Прости

ПРОСТИ...
рассказ

Валентина Левушкина обрадовалась, увидев свою школьную подругу, но остановилась в нерешительности: вдруг взяло сомнение – Наташка ли это? Уж очень изменилась она: волосы седые, лицо серое, да и вся сама какая-то приземленная. Но вот столкнулась с ее взглядом и убедилась, что это действительно Натка. Только у нее были такие глаза: карие, в крапинку, а в правом вместо крапинки был маленький треугольничек.
Валентина подошла к подруге – та улыбнулась ей, но как-то вымученно, как при зубной боли.
– Валюша, приехала?.. Давно? – В голосе Наташи чувствовалась радость, а на лице все та же полуулыбка. Да и голос был другой – надтреснутый. И глаза не прежние, со смешинками, а какие-то тусклые, безразличные.
– Вчера. Звонила, звонила тебе, весь телефон оборвала, но никто не ответил. Вот сейчас шла к тебе. – Валентина говорила, а сама пристально разглядывала подругу, стремясь понять причину такой разительной перемены. – А ты с работы, Ната?
– От Васи я. Пойдем ко мне.
– От Васи? А где он?
– В больнице...
– Что с ним? Давно он там?
– Давно. – Наташа вздохнула.
Они подошли к дому, поднялись в лифте на девятый этаж.
Наташа открыла дверь, прошла на кухню, поставила сумки на стул.
– Наташа, почему не писала долго? Любашка куда поступила учиться? Где невестка моя? Я ей привезла подарки от Сережи. – Валентина сняла плащ, повесила его на вешалку. Что-то невидимое давило на нее, а что – не могла понять. Она подумала, что это идет от закрытых дверей. Ей вспомнилась веселость этой квартиры: все двери настежь, а из них навстречу тебе непередаваемый покой и уют. Валентина открыла дверь в зал, заглянула туда и остановилась в недоумении: окно было зашторено, и гнетущий полумрак комнаты увеличил закравшуюся в сердце тревогу. Она быстро подошла к окну, раздвинула штору. Хотела открыть балконную дверь, чтобы проветрить комнату, но та оказалась наглухо заколочена большим гвоздем. Не веря своим глазам, Валентина потрогала его рукой, попробовала расшатать, но, поняв тщетность своих усилий, вернулась к окну, но оно так же было неумело заколочено. Она в испуге метнулась к форточке, открыла ее и с облегчением вдохнула свежий воздух, как будто вырвалась из мрачного склепа. Валентина осмотрела комнату: вещи были разбросаны, на сдвинутой с мест мебели лежал слой пыли.
Вошла Наташа, села в кресло, безвольно опустив плечи. Валентина присела перед ней на корточки, взяла за руки.
– Ната, что с Васильком?
– С Васильком?! – Лицо Наташи вздрогнуло. Она удивленно смотрела на подругу, пытаясь понять, о ком ее спрашивают, потом встряхнула головой, как бы сбрасывая тот непосильный груз, пригибающий ее к земле, но, так и не сумев этого сделать, с еще большим удивлением переспросила: – С Васильком?!
Это имя вернуло ее в прошлое, когда она так нежно называла мужа. Наташа стремительно вскочила и метнулась к двери, ведущей в комнату дочери, распахнула ее, шагнула во внутрь, и оттуда раздался ее вопль.
Валентина вбежала вслед за ней: Наташа лежала на Любиной койке, обхватив руками подушку, истерично целовала ее и рыдала с причитаниями: «Доченька-а, прости!... Прости...» Голос ее постепенно затихал.
Валентина взяла ее за плечи и почувствовала, как дрожащее тело стало обмякать. Она лихорадочно отыскала пульс – он был еле уловимый. Подбежав к телефону в прихожей, набрала 03: «Скорая! Новоселов три, квартира пятнадцать!» И еще не успев назвать фамилию, услышала ответ: «Машина вышла, встречайте». Валентина не поверила, подумала, что набрала не тот номер, и кто-то зло пошутил, и еще раз набрала 03, но он был занят. Она выбежала на площадку: по лестнице шустро поднималась пожилая женщина. Увидев выбежавшую Валентину, воскликнула:
– Как хорошо, что Наташа не одна! Я вызвала «скорую», сейчас подъедут. Я через стенку услышала ее крик. А уж раз закричала, значит, приступ начался. Дверь не закрывайте, они сами войдут, уж знают тут все, привыкли. Пойдемте к бедняжке.
