – тут он даже представить ничего подобного не мог, это была другая жизнь, к этой, другой жизни, принадлежал и он сам, но та, тайная, скрытая, звала к себе и мучила его, и Лёва, тоже мучая его, говорил о ней, особенно здесь, на курорте, в гостинице, в двуместном номере, но говорил, как о реальности, а не тайне, он совершенно не мог подумать, что в этом возможна тайна, и даже глаза молчаливого Гриши, уже отведавшего, но так или почти так же, как мальчик, боявшегося этого, наливались красной влагой, а ноздри дрожали, когда Лева предлагал помочь ему, Грише, познакомиться с кем-нибудь, освободить место в номере, и вот сегодня, во время танцев, Лёва обещал найти что-нибудь – слышь, Гришак, я тебе что-нибудь к завтрему отыщу, на вечерок, и тебе могу, малыш – мальчик испуганно закачал головой – нет, Лева, если я захочу, я сам найду, – ну ладно, моё дело малое – предложить, – мальчик знал, то сегодня Лёва станет помогать Гришаку, а он, мальчик, скрывая интерес, будет следить и ждать, когда же появится Лёва с женщиной, но тут воображение мальчика отказывало ему, он не мог представить ни одной женщины – ни лица, ни тела, ни одежды, ни слов, ни того, как она войдёт в номер, зная цель своего прихода и при этом будет говорить совсем о другом, неважном и ненужном, а потом, но это "потом" не вырисовывалось, не облекалось в плоть реальных поступков, он не мог представить ни одной женщины, способной на это тайное и скрытое, просто и спокойно, сразу же после танцев, с почти незнакомым мужчиной или его другом, нет, он не мог представить, что это возможно, именно это и казалось ему выдумкой, мужским хвастовством, это было невозможно даже в его мыслях и тем более не могло бытъ возможно на самом деле, тут же, в его номере, рядом с ним, снова вступал в силу запрет иной жизни – мальчика и его родителей: отца и матери, и его любимой – я подожду, и там увидим, – подумал он, всё ещё сидя на краю кровати, наполненный ожиданием и нетерпением – скорее бы вечер, чтобы увидеть её, – мальчик начал собираться на пляж, – ты уже идешь? – спросил Лева, – да! – ответил мальчик, – я искупаюсь, а уж потом позавтракаю, – ну, валяй, орел, – Лева подмигнул ему, хрипловатый компанейский Лева, – а я за бухом с утра схожу, чтоб к вечеру глаз с Гришаком навести, на тебя брать, малец? – возьми, – сказал мальчик, выходя из комнаты.
Море сидело в двадцати шагах от гостиницы, свесив солёные ноги с края земли, мальчик шёл по аллее, струящейся среди пальм и кипарисов, вглядывался в лица мелькающих мимо женщин, пытаясь увидеть в их глазах ту же тайну и ответ, угадать, кто же из них может стать той, Левиной, пришедшей вечером, чтобы остаться в номере мужчин, той, которая сделает тайну и мечту правдой, реальностью, на пляже, рядом со своим привычным местом он увидел Алёну, девушку, живущую на одном с ним этаже – кому-то подфартит, – цокая, сказал Лёва, увидав её в первый раз, глупости, уж тут я могу быть спокойным, хотя бы красота поможет сохранности тайны, – подумал мальчик тогда, – она отдыхала вместе с родителями, пожилыми спокойными людьми, была величественной и красивой, неприступной, отдельной от них всех, она жила в той, второй жизни, где нет места тайне, она находилась в одном пространстве с родителями, почти никогда не отлучалась одна, не ходила на танцы, мальчик даже не стал заглядывать ей в глаза, он был уверен, что там нет того, что он ищет, что за Алёну можно быть спокойным, её не мучает то, что его, ее никто не приведёт в свой номер, чтобы исполнить спектакль, чтобы интригу и загадку разрушить реальным поступком там же, в номере, лишив сцену занавеси и уравняв в правах зрительный зал и актёров, нет, Алёна не подходила для этой роли и мальчик принялся вновь всматриваться в лежащих и купающихся, пытаясь проникнуть в суть их жизней по движениям, отдельным, доносящимся до него, словам, взглядам, смеху, неожиданно опадающему с губ, словно пена срывается с края волны, – пижон, – по соприкосновениям с морем и солнцем, желтым шуршащим песком и разноцветными подстилками, он купался, затем лежал и загорал, затем снова купался, чувствуя, как теряет вес его тело, становясь частью природы и как успокаивается от усталости душа и мозг, размеренно и лениво уходя от тайны к простым поступкам – лежать и дышать, плыть и дышать, встряхивать весело мокрой головой, разбрасывая черные кудри, вытягивать до хруста ноги, играя свободой движений, стирать с лица солёную воду, касаясь припухших и затвердевших от морской воды губ, мальчик наслаждался своим одиночеством и густотой внутри себя, сменившей утренний хаос, а затем, днём, сидя за столиком под красно-синим тентом, он пил прохладный сок шиповника и ел мороженое, а напротив, за другим столиком, сидела женщина лет тридцати и тоже пила шиповник, и вновь ушли от мальчика покой и усталость, на смену им, обновить пост – старый мир и новый, мёртвый царь, – вступило беспокойство, он снова вглядывался в женщину, пытаясь ответить на вопрос – может ли она быть той, которая придёт сегодня вечером, а если не может, то как она связана с тайной, как тайна происходит в её жизни, будет смешным предположить, что в её жизни не происходит этого, а если происходит, то как тайна движет её жизнью и чувствует ли она, что эта тайна существует, или относится к ней, как данности, независимой от разума и воли, он пытался представить все это наглядно, именно с женщиной, сидящей напротив, но опять просыпался в нём запрет, проводил черту между можно и нельзя, возводил между есть и не может быть стену и относил тайну к "нельзя" и "не может быть", а женщина, почувствовав внимательный взгляд на себе, провела рукой по волосам, поправляя их, переменила позу, чуть вытянув правую ногу вперед, отчего узкая юбка плотнее отполировала бедра и в разрезе ее появилось колено, глянцево блестящее и коричневое, как давно надкушенное яблоко, что за мальчик? хотя ничего, кудрявый, красавчик, ой, что это я, что делать вечером, надо взять Таньку и пойти в бар на корабле или просто прогуляться, женщина забыла о мальчике, оставив при себе только воспоминание о еще одном пытливом взгляде на ее фигуру, живущую под постоянными чужими глазами отдельно от нее самой, принимающую самостоятельно определенные положения, она медленно