Слушая музыку

 Юре "Кирпичу"

 Ungezeahlt sind die Treanen, die ich heute fjur Dich vergossen habe…. *

Юра - это человек, которого не пошлешь, даже если очень хочется. Не потому, что не поймет - наоборот, только такие слова он и понимает... Не потому, что не достает - еще как, вырубает просто с нечеловеческой силой!... Просто его не пошлешь. Не можешь заставить себя разомкнуть губы и сказать: «Пошел на х..» Отвали, отвянь, иди в жопу - еще получается. А вот послать его уже нельзя.
 Потому что эти нечесаные рыжие кудри, вьющиеся за ушами, лежащие на шее, темно-красные, эти веснушки по всему лицу, по плечам, на руках, даже на крупных, мозолистых твердых пальцах его больших некрасивых рук, - все такое яркое, такое светлое, как яркое солнышко, озорное и холодное, мартовским ранним утром…
 Поэтому я не посылаю его, когда он материализуется рядом и, как и я, опершись локтями о перила балкона, свесив набок большую лохматую голову (брови густые, но тоже рыжие, их почти не видно, а ресницы - мохнатые, длиннющие! - такие светлые, что кажутся желтыми на фоне его веснушек…), накрывает лицо серым взглядом, понимающим и готовым на любую помощь.
 Вот поэтому я не могу его послать. Потому что когда-то купилась на этот взгляд, на свешенную набок лохматую голову в обрамлении неаккуратных рыжих кудряшек…
 - Чего ты? - и голос у него тоже лохматый, нечесаный, мягкий и весь в кудряшках…
 - Ниче… - я сплевываю с балкона. Плевок летит вниз, исчезая из поля зрения на пару этажей ниже, потому что уже вечер, уже темно, и сумерки просто прячут его.
 - Точно?
 - Точно. - Вот тут бы добавить - «пошел нах…» но не получается… просто не поворачивается язык. Поэтому отворачиваюсь - не видя взгляда легче - и говорю, глуховато, чуть в плечо: - Иди, ладно?
 - Ну, как знаешь… - и он уходит. Сначала исчезают его кудри, спрятанные темнотой, ставшие просто густыми кудрявыми волосами, уже без золотого блеска; потом исчезает его серый взгляд, огромных телячьих глаз, в обрамлении светлых ресниц… Потом пропадают его руки, отпустившие перила, и теряется торс… Дольше всего видны его плечи - широченные, сильные плечи, спрятанные в черный свитер с красными рукавами. Наверное, потому что плечи у него очень широкие…
 Конечно, как знаю… Как же еще?..
 Юра был некрасивый. «Какой урод!» - почти с восхищением подумала я, когда увидела его в первый раз. Прямоугольное лицо, с широкими челюстями, крупный нос, невидимые брови, круглые темно-серые глаза, змеиные, невидимые губы - просто темная щель рта… Череп, обтянутый кожей - со множеством веснушек, по носу, по щекам, по скулам, по лбу, казалось, даже в глазах у него были веснушки…
 Я потираю ноющее плечо. Я сама некрасавица и веснушчатая - плечи «как у леопарда шкура»…
 Вообще весь он был нескладный, некрасивый, неприятный какой-то…Тем страннее было проснуться на следующий день и понять, что я люблю его. Вот точно из-за такого же взгляда, брошенного со склоненного набок лица, когда я еще не знала, что нужно отвернуться и пробормотать в плечо: «Пошел на х…» Теперь знаю. Но сказать все равно не могу.
 В пальцах сигарета. Огонек зажигалки возле лица - на миг слепну, слишком яркий язычок пламени в сумерках вечера… Неумело прикуриваю, затягиваюсь… В горле першит, кашель перебивает дыхание, но курить надо, надо до дрожи в пальцах, просто чтобы отвлечься, чтобы не думать, не знать…
 - Брось сигарету, - голос из-за спины, из-за ссутуленных плеч под черным гольфом и распущенными темными волосами. Главное - чтобы получилось равнодушно:
 - Пошел на ***.