Они перевернули Наташу на спину: лицо ее было бледное, посиневшие губы беззвучно шевелились, руки как будто что-то искали на койке.
Взгляд Валентины скользнул по комнате, натолкнулся на портрет Любы, стоящий на тумбочке и она вздрогнула: к портрету был прикреплен черный бант, перед портретом стояла не зажженная лампада.
В коридоре послышались шаги, голоса. Мужской голос произнес:
– Опять она там, впору комнату закрывать, а то до беды не далеко – однажды можем и не успеть.
В комнату вошли врач и медсестра. Запахло лекарствами. Пожилая соседка ушла на кухню, в Валентина, оглушенная догадкой, что Любы нет в живых, села в то самое кресло, где сидела перед этим Наташа, и так же безвольно опустила руки. А мысли ее перекинулись в Ленинград, куда заезжала к сыну, только что вернувшемуся из плавания – его преддипломной практики. Сергей заканчивал учёбу в мореходном училище, через месяц должен получить назначение.
Валентина приехала к сыну, чтобы пожить до выпускного вечера, проводить до нового места жительства, посмотреть, как он устроится. Еще год назад он прислал письмо с намеком, что, возможно, служить поедет не один. Вот она и приехала разузнать: с кем это он поедет? Он – мальчишка тихий, ласковый, а девчонки отпетые пошли, сами на шею вешаются, потому в прошлые каникулы она и отправила его отдыхать вместе с Любашей к Наташиной родне в деревню. Приехал он оттуда загорелый, веселый. И она была довольна. А что матери надо? Чтобы ее дитя было здоровое, счастливое.
И вот теперь они встретились в гостинице, где Валентина остановилась. Сережка обнял ее, уткнулся в плечо, потом отстранился, встревожено спросил:
– Мама, что с Любашей?
– С какой еще Любашей? – Валентина досадливо поморщилась.
– Как это с какой? Она у меня одна, единственная.
– Единственная? Так своих невест называют.
– А разве Любаша не моя невеста? Не ты ли так звала ее с самого детства?
– Это ты о нашей Любаше? – Валентина успокоенно улыбнулась. – Да ты что, сын, шуток не понимаешь?
– Шутки, говоришь? Выходит, все, что вы говорили с тетей Наташей, все шутки и вам верить нельзя, да?
– Сережа, не обижай меня, я тебе ни разу не солгала, – с болью, сердито проговорила Валентина. – Год не виделись, и ты встречаешь меня с упреками, с ненужными расспросами. Ну, молчу, молчу, – улыбнулась она, увидев, как бешено загорелись глаза сына. Она положила руку на его плечо, задумчиво сказала:
– Да лучшей невестки я и не желала бы: уважительная, умница какая, не то, что современные девицы без стыда и совести. А Наташа в строгости воспитывает дочь. Уж до того послушная – ни словом, ни взглядом не возразит. Только ведь она совсем дитя. Придется тебе ждать ее.
– Какое дитя, мама? – перебил Сергей. – Ей восемнадцать скоро.
– Вот именно – скоро. А восемнадцать – это много ли? Что может быть серьезного в этом возрасте?
– Ну-у, ты рассуждаешь, как допотопный динозавр.
– Сергей, выбирай выражения! Откуда в тебе это?!
– Извини, мама, но ты и, правда, как маленькая. Неужели ты забыла то время, когда была молодой?
Валентина посмотрела на сына внимательней, покачала головой: перед ней стоял загорелый, с обветренным лицом и выгоревшими от солнца и ветра волосами, стройный молодой мужчина. А она-то все еще считала его мальчиком!