встала, зашагала по набережной, сумочка и каблучки, длинные ноги, мальчик смотрел ей вслед, снова тайна осталась внутри женщины, может, она всегда остается внутри, надо сегодня задать вопрос моей знакомой адвокатке, у нее такая же плотно облегающая юбка, но она всегда носит пиджак, видимо, привычка, правда, я вижусь с ней только по вечерам, во время прогулок вдоль моря, хотя она живет в одной со мной гостинице, Лева ее тоже отметил, мальчик вспомнил, как познакомился с адвокатом, это было пять дней назад, вечером, когда он, ошалев от неизбежности тайны и невозможности прикоснуться к ней, шел почти в ослеплении по набережной и решил, что у первой же встречной спросит правду и увидел перед собой женщину лет сорока, – в строгом синем костюме, в строгих очках в роговой оправе, и подошел к ней, но она не захотела с ним вначале знакомиться, и лишь когда он объяснил, что ему требуется, рассмеялась, представилась, – я работаю адвокатом в суде, а вы, видимо, студент? – нет, я школьник, в девятом классе (это, чтобы совсем ее успокоить – решил мальчик – чтобы она знала, что я не стану к ней приставать), как же вас отпустили? – а это просто мне доверяют, – что ж, это интересно, но мне кажется, что при вашей впечатлительности вам ещё рано жить одному в гостинице в разгар курортного сезона, – а вы будете со мной откровенны, я прошу, отвечайте мне на мои вопросы, – это почти моя профессия, хорошо, – сказала она и затем по вечерам они гуляли вдвоем, разговаривали, он и она, но она не могла объяснить ему тайну, её существование в жизни, она говорила, что надо просто чуть подрасти, стать мудрей и терпимей, и относится к этому так же легко, как и к остальному, что всё подчинено элементарным законам в жизни, но это понимаешь только с возрастом – человек должен работать и жить в семье, иметь детей, – а любовницу? – спросил мальчик, – если ему мало жены, в конце концов можно и любовницу, не надо только делать из этого трагедии, чтобы не разбить людям жизнь, – а вы-то сами как? – если хотите знать правду, я иногда изменяю мужу, редко и только тогда, когда мне нравится тот, кто за мной ухаживает, я это делаю не из особых потребностей, так, отвлечься и узнать что-нибудь новое, бывает, от скуки, так принято, после этого еще лучше чувствую спокойствие семейных отношений, их надёжность, – а ваш сын? – что мой сын? – вы не хотели бы, чтоб он знал об этом? – естественно, вы вот подрастёте и поймете, что естественного не надо бояться, – но ведь это безнравственно, – а что, по-вашему, нравственно ходить и мучиться, подозревая всех в безнравственности, как делаете вы, хотя вы не знаете ещё правды любви, а уж хотите облить её грязью, просто надо попробовать, вам уже пора, у вас же есть любимая девушка – да, конечно, но я не хотел бы, чтобы она рассуждала так, как вы, – пока она вас любит, она так рассуждать не будет, а вы поймёте, какое счастье обладать любимым телом, а через много лет поймёте, что и без особой любви можно чувствовать счастье, и не меньшее, зная, что рядом преданная надёжная душа, – даже, если вы ей изменяете? – я изменяю телу, а не душе, а потом, я не считаю это изменой, это обыкновенная разрядка, мы же все – слабые люди, нельзя ваш юношеский максимализм переносить на все, а особенно на любовные отношения; мальчик беседовал со своей новой знакомой, гуляя по набережной вечерами, и встречал каждый раз Алёну со своими старыми родителями, на Алёну оборачивались, смотрели ей вслед, качали головами, а она шла невозмутимо между отцом и матерью, словно не чувствовала взглядов, обращенных на неё – красивая девушка? – сказала адвокат, нет, ни Алёна, ни адвокат, ни одна из тех, кого я вижу, не могут быть той, которую приведёт Лёве, – подумал мальчик, – но кто же, кто? – может и вправду тайны нет, а я просто хочу защититься от необходимости действовать и жить нормальной, как говорит адвокат, жизнью, выдумывая тайну и какие-то несуществующие нравственные преграды, в конце концов, что же такое девственность? – состояние тела или души, ведь если души, то я развратник, потому что всё время об этом думаю, хотя не действую, а о чём я думаю, кто об этом не думает, давайте быть честными, об этом думают все, а если не думают, то только потому, что запрещают себе думать, чтобы не обнаружить тайны и не стать перед необходимостью разгадки и ответа – мальчик уже кончил пить шиповник, кончил есть мороженое, он лежал на пляже, затем вздремнул, искупался и вновь задремал, а к шести направился назад, к гостинице, он снова шёл и смотрел на женщин внимательно и требовательно, гадая, кто же из них будет той, ответившей на тайну, затем он вошёл в холл, большой и прохладный, и присел в кресло, вытянув ноги, присел отдохнуть и освежиться после жаркого пляжа и острого солнца, и своих горячих неотступных мыслей, наверное, я болен, ведь есть же вокруг мир, нормальный, живой, и в нем обитают люди, не думая обо всех этих вещах, живут себе спокойно, не сомневаясь в истинности своем жизни, сел, откинув голову назад, и в это время увидел главного администратора гостинцы – красивого мужчину лет тридцати, с орлиным носом, гордой посадкой головы, длинными вьющимися волосами, администратор ходил в сабо и от это казался выше и стройнее, он стоял в конце холла, у начала коридора со служебными комнатами, там был и его кабинет – с магнитофоном, мягким диваном, баром и холодильником, мальчик случайно заглянул туда, когда устраивался в гостиницу, администратор стоял и смело улыбался проходящим мимо женщинам (может, одна из них – сквозь опущенные веки мальчика), у него были красивые белые зубы, женщины оглядывались на него и их тела, независимо от воли и разума хозяек, предпринимали новые походки, тоже стройные и смелые, как администратор, женщины улавливали в его взгляде силу и уверенность хозяина, мальчик увидел, как по лестнице сбегает Алена, у него задрожало в груди – так она была свежа и красива, она резко остановилась, счастливо и чисто улыбаясь, как ребенок останавливается после быстрого бега, внезапно удивлённый чем-то, перед администратором и он, предварительно осмотрев холл и увидав лишь одного мальчика – вроде бы спит, козлёнок длинноногий, – обнял Алёну за плечи – жест ласкового отца – и повёл к себе в кабинет.