 Получилось…
……..

 Юра никогда не любил меня. Он вообще никого никогда не любил. А себя он просто ненавидел. Стеснялся своих больших рук, своих рыжих кудрей (поэтому и стригся коротко, становился похож на обтянутый веснушчатой кожей череп, как тогда…), своего непричесанного голоса…
 Зато он любил жизнь. Любил музыку, водку, сигареты, хорошую компанию, громко шутить, быть в центре внимания, эпатажные выходки и черный цвет. Еще он любил драконов, сейшны, ни к чему не обязывающие отношения, нарушать обещания и чтобы любили его. Любил карате, свой зеленый пояс, своего тренера, сильных людей… Было много вещей, которые он любил, но в их списке не было меня.
 Я поняла это слишком поздно. Чтобы успеть уберечься от удара или хотя бы подготовиться к нему…
 А еще он любил многократно поднимать старые вопросы, чувствовать легкую ноющую боль и видеть такую же боль в глазах собеседника.
 А мне было очень больно. Я не чувствовала легкого покалывания под лопаткой, как он, мне не хотелось перекатывать во рту ничего уже не значащие слова и чувствовать их кисло-сладкий привкус. Мои лопатки онемели, а во рту было так, словно выпила стакан спирта, не закусив…
 А завтра в 15:00 я должна встретиться с Ним. С большой буквы - потому что не хочу говорить имени, а написать абстрактно «он» будет неправильно. Вполне конкретное лицо, глаза, голос…
 Я ненавижу его. За то что он заставил меня снова пережить все это, даже не потрудившись поменять сценарий. Все, на что его хватило - заменить одного главного героя на другого…. А сцены те же, те же диалоги, те же выражения, многократно отрепетированные с великим рыжим режиссером, поставленные во всех декорациях, какие могут пригодиться…
 Лопатки не онемели, онеметь могут только один раз. И к противному вкусу во рту я уже привыкла - из-за его чертовых сигарет, которые не выношу… И тянущей, приятной до дрожи немеющей боли тоже нет… есть только пустота. И желание нахрен сдохнуть.
 Факкин любовь…
 Факкин любовь, умершая не родившись…
 Факкин любовь…
………
 Лешкин день рождения через две недели. Я всегда готовлюсь к Лешкиному дню рождения заранее. За месяц начинаю обходить магазины, прицениваться, примерять на него то, что присмотрела. Потом покупаю - и обязательно что-то добавляется еще… Какое-то меткое словцо на подходящую открытку, какая-то вовремя появившаяся в поле зрения музыка… Сотни приятных, теплых мелочей.
 Лешка мой друг. Мой хороший, давно не виденный друг со свернутыми мозгами, который разучился меня понимать и которого давно перестала понимать я. Зато он, мягкая тополиная кошка, крадущаяся вдоль тротуаров, своим непониманием иногда помогает мне. Я смотрю на него и думаю, что никогда не допущу такого в своей жизни. Не потому, что это неправильно или он последний лох - просто для меня это не выход…
 Надька тоже мой лучший друг. У нее самый большой стаж, если не считать моего брата Костю - с ней мы дружим уже шесть лет. Мы нашли друг друга тогда, когда были нужны. Необходимы, как воздух. Дружили, ненавидя друг друга и желая убить - «ты только осиновый кол в сердце почувствуешь!..» Дружили, слушая и рассказывая, мечтая и впуская во сны.
 Еще одна легкая затяжка.
 К Надькиному дню рождения я всегда писала рассказ. Получалось светло и чисто. Никогда не получалось светло и чисто, только 12 июня, когда думала о ее дне, о том, какая она - слабая, незащищенная, окрысившаяся на мир, с царапающими саму себя когтями…. Глупый котенок с нарушенной координацией…
 Кашель застопорил горло.