– Ты что же, так серьезно увлекся Любашей? – она смотрела на сына, стараясь понять тревогу, не покидавшую его во время их разговора.
– Ну, при чем тут увлечение! Как ты не можешь понять, что все гораздо серьезнее. – Сергей сердился на мать за ее недогадливость, злился на себя за свое неумение сказать о своей любви к Любаше.
– Вы что же, переписываетесь? – Валентина все еще не могла поверить в серьезность их чувств.
– Да. Вот только давно нет писем от Любаши. Она не может не писать... Там что-то случилось. Я убежден в этом. – Сергей говорил возбужденно, нервно расхаживая по комнате.
– Когда она перестала писать? – встревожилась Валентина, вспомнив, что и от Наташи давно нет писем.
– Полгода назад.
– Странно, почему они не пишут... – Она не успела закончить своей мысли, как Сергей взорвался, зашелся в крике:
– Ты знала?! И ты ничего не предприняла? Почему ты не съездила к ним? Почему?!
– Так ведь отпуск у меня только через два года, ты же знаешь. С Севера так легко не прыгнешь, – пыталась оправдаться Валентина, растерявшись от такого натиска.
– Да причем тут отпуск? Причем тут Север? – кричал Сергей. – Это я не мог приехать, потому что был в загранке! А ты в любое время могла!
– Ты что это раскричался? Это тебе не прежние годы – сел и поехал. Сейчас билеты золотыми стали, отпрыгались, сидим на месте. А что, собственно, произошло?
– Не знаю, ничего не знаю, – Сергей сел. Во всем его теле чувствовалось необычное напряжение, а вид напоминал большую гордую птицу, прекрасный полет которой был прерван внезапным ударом. Его взгляд был устремлен в ту счастливую даль, к которой он так стремился. Не знаю, – повторил он и опустил голову, как бы всматриваясь во внутрь себя, – только вот уже полгода вижу один и тот же сон: Люба тянет ко мне руки, кричит, умоляет: «Спаси меня, спаси...» Устал я от этого, измучился весь.
– А написать ты мне мог? Или я тебе чужая тетка? Да выбрось это из головы, выдумал ты все. Просто соскучился по ней, – Валентина старалась успокоить сына, а у самой в душе разрасталось беспокойство: почему и Ната, и Люба одновременно замолчали? Что у них там стряслось? Но своей тревоги она старалась не показать сыну: ведь у него экзамены впереди. Она пригладила его торчащий хохолок на макушке, сказала спокойно: – Я поеду к ним и все узнаю.
Сергей встрепенулся, посмотрел на часы, стремительно вскочил.
– Пойдем, мам, еще успеем.
– Куда ты спешишь, посиди.
– На поезд. Еще есть время, мы успеем.
– Ты хочешь меня сегодня отправить? – В недоумении Валентина привстала.
– Да зачем же откладывать? Пойдем быстрее, а то опоздаем.
Видя необычную взволнованность сына, она не стала возражать ему, хотя нестерпимо хотелось побыть рядом, насмотреться на него, наговориться. Уехала она растревоженная, с болью в сердце.
Зареченск встретил Валентину теплым летним дождем. Он уже заканчивался и еле-еле моросил. На образовавшихся лужицах вздувались и лопались пузырьки. С клумбы от умытых цветов исходил резкий аромат.
Валентина быстро добралась до матери, обрадовав ее своим неожиданным приездом. Мать, уставшая от одиночества, спешила разом выложить все новости, накопившиеся за два года разлуки. Письма письмами, а тут вот они родные глаза, в них сразу видишь отклик на свои слова. А Валентина все ждала, когда же мать заговорит о Наташе. И вот она стала рассказывать спокойно, и Валентина облегченно вздохнула.
– Наташка твоя ходит как павушка, дородная такая, цветущая. Любка в университет собиралась, на медаль тянула.
– А давно их видела?
– Зимой, в новогодние праздники.
– А позже о ней ничего не слышала?