Сейчас выйдут, ей понадобилось зайти на минутку, – решил мальчик, подтянул ноги и встал, он стоял в начале коридора и затем медленно пошёл мимо дверей администратора, щёлкнул по замку, словно выстрел, ключ повернулся изнутри, мальчик прошёл мимо двери, за которой была Алена, оттуда доносилась музыка, наверное, сейчас выйдет, пока я дойду до конца – здесь шагов тридцать, она выйдет, он шёл по коридору, так же пристально всматриваясь в двери, как до того всматривался в женщин, и за каждой дверью, не только за т о й, стояли администратор и Алена, победители в жизни, герои, ловцы удачи и счастья, для них не существовало тайны, неужели же она сейчас не выйдет, глупые старые родители, проворонили девчурку, беленькую, чистенькую, её женишок ждёт, ах, он её дождётся, кто же будет знать об администраторе, мальчик медленно дошёл до конца коридора и упёрся лбом в стенку – пусть дверь откроется, пусть раздастся выстрел, Бог мой, я молю, я приговорен к расстрелу, жду затылком, спиной, всем телом, всей жизнью – пусть выстрелят и кончатся мучения и сомнения в правильности той жизни, которой меня лишает дверь за моей спиной, затем мальчик повернулся и так же медленно – последний шанс для Алены – выйти, пока дойду до их дверей – пошёл назад, дверь безмолвствовала, вот и есть ответ, но самое страшное, что я не могу его представить, я не могу поверить, что Алёна – красивая, молодая, что она скажет? – ты где была, дочурка – я на полчасика, присев рядом с отцом – ласковую руку на старое колено – мороженое вкусное, папа (Машенька ест персик), мальчик снова прошёл мимо дула двери, там играла музыка, там была Алена, мальчик вышел в холл и увидел сквозь стеклянную стенку Лёву и Гришу с большой сумкой, почему же ты – обратился мальчик к Алёне, – пошла к администратору, почему не к Грише, Леве, ты хочешь удовлетворить своё самолюбие, хочешь, чтоб тебя лишил тайны он – красивый и настоящий – вот и всё, чего ты хочешь, а вдруг она влюбилась в него? Лёва помахал рукой – эва, идём, пацан, горлышки промоем, но ведь это снова тайна, как она могла полюбить его, она – чистая, красивая – развращённого тупого самца, откуда я знаю? ты что, паря, очумел, на тебе ж лица нет, глупый Гриша, на твоей груди есть лицо, а ты боишься женщин, может, и ты тайну видишь, смешно, почему боишься? любви нет, есть тщеславие и похоть, на, будь ты администратором и Алена сама бы пришла к тебе, да оставь ты его, Гришак, у него как это? переходящий возраст, – сказал Лёва, что же, что же происходит сейчас в той комнате, как это бывает, что они говорят, говорят ли вообще, может, всё происходит молча, что она чувствует, бедные родители, наливай – сказал Лёва, они сидели за столом в номере, надоть и того, на вечер оставить, а то ж я не того, не смогу – пробурчал Гриша, – всё будет о"кей, правда, малыш, может, всё-таки и тебе найти кого, Лёва положил руку на колено мальчика, ласковый отцовский жест, да пошёл ты, Лёва, что же чувствует Алена, – насколько она должна этого хотеть, чтобы пойти, боясь, скрываясь, в перерыв, когда родители спят – что, ради этого, значит, стоит жить, в чём же тайна или тайна в её отсутствии может статься никакой от века загадки нет и не было, Алёна уедет к себе домой и станет чьей-нибудь женой, почему она пошла к этой скотине? – мальчик выпил портвейн, стало чуть теплей в груди и животе, ему захотелось сказать что-нибудь очень большое и верное Леве и Грише, а если бы получилось, то и Алёне, и даже администратору, сказать, как неправильно и скучно они живут, лишая себя тайны, как теряют они в жизни главное – чистоту, как обкрадывают себя, закрывая глаза на неправильность своей задымленной и однообразной жизни, но тут он вспомнил, что в то же время в комнате администратора находится Алёна, непорочная и красивая, что это означает крах тайны, Бог с ней, с тайной – мир и вправду живёт по элементарным законам, вы правы, господин адвокат, сколько же Алёна пробыла у него в комнате, что, уже заиграли? – спросил Лёва, – тогда я пошёл, он стал одеваться – галстук и пиджак, брюки со стрелкой, – а ты, Гришак, пей покуда и малыша не забывай, они пили уже часа два, понемногу хмелея, и разговаривали, у мальчика шумело в голове, ему было страшно и холодно, но в то же время его существо охватило нетерпение, мешая сосредоточиться или, наоборот, расслабиться и отдаться пьяному ожиданию, он всё время мелко дрожал, мелко и обречено, как щенок после грозного оклика хозяина дрожит, ожидая удара, надеясь, что его не будет, а будет ласковое поглаживание, он ждал прихода Лёвы, как ласкового поглаживания, знал, что Лёва придёт не один и он увидит тайну и поймёт наконец, как же жить дальше, стоит ли жить ради этой тайны, что говорить и что думать о своей девушке, но нет, это из другой жизни, это запрет, стена, родители, мать и отец, это его девушка, это Алена, вот и всё, и запрета нет – мальчик глотнул портвейна – после Алены и запрета нет, глупые старые родители, оберегающие девушку от бесчестия, нет запрета, а значит, нет чести, а сегодня не станет и тайны, дверь открылась и вошёл Лёва, почему открылась эта дверь, а не та? с дамой, кивнув им, всё-таки с одной – подумал мальчик, это для Гриши, Гриша испуганно встал к протянул руку – Гриша, Маша ответила дама, а Лева стоял сзади и водил языком по губам, подмигивая мальчику, а потом показал большой палец – толстый злой палец-баобаб, Маленький Принц корчевал такие – усмехнулся мальчик – зачем я так много читал, для кого? он сидел и смотрел на героев сегодняшней тайны грустно и завистливо, Алёна была за дверью, а Маша здесь, их что-то связывало, шестнадцатилетнюю красавицу и пятидесятилетнюю, толстую и потасканную женщину, их связывало то, что они обе пришли, одна к тому, кто достоин её, и другая к тому, кто достоин её, вот и вся разница, каждому по потребностям, может, Алёна могла прийти ко мне, глупости, это длинный-длинный коридор, по которому идёшь, ожидая за каждой дверью ответа на тайну, понимаешь, малыш – сам себе – за каждом дверью, они все одинаковы, их объединяет то, что они приходят, даже, если их приводят или заманивают ложью и позой, все до одной приходят, а остальное не важно, это не так, ты же сам знаешь, у тебя есть девушка и она не будет в том коридоре, где зовут и где приходят, но ведь я не зову, значит, не все зовут, значит, не все приходят, моя милая, это запрет, ты не можешь так думать о ней, а почему, спросил мальчик себя – я ведь на самом деле не могу так думать о ней, независимо от того, хочу этого или нет, может, пройтись, прогуляться? – спросил Лёва, сейчас, – сказал мальчик, – я только посмотрю, на кого? – спросила Маша, на вас, – сказал мальчик, тебе сколько лет? – мне пятнадцать, а моему двадцать шесть, постарше будет, как мне – ляпнул Гриша, я только допью и пойду, Лева, ты не беспокойся, да нет, можешь оставаться, всем места хватит, ну, я пойду, наверное, – оказала она, вставая, она сидела до того рядом с мальчиком на кровати, касаясь его, и он дрожал мучительно и беспомощно, ну что вы, оставайтесь, ещё столько вина, это я выйду погулять, я люблю гулять у моря, – мальчик взял Машу за руку и усадил снова, Гриша сидел сзади насупившись, ты мне нравишься, ты