– Да от кого же я услышу, когда после ушиба ноги не выхожу из этих стен, сижу как пес на привязи. Ни разу так и не зашла ко мне. Эх, дочка, кому мы нужны, старые? Теперь вот начнет летать к тебе каждый день и поговорить не даст, – обиженно ворчала мать.
Валентина подумала, что если бы что-то случилось с Любашкой, до матери дошел бы слух, ведь не так далеко живут друг от друга. У нее даже появилась обида на Наташу, что та забыла ее мать.
И вот теперь, увидев ее такую постаревшую, даже не подумала, что причиной тому была Люба. Какая же трагедия здесь разыгралась? Так в воспоминаниях, в тревожных догадках Валентина просидела в кресле до выхода врача.
– Не беспокойте ее, она проспит до утра, а вот после пробуждения хорошо бы побыть с ней. – По лицу врача пробежала грустная улыбка. – Это наша постоянная пациентка. Перед окончанием смены заеду, проверю ее самочувствие.
Из кухни вышла соседка, просяще проговорила:
– Вы побудьте с ней, а то мне внучку привели. Я там поесть принесла, когда проснется, вы покормите бедняжку. Какое горе-то: в один день и Любы не стало, и сама уж больно плоха, и Василий неизлечим. Вот жизнь наша: не знаешь, откуда беда припожалует. Уж вы извините, побегу я, а то малышку одну оставила в закрытой комнате.
Соседка ушла. Валентина прошла в комнату, посмотрела на спящую Наташу, перевела взгляда на портрет Любы, горестно покачала головой, затем машинально взглянула на окно – рама была забита таким же большим гвоздем. «Что же это такое? Почему? От кого забивали все?» – недоуменно вопрошала она себя.
Валентина вышла в прихожую, позвонила матери, сказала, что остается ночевать у Наташи и, не отвечая на ее ворчание, положила трубку, затем нашла ведро, тряпку и стала убирать в квартире. Занимаясь работой, она пыталась избавиться от тягостных, терзающих душу мыслей. Закончив уборку, устроилась поудобнее в кресле в комнате Любы и незаметно для себя заснула, но через некоторое время очнулась от чувства, что ее зовут. Она открыла глаза и увидела стоящую над ней Наташу: взгляд ее блуждал по комнате, волосы были взлохмачены. Перед портретом Любы мирно горела лампада. Валентине стало как-то не по себе. Она встала, взяла за плечи Наташу.
– Ты давно проснулась? А я незаметно для себя задремала.
– Тише! Любаша не любит шума. Пойдем на кухню, там поговорим.
Они молча вышли из комнаты, прошли через зловещий, со сдвинутой мебелью зал, вошли в кухню. В незашторенное окно пробивался предутренний свет, разгоняя мрачную темь. Наташа включила плиту, поставила чайник.
– Почему ты не ушла домой, Валюша? Там теперь беспокоятся. Ты со всей семьей приехала? – Наташа руками массировала голову, терла виски. – Как болит голова... Устала я от лекарств. И что они такое мне колют?.. У Любы я была вчера утром. Она мне так обрадовалась, улыбается. Очень уж она не любит, когда я плачу. Сразу нахмурится. И во сне обязательно придет ко мне и жалуется, что сыро ей, нигде не пройти, вода кругом. Ей очень нравится слушать про отца, так уж любила она его, больше чем меня. А мне и рассказывать-то нечего, он все реже приходит в себя. Только просит есть. Не успеваю готовить. Все, что не принесешь, как метелкой сметает... Попробуй, день не приди к нему – ругается по-черному. Ты же помнишь его: за всю жизнь ни одного плохого слова не сказал, а тут такой мат, что жутко становится. И о Любаше ничего не спросит: как будто ее и не было. Врачи запрещают говорить на эту тему. А может быть, ему надо все рассказывать: о могилке, о цветочках, какие я там посадила. Валя, а как ты думаешь? А то он даже не знает, где она лежит: я одна хоронила, он уже в больнице был.
– Наташа, я же ничего не знаю. Ты бы рассказала мне, что произошло, когда, – виновато произнесла Валентина.
– Не знаешь?! – удивленно воскликнула Наташа. – И мать тебе не писала? А я думала, что ты знаешь. Мне казалось, что весь город знает о моем позоре. По правде сказать, сейчас я об этом не думаю. Сейчас я любому перегрызла бы глотку, кто посмел обидеть мою кровиночку. Сейчас... – Наташа вздохнула и после минутного молчания продолжила: – Когда Любушка сказала, что ждет ребенка от Сергея, я и его, и тебя помянула недобрым словом, а когда отвезла ее в больницу, то забыла обо всех. А потом если бы и захотела – не вспомнила. Не в себе была, да и не до того было. С утра к ней, к Любаше спешу. Тяжко очень без нее. Потом прибегаю и быстрее готовить Васе. В него же, как в прорву уходит. А от него часто захожу в церковь. Иногда к Любаше и вечером сбегаю, лампадочку зажгу. Вот так и проходят все дни. Я не работаю, группу дали. Говорят, что сердце больное, давление, нервы не в порядке. Приступы какие-то бывают. Андреевна услышит через стенку мой крик и вызывает «скорую» – у нее ключ от моей квартиры. Почему-то приступы бывают всегда в Любиной комнате...
– Наташа, а почему балконная дверь и окна забиты? – быстро спросила Валентина, заметив, как та побледнела и уходит в себя. Она слушала рассказ в величайшем напряжении, боясь торопить, спрашивать о причине Любиной смерти.
– Это я Васю брала из больницы под расписку. Думала, что дома ему будет лучше. А он с балкона хотел выброситься. Спасибо брат его был в этот момент, еле удержали. Забили дверь, а он к окнам побежал. Так все рамы и позаколачивали. Неделю только и пробыл дома. Я думала, что с ума сойду: одного не оставишь, и все дни не была у Любы. А в последний день так разбушевался, всю мебель посдвигал, пришлось «скорую» вызывать и отправлять в больницу.
Наташа поставила на стол три чайные чашки, налила чай. Одну пододвинула Валентине, другую себе, к третьей положила конфеты, удовлетворенно произнесла:
– Это любимые конфеты Любаши, ей нравится с ними пить чай. Завтра пойду к ней, отнесу. Она обрадуется.
Валентина передернула плечами, как бы сбрасывая, стряхивая наваждение: понимая, что Любы нет в живых, но, не зная причины ее смерти, она спрашивала себя: «Может быть, я ошибаюсь, и Люба не умерла? Ведь Натка говорит о ней как о живой. Сжалься, Боже, оставь ее жить! Что же я скажу Сережке?! Как сказать?»
А Наташа продолжала, задумчиво вертя в руках конфетку: – Нас как-то не так воспитывали, забыли научить понимать своих детей. Может быть потому, что сами нас не понимали? Я всё боялась, как бы Люба не попала в дурную кампанию. Даже второго ребенка не заимели, чтобы больше уделять ей внимания. Всех подружек ей подбирала сама. А ее отношение к жизни нас не интересовало. Думали, что еще мала, ничего не смыслит. А их надо всему учить с пеленок и принимать как равных себе. А мы только радовались, что послушной, такой заботливой растет. Одному забыли научить: отстаивать свой взгляд, свою правду. Вот полюбила она, а защитить свою любовь не смогла. А я вместо того, чтобы понять, помочь, стала ругать, не за нее, за себя испугалась. Испугалась молвы людской – дочь в девках родила... Прочла я потом Сережины письма: как он любил! И о ребенке он знал, уже имя ему придумал...
Я вот там, рядом с Любашей, теперь часто думаю: почему мы стараемся не понять, а подчинить себе детей? Если бы чуть больше им внимания уделять, а то нам всегда некогда, сваливаем на работу, а с соседями или по телефону больше проболтаем. Ведь надо, чтобы жизнь ребенка была нашей жизнью. А то получается, что живем мы порознь – у них свои интересы, у нас свои. Да, задним-то числом мы все умны. Я вот всё время терзаю себя, в каком же страхе жила моя бедняжка эти полгода, когда боялась сказать о ребенке? О, Боже! Если бы нас научили слушать наших детей, то, сколько бы трагедий не свершилось!