красивый, – сказала Маша, – тебе говорили об этом, да, – сказал мальчик, он смотрел на Машу, на всю фигуру, а затем в её глаза, она отвечала на его взгляд, ей было под пятьдесят, несколько золотых зубов, крашенные под каштан волосы, короткие, завитые на бигуди, большое полное тело, коричневый гольф и тёмно-серая матерчатая юбка, на груди – светлые бусы (к танцам), большие ноги и большие ладони, мальчик понял, что может не выдержать и остаться с Машей, что ещё немного, и он бросится на неё, за что ты так со мной, природа? подумал он, кем ты меня сделала? руки у него покрылись липким потом, я пошёл – сказал он и быстро встал, перешагнул через машины ноги, толстые, с выступающими венами, толстые вены, чувство вины, много вина – бред созвучий, ещё одна игра вместо жизни и краска вместо крови, ещё одна ложь ко всей лжи в мире и на сцене, привет, ты приходи, – сказал Лёва, он был уже сильно пьян, мальчик вышел, хлопнув дверью, она сказала, что её сын старше меня, чушь, значит, и за моей дверью сейчас будет тайна, значит, это возможно и за моей дверью, надо пройтись, это возможно за каждой дверью, если все они (женщины) одинаковы, какой у нее сын, какой будет у Алёны, мальчик спустился в холл, там шли танцы, за стеклянными дверями жил вечерней жизнью южный теплый город, за каждой дверью всех без исключения домов шла жизнь, одинаковая и разная, скучная и веселая; грязная и чистая, ряд бесконечен, подумал мальчик, он увидел адвоката, она танцевала со знатным краснощеким шахтёром, ежеквартально перевыполнявшем план, к вечеру шахтёр еле стоял на ногах, он иногда заходил к ним в номер и рассказывал похабные истории, позвякивая медалями за трудовые доблести, адвокат смотрела на мальчика из-за широких насупленных плеч, когда мальчик улыбнулся и кивнул ей, она отвернулась, не хочет показывать шахтёру, что знает меня, боится, что шахтёр может подумать о нас, а ведь он только одно и может подумать, значит, и она – элементарные законы, свод правил, юриспруденция, описывающая жизнь: "я не считаю это изменой", но почему с ним, почему Алёна с администратором, Маша с Гришей? им стыдно где-то в глубине, чтобы они не говорили; и они спешно находят для себя тупых самодовольных самцов – решил мальчик – бред, они бы могли найти и меня, может, они этого хотят больше, может, даже им нужно это больше, если бы и я захотел, а чего я хочу, милая моя, ты одна... – он снова подумал о свои девушке, – если бы они могли, они бы выбрали и меня, но они чувствуют, что я этого не хочу, враньё, я этого хочу, а что они чувствуют, Алёна, Маша, адвокат, если им задать вопрос – почему? что они ответят, это жизнь, это элементарно, как же без этого жить, а тайна? мальчик, тайна – для девственников, рано или поздно каждый понимает, что тайна – это насмешка, это ширма для трусости и неуверенности, ты просто боишься быть естественным, вот и все, стань, нет – сказал мальчик, – я не боюсь, я не могу, потому что я чувствую тайну, она есть, ведь есть моя девушка, которую я люблю, есть родители, есть горы и море, есть воздух, пропитанный звёздами, есть зеленоглазые гибкие волны, есть небо, многослойное пышное как пирог, есть в конце концов я сам, знающий о существовании тайны, танец кончился и адвокат пошла по лестнице с шахтёром, мальчик распахнул дверь и вышел на воздух, к морю, шевелящемуся сонному зверю, пахнущему солью и йодом, влажными скользкими водорослями и рыбьими кочевыми телами, пахнущему тающей пеной, шипящей, круглой, со звонкими воздушными пузырьками, пахнущей резкими вздохами чаек, насытивших взмахами крыльев чёрное теплое небе, взявшее в себя мальчика, втиснувшее в себя его жизнь.
Странное классическое наследие, единство времени, пространства, действия, хочешь втиснуть в одну фразу, от звонка до звонка, сцену со всеми героями, морем и городом, горами и людьми, живущими просто и незамысловато, с мальчиком, его мыслями и поступками, отделить всё это от автора, автора от меня и меня от мальчика, каждому своё, по потребностям, заполнить фразу началом и концом, сделать её фрагментом жизни, глупость, всё это игра и если дать себе отчёт, то вынужден будешь признать: это игра и для автора и для читателя, и самое страшное, что это игра для всех, для всех, кроме героев, которые живут, кроме мальчика, ушедшего от автора и ставшего живым, мальчика, который так же спросил бы и автора и меня – а вы, вы сами девственники или вы живёте так же, как все они, если вы писатели, вы не можете жить так же, как все, без тайны, вы обязаны быть чистыми, даже зная грязь, хотя бы для того, чтобы я мог быть спокоен и уверен в вас, как я могу быть уверен в своей девушке, родителях, друзьях, вы должны, даже понимая и прощая Алену, быть не с ней, а со мной, но вы знаете, что всё это игра, что я придуман и все остальные, и если бы вам пришлось выбирать, скажите честно, вы бы выбрали, будь мужчинами – Алёну, а будь женщинами – администратора, но не меня, и не потому, что он красив, хотя это тоже существенно, существенней всего для вас, я ведь тоже красив, нет, за то, что с ним вы можете отдохнуть и успокоиться, что еще нужно, кроме спокойствия, ведь вы знаете, что только спокойствие дарует счастье и забываете, что спокойствие даруется только счастливым, то есть чистым, так что и вам я верить не могу, ведь вы не верите в меня, господа модельеры и режиссеры, правда, оригинальная мизансцена: обращение героя к автору (это я придумал), обращение автора в героя, порабощение героем автора, сытая улыбка читателя, знающего себе цену и место, отделённое непроницаемой стеной от того, что он видит перед глазами, оттого и спокойная, всё понимающая улыбка – а запрет быть открытым, тайна исповеди и тайна любви? а ведь и вы думаете об этом, автор и читатель, вы ведь тоже не верите, что всё элементарно, и вам знакомо чувство опустошения, заменившее тайну, иначе не стали бы вы читать и следить за наивной игрой, за детскими рассуждениями, и для вас есть запрет, хотя бы внутри, в глубине, там, где светит звезда, и даже если она погибла, свет идёт и будет идти через пустоту и чёрный холод тысячи и тысячи лет, загорается свет рампы, если признаться честно, то ведь правила игры определяете вы сами, глядя на небо и не замечая звёзд или глядя под ноги и не чувствуя, как давит на ваши виновные невинностью плечи тяжесть чужого света, как чужие глаза пытливо всматриваются в вас, так же, как вы – в мальчика и мальчик в вас, выискивая тайну и пытаясь ответить на её молчаливое приветствие, на мягкое бесформенное рукопожатие, на касание ваших пальцев, листающих страницы и ласкавших руки любимых, мерцающие и таинственные руки любимых, надёжные своей любовью и чистотой, принимающие вас по-матерински устойчиво, как принимают вас горы и город, и море чёрное тёплое мягкое, всего лишь вода и в то же время родоначальница самого времени и судьбы, праматерь, первая капля жизни, хлябь морская, давшая жизнь и убившая её раз, и готовая уничтожить во второй за грехи наши и неумение жить безгрешно, густая взвесь, бесформенный комок дыхания и деления, породившего вас и нас и всё и вся, и оставшийся тем не менее тайной, которую надо разгадать и которой нельзя касаться, даже если идти непрерывно к ней.
Мальчик шёл по набережной, с одной стороны шумело море, с другой стояли плотные остролистые кустарники с мясистой сочной зеленью, под ними, присев на корточки, жались друг к другу скамейки, некоторые одиноко прятались в тени платанов, перемежавших своими мощными мужскими телами подростковые тельца самшита, мальчик видел шагающих навстречу, вглядывался в их лица, пытался поймать чужие взгляды, чтобы выяснить присутствие тайны, но взгляды прохожих блуждали по зрачкам мальчика и рассеивались в воздухе, взбивая его, словно коктейль, насыщая его пьянящим запахом магнолии и хмеля, делая его ещё напряженней и вызывающей, так же мальчик всматривался в спины обгонявших его, но кроме знака безразличия и ухода те не выражали ничего, лишь равномерно двигались крепкие мужские плечи под лёгкими рубашками и гибкие женские лопатки под летними невесомыми материями, предназначенными для того, чтобы скрыть естественное, давно ставшее неестественным, взятое под запрет, недосказанное и оттого ещё более желанное и в то же время отпугивающее внутренней непреклонностью запрета, не меняющегося век от века вместе с изменениями человека и жизни вокруг него, как не меняется в пустом пространстве свет погибшей звезды, настойчиво и непреклонно идущий к Земле, чтобы захлебнуться там в глазах поэта, кто же дал нам этот запрет и свет, кто поставил запрет на пути к тайне, кто прикрыл им, будто непроницаемой стеной, громадный сад-видение, похожий на этот южный город, такой же тёплый и щедрый, такой же пьянящий и обещающий – глаза мальчика блестели, он вбирал полной грудью крепкий соленый воздух (полной грудою – банально, полой грудью – банально, полым телом?) он вбирал полым телом насыщенный морской воздух, улыбался и чувствовал, как бежит внутри тела разгоряченная злая кровь, согревая его, кружит ему голову ее шатание, голова его с обращенным попеременно то к морю, то к городу лицом находилась в постоянном движении, отличном от движения ног, как отличаются движения разума от движения желаний, но глаза уже устремились вперед, нащупав человеческую группу, привлекавшую всеобщее внимание, и по мере приближения к ней он понял, что это старые родители вывели Алену на вечернюю прогулку и она идет между ними, мать – с одной стороны, отец – с другой, под руки, как всегда, красивая и белая, и взгляды, жужжащие вокруг неё, грустные усталые пчелы ни с чем возвращаются назад, в соты глаз, темные и светлые отверстия, предназначенные природой для того, чтобы человек видел красоту, которую он заменил уродством и самообманом, а она шла, неприступная и неизменная красота, на этот раз воплотившаяся в облике девушки по имени Алена, и настолько красота эта была замкнута в себе и значила больше, чем простая гармония и верные пропорции тела, лица, всего того, что выражает внешнее бытие человека, что никто не думал даже о возможности завладеть или подчинить себе, хотя бы на краткий миг ночного блаженства, эту красоту, и мальчик тоже, вглядываясь в Алену, не мог поверить, что она днём входила в комнату к администратору, как входила за неделя до этого в ту же комнату другая женщина, а ещё раньше – третья, а через неделю войдёт ещё одна, ему показалось, что тот длинный коридор возник только в его воображении, воплотил его ощущение набережной с ее продольным потоком людей, и замкнул в рамки стен, а людей, проходящих мимо – в рамки комнат, и спрятал т а м за дверьми, чтобы скрыть их тайную жизнь, опять – тайную значит, тайна есть, она есть хотя бы потому, что я смотрю на Алену, а её лицо ничего не выражает, оно не выражает того, что произошло сегодня днём, даже если это произошло с нем не впервые, а особенно, если произошло впервые, мальчик чувствовал, как ему хочется коснуться её лица, чтобы убедиться в его реальности, в том, что оно живое, но как же оно живое, если оно не выражает того, что случилось, a может, поэтому оно и живое, что не выражает, может, то тайное, что есть в Алене теперь, после комнаты, скрыто в глубине, в душе, сердце, в её женском естестве, материнском начале, тут мальчик вспомнил о Маше и Грише, у которых тайна происходила сейчас, за его дверью, в его комнате, но от этого не становилась ближе или представимей, лишь завлекательней, как тела под одеждой, тайна вновь будоражила мальчика, мешала только недавно возникшему чувству свободы и воздуха, мешала так же, как проплывшее мимо, невозмутимое и до лживого непорочное лицо Алёны с двумя спокойными и счастливыми лицами справа и слева, справа – отца и слева – матери, мешала так же, как величие и спокойствие справа и величие и движение моря слева, мальчик понял, что не людям его успокаивать или давать ответ, что люди способны лишь скрывать тайну, убегать от неё, закрывать на неё глаза или делать её ложью, отрекаясь от неё, и он сошёл с набережной на хрустящую влажную гальку, ближе к воде, к ночному спокойному дыханию громадного существа, непонятного и таинственного, зовущего к себе и убивающего в себе, он шёл и шёл вдоль моря, подальше от набережной, туда, к диким пляжам, тихим и спокойным ночью, и когда отошёл достаточно, чтобы скрыться от людей и от света в окнах своей гостиницы, и от света на лице Алены и её родителей, и от света в глазах прохожих, и от света фонарей, по-детски глядящих в небо, он сел на гальку у самого края земли, обратив лицо к морю и снова вдыхая полной грудью, дрожащей от быстрой ходьбы, густо насыщенный воздух – солью и йодом и чёрными подводными водорослями, и высохшими их собратьями на берегу, невесомыми и рассыпающимися в руках, он стал смотреть на море, и пока он смотрел на море, он чувствовал, как становится таким же спокойным, как горы и таким же неподвижным, даже в движении, как море, он начинал различать значимость каждого всплеске волн, шороха гальки, крика чайки, он чувствовал, насколько они весомей и нужней человеку, чем корявые тельца букв и попытки выразить с их помощью тайну и свет, и он уже различал голос моря и простые слова, простые и горячие, пылкие, как слова разлучённых любовников, зовущие и манящие своей силой и страстью, море звало его к себе иди, глупыш, иди, мальчик тебе будет со мной хорошо взгляни как я красиво какое у меня ласковое и тёплое тело готовое принять тебя како красивое и гибкое тело у тебя неужели же ему пропадать взгляни на свои тонкие мускулистые руки как они обнимут меня прижмут к твоей груди чистой и невинной взгляни на свои стройные белые ноги длинные и твёрдые быстрые и крепкие как они рассекут мою плоть войдут в неё и будут двигаться в такт с моим телом иди мальчик ко мне растворись во мне стань мной и миром забудь о людях чтобы вспомнить и понять их но уже другим успокоенным и чистым с влажной свежей кожей крепкой морской кровью пропитанной солью и йодом черными блестящими волосами вьющимися как пена на гребнях волн с чистыми гладкими и мягкими от ласк воды руками; мальчик слышал всё это и смотрел сосредоточенно и требовательно на свои руки, вытягивая их перед собой, на своё тело, он разделся уже, готовый войти в море, на