– Что же ты с ней сделала? – простонала Валентина, уставшая от своих догадок.
– Ох, подруженька, молчи... Все так быстро и легко получилось. Отругала я Любу и ушла на работу. Ведь у нас как: главное – свою душу освободить, излить все, а как твои слова будут пережиты собеседником, это нас не волнует. Вот и я: выплеснула свою боль, а к вечеру готовила новые слова, какими укорить, пристыдить ее. Места себе не находила, думала, что предпринять, как от позора избавить. Только уже ничего не надо было, она сама обо всем позаботилась, и мои слова об освобождении от ребенка восприняла буквально. Я как увидела ее в зале, лежащую на полу в одежде, скрюченную, почерневшую, так и поняла, что беда пришла. Быстрее «скорую» вызвала: отвезли в реанимацию. После операции разрешили дежурить возле нее. Пока в сознании была, узнала, что это мать подружки, медсестра, искалечила ее за новые зимние сапоги. Ума не приложу, как она взялась делать? Ведь пять месяцев было.
Оставила я Васю возле Любы, а сама побежала на рынок за лимоном – горело у нее внутри. Заскочила домой, сварила кисленький морс и бегом в больницу. Вернулась, а Васю уже в нервное отделение положили, а в ночь в психбольницу отправили. Нервы у него не выдержали. Любаша-то бредить стала, рассказывала, как все было. Он наслушался, и с головой стало плохо. А я всю ноченьку слушала. Она, ласточка моя, звала, жаловалась, что горит, печет внутри. Звала Сережку, просила спасти ее... На заре затихла... Не стало нашего звоночка... – Наташа подошла к окну и долго смотрела на видневшийся лес. Из-за его верхушек поднялось солнце и тут же спряталось за набежавшей черной тучей. Наташа повернулась к Валентине и продолжила: – Что было дальше – смутно помню: как хоронили, кто помогал. Запомнила только место могилки. Кажется, что и ночью смогла бы найти. Андреевна говорит, что вечером дома был первый приступ, и меня отвезли в больницу. Через месяц вышла оттуда и бегом к Любе. Вот так и живу теперь. Живу только тем, что за могилкой надо ухаживать. Люба ждет меня, радуется моему приходу. А иногда и сердится. Хмурая такая бывает, не хочет, чтобы я там сидела. Я тогда цветочки поставлю, поклонюсь и ухожу. А иногда она просит подольше побыть у нее. Тогда я там целый день нахожусь. Что-нибудь сажаю, поливаю, полю. У нее красиво, чисто. Она же чистюля, порядок любит. Вот я и стремлюсь делать так, чтобы ей нравилось, чтобы ей хорошо было. Они же разговаривают с нами, только мы их, как и живых, не хотим слышать.
Ты знаешь, Валя, там, на кладбище совсем другой мир. Оттуда и уходить не хочется. Давай завтра сходим к Любе, и ты сама поймешь это. Хорошо? А сегодня я пойду в больницу к своему врачу, к Васе, а потом к Любе на минутку загляну. – Наташа задумалась, будто что-то вспоминая, и вновь тихо заговорила: – В первое время не было сил жить. Андреевна повела меня в церковь. А я целый месяц не могла исповедаться: только начинаю говорить и падаю в обморок. Но на мое счастье попался хороший батюшка – согласился прийти домой. Вот здесь я все рассказала ему. С каждым словом я как будто сдирала с себя слой кожи – так больно мне было.
А он только осенял меня крестом, давал пить святую воду и повторял: «Обо всем рассказывай, иначе не справишься с болезнью».