свои длинные ноги, стройные и сильные, на самом деле я красив, но зачем, для чего, для своей девушки и только? или этого хватит с избытком, или это должно радовать многих, моя красота и невинность, но если многих, то где невинность, или невинность не зависит от окружения, только от меня? мальчик перестань думать забудь слова лишь тогда ты станешь невинным иди ко мне оставь так на берегу среди людей свои разум и волю стань свободным и лишь тогда ты будешь невинен иди ко мне иди без сомнений и терзаний не зная следующего шага и не пытаясь предугадать его и узнать последствия и лишь тогда ты скажешь сам себе да теперь я чист и непорочен как девственница я готов к любви ты поймёшь что запрета нет и тайны нет если истинно любишь но для этого ты должен все забыть только совесть оставить слушай – только её оставь и если она скажет тебе – плохо значит сказала правду и если она скажет тебе – не бойся это хорошо хотя бы все вокруг и грязнили и топтали то что для тебя после слов совести хорошо и свято верь ей мальчик иди ко мне не бойся никогда твоя совесть не скажет что любить это плохо иди ко мне правда во все времена одна как свет от погибшей звезды как голос совести как мои голос и голос гор оставь сомнения они убивают правду хотя лишь они не дают прийти в ложь но путь один мальчик и он ведет ко мне к горам небу миру не думай о людях плохо даже видя весь ужас и безумие их дел иди ко мне мальчик они не любят люди они забыли это чувство они не различают моих слов и слов своей совести но ты не бойся ты ещё непорочен иди ко мне мой мальчик будь решителен если любишь знай что сомнения убьют любовь и сделают тайной истину простую и верную во все времена и снова придётся очищаться и мучиться чтобы понять это но ты забудь это, любовь – тайна лишь для тех, кто её боится, тайна, скрывающая чистоту и оттого похожая на ширму или стену, загородившую грязь и непристойность, чьи это слова? – спросил мальчик себя – мои или моря – чистоту не надо скрывать иди ко мне – сказало море – мне больше нечего тебе сказать, будь спокойным и уверенным, мальчик.
Мальчик попытался взлететь. Он вошёл в маленькую лошадку с крыльями, лошадку размером с котёнка, он взмахнул крылышками и оторвался от гальки, продолжавшей так же беспрестанно шептаться с набредающими волнами о своих безумных женских секретах, давно надоевших суровому берегу, мальчик взлетел в небо и вошёл в воду, его тело растворилось в море и небе, он почувствовал, как струится под сердцем чужая, горячая и тяжелая кровь, будто бьётся в нём ребёнок и в то же время он смотрел на своё раскинувшееся по-лягушачьи белое тело среди воды, тело с плавными взмахами рук и ногами, разрезающими упругую воду, он шевелил крылышками, стараясь все время держаться над собой и в небе ему было еще лучше, чем в море, хотя он понял, что начинает уставать с непривычки владения крыльями – похож на лягушку, распластанную на лабораторном столе, зеленошумном столе, и меня осматривает Биолог, самый главный и умный Биолог в мире, лучше – в море, подсказал ему автор, лошадка тихо засмеялась, удивительно, что у меня человечий голос, хотя с чем сравнивать, если у всех лошадок человечьи голоса, то они всё равно что уже лошадиные, – подумала лошадка, – право, надо домой, на берег, а то высоко лететь – холодно и лягушке внизу за мной не угнаться, эй, – крикнула лошадка, помахав крылом, тебе там хорошо? – ещё бы, ответил мальчик сам себе, останавливаясь в воде, он стоял в воде, высунув голову к небу, и разводил руками, будто удивляясь, для равновесия в море, сколько подо мной воды! – с радостным ужасом думал он, – может, там вообще нет дна и я повис над ничем? в невесомости? во вселенной? сколько звёзд над головой и сколько огней внутри воды; нет! – крикнула сверху лошадка, – это я вишу во Вселенной, это надо мной звезды, а ты, лягушка, ты висишь в море и под тобой рано или поздно будет дно, – нет! – засмеялась лягушка из моря, – ты не права, лошадка с крыльями, ты висишь в воздухе, это да, но ведь и воздух висит над чем-то, значит, и под тобой есть дно, – какое? – Земля! наша Земля! вся Земля! – это твоё дно, – сказала лошадка – ладно, я устала, ты ещё долго будешь плескаться, чёрт ненаплавный? – да нет, я уже подустала, – закричала лягушка из моря – летим обратно, плывём, – закричала лошадка из неба, они соединились в странное пространстве, ни воздуха, ни воды, ни суши, пространстве оторванности от всего, в пространстве счастья, где не бьётся толстогубая аорта и не гневится мерными ударами пульс и нет тёплой красной жидкости, напоившей человека, где нет ни рахитичных буквенных тел, не писателей, ни читателей, ни зрителей, ни театра с актёрами, в пространстве безмерной радости, полой, как Ваша любовь, и, соединившись, поплыли и полетели назад, к обыкновенной жизни южного тёплого города, забывшего о крыльях и бешеном лошадином хрипе, города, погруженного в замкнутые человеком бессонные страсти и беззвёздные ночи, слепые и жаркие, с тёплой дрожащей кровью в горячих гнущихся телах любовников, в южный терпкий город в корнях гор, ушедших от города и людей в небо, по которому совершали они – мальчик и мальчик, лягушка – справа и лошадка – слева, свои радостный безразмерный путь к земле, по морю небу и суше совершали они обратный путь и, приближаясь к городу, подрубившему людей, к набережной, поросшей людьми вначале издалека и ненадёжно – группками людей, ещё букашек, непонятно для чего заполнивших своими нелепыми тельцами – не то буквы, не то муравьи – набережную и остальную плоть города, а после – ближе – уже отдельными фигурами и парами, пока без лиц, но отчётливо видных по странным вьющимся границам тел, а после – и лица крупным планом, крупней и крупней, и глаза, постепенно заполнившие весь мир, заслоняя город, и горы, и небо со звёздами – прямо перед собой – глаза, лживые, порочные и в то же время чистые, как только что пережитые мальчиком мгновенья, глаза, знакомые по холоду в груди, по длинному пути, по долгого коридору и двери, не пожелавшей выстрелить (ружьё стреляет в последней акте, господа зрители, мы в театре, не забудьте отвести бинокли от ваших прослезенных глаз), странные и непонятные глаза, полные безответности и тайны, зовущие и уже успевшие оттолкнуть мальчика, а по бокам, справа и слева, другие – доверчивые глаза, спокойные и уверенные справа – более жесткие, но проще и честней, и слева – более мягкие, но с нерастраченным прошлым и незабытой иной любовью, и все это мальчик увидел, став уже мальчиком, справа – мальчиком и слева – мальчиком, ощутив под собой дорогу и конец её, упирающийся в стеклянную дверь гостиницы, прозрачную и порочную, мальчик стоял перед ней и смотрел с тоской назад, туда, где исчезали очертания хрупкой лошадки, в свете серебряных фонарей похожей на тяжелую странную бабочку, и лягушки, нелепо растопырившей лапки, уходящей в море, похожей на белую кляксу, случайно поставленную природой – Биологом, подсказал автор – кляксу на чёрном и тёплом листе летнего южного моря.