Во всех своих грехах исповедалась, приняла елеопомазание. Батюшка освятил квартиру, и с того момента стала я возвращаться к нормальной жизни. Вот только в доме не могу еще ничего делать, бежать отсюда хочется. Батюшка говорит, что надо менять квартиру. Я ему верю. Вот годовщину отмечу, и буду искать обмен. А еще он говорит, что нельзя жить одним прошлым и постоянно тревожить души усопших, им покой нужен. Но пока не могу не ходить к Любушке – погибну тогда без этого.
На следующий день подруги пошли на кладбище. Наташа была в возбужденном состоянии, и чем ближе подходили, тем быстрее ускоряла шаг, как будто спешила на свиданье и боялась, что оно может не состояться. Вот она почти бегом вбежала в оградку, перекрестилась, поцеловала портрет, такой же, как и в комнате Любы, и стала разговаривать:
– Здравствуй, дочка! А я не одна, а с тетей Валей, она навестить мать приехала. А Сережа вернулся из плаванья, сдает экзамены.
Наташа говорила с Любой как с живой. Валентина смотрела на нее со страхом, вспоминая приступ. Что делать, если он начнется здесь? Но Наташа становилась спокойнее: поменяла увядший букет на новый, а второй отнесла в соседнюю оградку, где было две могилки – старая с памятником молодому мальчику и новый холмик с простым крестом без медальона.
– Кто там захоронен, Наташа?
– Здесь? Мальчик в Любином возрасте сам ушел из жизни. Его мать все время молчала, только однажды разговорилась. Он у них тоже один был. И тогда она сказала, что совсем не понимала сына, его друзей, что они для нее как инопланетяне.
– А может, это мы отстали от своих детей и не желаем признаться в этом, а Наташа?
– Я тоже так думаю. Вот Пашина мать однажды так сказала: «Не пойму, что же не хватало ему: одет был лучше всех ребят, какой только техники не было в доме. Ну все, что только не попросит, то и покупали. А в записке написал, что он самый несчастный человек. В чем же оно счастье-то? Вот соседский мальчишка ходил в старой немодной куртке, но сам смастерил маленький приемничек и довольный был. Паша подшучивал над ним, Кулибиным звал... Он-то сейчас инженером работает, а наш уж десять лет тут вот лежит».
Она так и не смогла понять, почему сын не захотел жить, не признала свою вину, и душа ее осталась холодной, и этот холод поглотил ее – сорок дней назад она переселилась сюда, к сыну.
Знаешь, Валя, после того разговора с ней я все чаще вспоминаю слова мамы, сказанные после очередной покупки: «И что вы мечетесь, угомона себе не знаете. Одёжу, обувку, не доносив, выбрасываете, мерзляк полный, и все равно не довольны. Смотри, дочь, за вещами человека не потеряй». А я смеялась. А сейчас вот стоит эта мебель, пылится посуда, а дом-то пуст... И в душе пусто. А батюшка говорит, что не должно быть такого. Душу возрождать надо трудом. Велит ухаживать за брошенными могилками.
Пойдем, я покажу тебе одну такую, она рядом. – Наташа взяла маленькую лопаточку и провела Валентину к могилке, расположенную через несколько рядов.
– Если бы ты видела, что тут было – такие залежи сухого бурьяна, что я целую неделю вытаскивала. Ни в одной стране нет такого беспорядка. Есть же могильщики, которые должны следить за порядком, особенно за бесхозными могилками. А у нас и служащие не следят, и родственники уберут на своей могилке, а мусор на соседнюю бросят. И как будто, так и надо. И больше всех о совести будут говорить, других осуждать. Вот и Андрюшину могилку завалили по самое некуда. Я по номеру разыскала имя захороненного и адрес, где проживал. Всего-то на два годика постарше Любушки.
– А что же с ним случилось?
– Разыскала я его мать – как же она обрадовалась весточке от сына! Она инвалидом стала, потому и не ходит на кладбище. Сын наркоманом был, все силы из нее вытянул. Я взяла фотографию его, закажу медальончик. Может, как оградку осилим с ней – у могильщиков можно старенькую дешевенькую купить. А может, и сама как-нибудь доберется сюда – я, когда была первый раз, то она упавшая духом была, а в последний раз посмотрела, так она пошустрее стала, – Наташа быстро сажала цветы и поливала их из бутылки.