Странно, когда пишешь, болит сердце, не выдуманное, а живое, держится комком в груди, ближе к горлу, и тяжело чувствовать неполадки и непорядок внутри него, и глаза, нависая над листом бумаги, тяжелеют, будто хотят выскользнуть из орбит, изнутри их толкает мучительная непрекращающаяся боль, и это реальность, это пишу я, живой человек, которому больно и плохо в данный момент, но я пишу, для чего? – хочется раскопать себя до глубины и вырвать ответ, вырыть его из вороха брошенных в беспорядке слов, что это, что за слова, ведь за ними я, просто человек, и мне хочется просто счастья, я думаю о другом человеке, которого люблю, не выдумано, не по-писательски, а обыкновенно, волнуясь и страдая от его безразличия или, что ещё хуже, дружеского расположения, я знаю, что пишу, чтобы уйти от неё, чтобы побороть её в себе, эту зародившуюся Бог весть когда любовь, я готов драться с ней; потому что мне надоело мучиться, я хочу счастья, но я пишу, по-прежнему пишу вместо того, чтобы сидеть в одной с ней комнате и говорить о чём угодно, вместо того, чтобы добиваться счастья, я пишу и не понимаю после этого себя – что же для меня важнее? или всё это самообман; но глаза болят совершенно реально, особенно левый, и не потому, что он ближе к сердцу, а потому, что он хуже видит, я хочу найти человека, которому буду нужен со всеми своими потрохами и бедами, сомнениями и болями, не бойтесь, на Вас я их не свалю, и если я пишу ради этого, то я ведь заранее понимаю всю бесполезность затеи, но я всё равно пишу, значит, я не верю самому себе, а тогда для чего писать, но я не верю и мальчику, мне кажется, что его проблемы так мелки в мировом пространстве, что вопросы, мучающие его, ничтожны и даже безнравственны в нашем мире, готовом взорваться общим безумием, в моей стране, где нас лишают правды, где нам ежедневно лгут, опутывая ложью всё, начиная от нашей истории и кончая нашей любовью, что в нашем мире, где мы должны ощущать вину за прошлое, может, единственное, что будет честным – это борьба со страхом, въевшимся в мозги и кровь от рождения, что нельзя всю жизнь жить во лжи и сотрудничать с ложью, что, может быть, единственное спасение не в забвении, чтобы не мучиться этим, неразрешимым и вечным, но в возврате к тому, что мы забыли и растеряли в страхе и лжи, к вещам простым и честным, и значит, я всё-таки понимаю мальчика и принимаю то, что мучает его, но опять вспоминаю всё, что живёт вокруг меня в мире – и вновь мальчик уплывает вдаль, становится мизерным зёрнышком в поле громадных баобабов, уродливых порождений человеческого разума и воли, и я смеюсь над мальчиком и жалею его, но у меня болит сердце совершенно реальной болью, когда я пишу о его растерянности и страхе перед миром и перед любовью, для чего же я пишу, для Вас, которая сейчас и не думает обо мне, бред, я и в это не верю, неужели же я настолько неинтересен? может, я поместил себя в центр мира и нянчусь со своими мелкими делами, но я готов совершенно реально (ведь у тебя нет другого выбора!) отказаться от борьбы за счастье и любовь, готов совершенно реально вывернуться наизнанку, выплеснуть все, отпущенное мне Богом, отдать тем, кому это поможет, но и в это не верю, не верю, что то, что я пишу, кому-нибудь нужно, и все равно пишу, раскрывая себя и скрывая тем самым, превращая свою искренность в игру, пишу с болью в глазах (игра, сцена, яркий свет, зритель – плачь), сейчас снова приму таблетку анальгина, пишу растерянный и потерявшийся в этом мире и может, пишу, чтобы всё-таки найти ответ, который поможет мне стать на ноги, но если нет ответа во мне, то как я его найду вокруг, пишу, зная, что жизнь, простая, реальная жизнь с простыми человеческим счастьем нужней и важней для человека, чем то, что он сам себе создаёт, что, собственно, я и пишу, потому что не имею этого счастья, то есть любви, но и это неправда, потому что была и есть у меня любовь, потому что нет человека без любви, как нет любви вне человека, потому что не стал бы я писать, если бы хоть на йоту не верил, что смогу задеть Вас, разбудить Вас, что Вы ответите мне с той же искренностью и силой, но и это неправда, потому что я пишу и знаю, что не могу, не в силах выразить в словах и сотой доли того, что переполняет меня, а значит, и не могу задеть Вас с той же силой и искренностью, которые есть во мне, простая банальная истина, набившая оскомину, истина, которую я чувствую всем нутром и всё-таки пишу, и гляжу на себя, на одного из своих героев, гляжу на себя как на автора, как на мальчика, и когда пытаюсь взглянуть на себя, как на человека из простой реальной жизни, банальной, как все истины, – не понимаю его и себя не понимаю, и отдаляюсь сам от себя, хотя это не болезнь, и всё так же болят глаза, и я пишу, и знаю, что если не я, то хотя бы автор этих строк в эти мгновения счастлив.
Мальчик стоял у своей двери, она не открывалась, мальчик постучал, вначале спокойно, затем громче, с той стороны заворочались,, раздался приглушённый шёпот, Лева, наверное, спит пьяным в комнате, а эти устроились в коридоре, – подумал мальчик, он понял, что устал, недавнее счастье опустошило его, мальчик постоял под дверью и пошёл обратно, он вынырнул из гостиницы и обогнул снаружи стеклянным холл, приблизился к своей половине корпуса, он жил на третьем этаже, в номере горел свет, Лева стоял на балконе и курил, это ты стучал? – спросил он, я – ответил мальчик, ты что, сошёл с ума? – а что? – где тебя носило до сих пор? обиделся? – нет – ты не того, малыш, ты кончай свои выгибоны, я сейчас их из коридора вышлю – а они там? – Лёва улыбнулся, – да, там, я им матрац свой вытащил, а твоё местечко в цельности, я думал, ты скоро, а они заперлись, тебя-то нет и нет, слышь, Гришак выскакивал, говорит, всё мол, нету мочи, баба злая, последний срок отгуливает, так что, если хочешь, заместо Гришака можешь, спросить её? – мальчику стало плохо, опять внутри образовались холод и пустота, ему захотелось плакать и кричать, но еще дальше, за пустотой и холодом, в самой глубине появилось чувство, обратное боли, чувство горячее и бьющее в тонкое сердце, сердце зашевелилось, холмиком выбрасывая и отпуская назад кожу над собой, Лева – она же мать? – не понял, – я говорю, Лева, у нее сын есть, понимаешь, взрослый сын, она его родила и воспитала, она его учила, понимаешь, она мать? – слушай, малыш, кончай бебехи разводить, не выпендривайся, я ж сказал, иди сюда, – Лева, я не хочу, не надо их тревожить, – так Гришак же устал, а ей ещё хочется, – слушай, Лева, ты понимаешь, Маша – мать для кого-то, это ведь свято, понимаешь? – не пори, малыш, требухи, – Лева выругался, – при чём здесь кто-то? я ж тебя зову, – я по стене залезу на балкон и лягу спать, – не дури, пойдёшь к бабе, тебе надо из головы выбить свои ляли, тебе пора мужиком быть, я в твои годы того.., мальчик стоял под балконом, он коснулся рукой цементной линии между панельными блоками, – можно залезть, если цепляться за впадинки пальцами, подтягиваться и затем упираться в них же ногами, – подумал мальчик, – здесь невысоко, я залезу, – сказал он Лёве, перебивая его, – ну, валяй, камрад, ждёт тебя наград – запел Лёва, он был ещё пьян, мальчик стоял у стены, надо набраться злости и тогда я быстро залезу, подумал он, там, в коридоре, в темноте, на полу, на жёлтом Левином матрасе происходит тайна, именно сейчас, пока он будет взбираться по стене, цепляться за бугорки или выбоинки, там, в его номере происходит то, что выше разума и воли, помимо разума и воли, то, ради чего мучаются и страдают люди, не находя этого, и мучаются и страдают, если находят в этом не то, чего ждали, там, внутри, без света, без слов, за занавесью, уже в поту, бессмысленно отыгрывая до конца свои роли, ворочаясь, милая моя, – подумал мальчик – он уже подтянулся на руках, нащупал опору для одной ноги и теперь медленно подтягивал другую, пытаясь найти упор для носка, – милая моя, если б ты знала, что со мной происходит сейчас, что ж там происходит в номере, его охватило нетерпение, но и пустота не оставляла груди, он продолжал плавно двигаться вверх, – там внутри не моря, не неба, не земли, внутри камня, внутри замкнутого человеком пространства, замкнутого в стены (стена – и тайна за ней, ширма, расписанная желтоликими мастерами, занавесь, нирвана – и тайна за ней), там, в жаркой пустоте и наполненности пустотой, ворочались два живых тела, но они не были просто телами, не просто телами их создало небо, мать, – подумал мальчик, он ободрал себе палец, пытаясь зацепиться за выступавший кусочек засохшего цемента, тот отломился и рука сорвалась на шершавую кожу панели, на месте сорванной кожи зарезвилась кровь – чёрт возьми, сейчас свалюсь, – мальчик остановился, прижался вплотную к стене, – она мать и она – тайна, и если нет для неё тайны, то тайны нет не для кого, значит, и для меня, и для тебя, моя милая – ты чего там застрял? – Лёва перевесился через край балкона, – да пошел ты, – на глазах у мальчика появились слёзы, – отпустить руки и шлёпнуться, и – всё, было бы повыше, а так только ногу сломаю, – понимаешь ли, любимая, ты ведь тоже будешь матерью, вот что странно, – слёзы щипали глаза, рука болела всё сильнее и пальцы мальчика (крылья лошадь, лапки лягушки) устали с непривычки от веса собственного тела, – черт с вами со всеми, – мальчик спрыгнул и ударился челюстью о колено, – ты что, свалился? – спросил Лева, – спрыгнул, – мальчик стал лизать языком ранки на ладонях, полижет и той же стороной ладони вытрет слёзы, в ранках защиплет от соли, и он снова старательно лижет ранки, – иди, я тебе открою, Гришак уступит, говорю же, пацан, не дури, мальчик не стал слушать дальше, он повернулся и пошел, чуть наклоняя голову, чтобы легче было лизать руку, – понимаешь ли, любимая, если ты будешь моей женой, ты будешь матерью и что же будет с нашим сыном? ведь если нет тайны, значит, нет святого в нашей жизни, что же наш сын будет думать о тебе и обо мне, что я ему скажу, и что ему скажешь ты, ведь ты, я тебя люблю и мне плохо без тебя и больно без тебя, поверь – мальчик ощутил: пустота в груди стала шире и гуще, рука чуть прошла, но стреляющая боль осталась, – мне без тебя плохо, но что поделаешь, это жизнь, если ты будешь рядом, ты будешь рано или поздно матерью, элементарные законы, а тайны не будет и твой сын или чужой сын когда-нибудь сможет тебя проклясть, как сейчас я проклинаю Машу и Алёну, – мальчик снова стоял над морем, но на этот раз оно молчало, – эй, море, – позвал мальчик, ему показалось, что из глубины мелькнула тень распластанного лягушачьего тела, но море молчало и тень не стала плотью, – эй, небо, – но ни свет звезды, погибшей тысячи лет назад, ни шорох крыльев с лошадкой в серебряном свете фонарей не нарушили спокойствие неба, мальчик спиной ощутил, что и горы молчат, – что ж, они дают мне свободу, я выберу сам, – мальчик увидел прямо перед собой глаза любимой, красивые и нужные ему глаза, в них брезжило ожидание, он вспомнил глаза Алены и Маши, – знаешь, – сказал он любимой, – ты ведь тоже будешь матерью, он стоял и плакал, и вытирал слёзы больной рукой, оставляя размазанные следы крови на лице, – понимаешь, – пустота в груди разрослась и вошла в сердце и разум, разум и волю, – я не могу быть с тобой, даже если захочу, ты ведь будешь матерью и чей-нибудь сын проклянёт тебя за то, что ты лишила его тайны, я не могу так, так нельзя, я не хочу, чтобы ты была матерью и тебя прокляли за отсутствии тайны в мире, я спасу тебя из любви к тебе, я не вернусь к тебе, милая, прости, но если я вернусь, это будет неправдой, мне придется лгать, что тайна есть, а её нет, прощай, милая, – и когда он сказал эти слова, море отступилось от него и ушло в море, и горы отступились от него и ушли в горы, и небо отступилось от него и ушло в небо, и он остался один, мальчик без никого, один на один с голой и желтой землей.
21 января – 20 февраля 1986 г.