– Вот и все тут хорошо, пойдем вон на ту могилку, я Иванычу немного цветочков посажу. Он за женой ухаживал лучше любой женщины, порядок в оградке всегда идеальный был. А теперь сам к ней под бочок улегся. А близких рядом никого нет. Вот пока и хватит ему. А теперь пойдем к Любе, а то видишь, кто-то идет туда, – Наташа заспешила к Любиной могилке.
– А, это ты, сосед?! А я уж думала, что ты не придешь.
– Как же я не приду, сегодня же сорок дней Шуре. Вот в церкви был да за медальончиком зашел – как раз к вознесению ее души и подарок сделаю, пусть посмотрит, – сосед стал прикреплять медальон к кресту.
Наташа стояла возле оградки и смотрела на его ловкую работу.
– Сосед, а я вчера у Васи была. Взяла и все рассказала ему о Любе. Он даже есть перестал. И взгляд такой осмысленный. А под конец и говорит: «Я хочу побывать у нее». А где мне одной справиться с ним?
– А вы узнайте у врачей, отпустят его или нет. А то я бы на своей машине и привез. Его надо провести по этой вот стороне, где почти одна молодежь лежит, – за последние годы ее столько переселилось сюда, что диву даешься. Глядишь, и его душа-то встрепенется и возвратится разум. Когда дома сидишь, то думаешь, что горе только у тебя одного, а придешь в больницу или на кладбище, то видишь, что этого горя – море разливанное.
А вы, никак, к подшефным ходили?
– Да, цветочки посадила.
– А я себе тоже две бесхозные могилки подсмотрел. На одной мусор убрал, а на второй завтра. – Сосед закончил работу, посмотрел удовлетворенно со стороны, похвалил себя: – Вот какое большое дело я сделал, теперь, как с живой можно говорить. Рано ты меня покинула, Шура, ох, как рано, – он вздохнул тяжко.
Наташа стояла молча, не проронив ни слова. Сосед взял из сумки конфеты, подал женщинам:
– Помяните Александру, чтобы ее душе сладко было. Соседка, а я же заходил в контору кладбищенскую – у них рядом лежит много разного хлама, так я кое-что подсмотрел на низенькую оградку для подшефных. Рабочие пообещали подбросить за магарыч.
– Ой, а как же мне-то для Андрюши раздобыть, а?
– Так я и его имел в виду. Глядишь, за лето и уладим потихоньку.
– Ой, спасибо тебе, сосед, вот уж спасибо, вот уж мать Андрюши обрадуется, – голос у Наташи повеселел, глаза радостно светились.
Валентина смотрела на нее и видела черты почти прежней Натки. Да, права она, говоря о батюшке, что он хороший. А он еще и какой умница: прав, тысячу раз прав, сказав, что нельзя замыкаться в своем горе.
Жизнь продолжается: живым жить достойно и сохранять память об ушедших. Надо спасать души людей, покалеченных безвременьем, жестокостью. Они покрылись ржавчиной, как неработающие станки в цехах, заросли бурьяном, как долго непаханые поля.
И сейчас надо прикладывать максимум усилий, чтобы очистить души от зла, чтобы вернуть веру в доброту. Тогда и кладбища не будут разрастаться в геометрической прогрессии.
Валентина спешила на вокзал за билетом в Ленинград, а сердце терзала мысль: «Почему Сергей не открылся, не рассказал о Любе? Неужели и они с отцом для него чужие?! Надо все менять... и немедленно. А где же взять силы, чтобы сказать ему о Любе? О, Боже, прости меня и помоги».
Валентина думала о сыне, а из головы не выходили слова Наташи: «Хожу по кладбищу, смотрю на молодые лица на памятниках, реву белугой и кричу им: «Детки наши дорогие, не понимали мы вас совсем. Простите вы нас за это непонимание. Простите. А они молчат...»

1990-2003 гг.