 Хватит в моей жизни котов. Хватит…
 ……………………
 Когда я словила Юрин удар спиной, мне не было больно. Я онемела. Вся, голосом, сердцем, мозгом… Я устала - меня швыряло от одной крайности к другой, от любви в ненависть, от смеха в слезы… Я жила, я дышала его рыжими кудряшками, которые видела раз в месяц, его змеиной улыбкой, его веснушками по смеющемуся некрасивому лицу - и больше всего серыми глазами, похожими на отполированные стальные шарики…
 Мне казалось, я не могу ошибиться, я не могу увидеть то, чего нет, ведь никогда раньше я не ошибалась, я всегда видела людей насквозь, какие они на самом деле. И этот смех, эти улыбки, эти эпатажные выходки - все было всего лишь веснушчатой маской, скрывающей скорбное лицо моего рыцаря…
 У рыцаря не было скорбного лица. У него вообще не было той части сердца, которая отвечала за грусть. Его можно было обидеть, разозлить, вывести из себя, унизить - но не окунуть в ее величество sorrow. А мне… а мне, живущей в ней, казалось неживым все, что лежало за ее границами… неживым и достойным разве что сочувствия…
 Онемевший отросток sorrow, который был мною, просто вышвырнуло к ее берегам. Ее величеству не нужны были унылые полумертвые адепты, не способные воспевать совершенную красоту sad онемевшими языками.
 …Soll Kummer unser teaglicher Brot sein?.. **
 Меня не спас монастырь. Уставы и обеты, наложенные остатками мозга, способными еще отвечать за удовлетворение природных инстинктов, не спасли. Они сняли онемение с рук, с языка, я снова могла шевелить пальцами и односложно отвечать на вопросы. А потом закончились три месяца, и я просто испугалась снова идти в его монолитные стены, под их бесконечную защиту. Я никогда не могла позволить себя быть слабой.
 Меня спас Хитрый. Выплывший из глубин моего онемевшего воспаленного мозга, он молчал, стоя спиной ко мне за моими плечами. И я говорила ему - долго, долго-долго, все-все… Говорила, захлебываясь идущими горлом кровавыми слезами, некрасивым голосом из перекошенного онемевшего рта, говорила, чувствуя равнодушие глухонемого к моим словам… Хитрый спас меня - своим равнодушием, своей несуществующей рукой, своими невидимыми глазами.
 Чтобы потом, год спустя, услышать от меня мягкое «ты не нужен мне»… ведь я не могу сказать самой себе «пошла на ***…»
…………………..
 Бессмысленно и беспощадно… Стоило бежать, чтобы, замкнув круг, вновь вернуться к пустоте не существующего сущего…
 Все равно. Убийственное безразличие - оно убивает не только того, кому нужен ответ, но еще больше тебя самого… Когда вместо горячей струи красной крови по венам медленно ползут осколки льда, рано или поздно они доберутся до сердца и проткнут его насквозь. И тогда просто наступит смерть - не великая Смерть, совершенная, прекрасная, Освобождение, бледное создание со всесильными прозрачными руками, - а всего лишь смерть, гниющий труп на глубине двух метров, сосновые доски, бумажная подушка под кудрями, цветы два раза в год под отретушированной фотографией на мраморной глыбе надгробия… И еще, конечно же, твое лицо - не слишком удачная фотография, прямо скажем, тебе она никогда не нравилась: прическа идиотская, старая рубашка в черно-красную клетку, взгляд немного косой, да и улыбка откровенная даунская… - в коричневой рамочке с черной ленточкой по углу.
 И слова «он еще не успел пожить», которые долго будут повторять старушки на лавочке у твоего подъезда, судача о твоей безвременной кончине. Тра-та-та, он жил, как дитя, и умер, не став взрослым.
 Почему-то я всегда думаю о смерти, когда заболеваю. Не о своей - нет, моя придет без предупреждения… Просто о смерти. О таком явлении в природе. В обществе. В жизни. Смерть в жизни - что может быть интереснее…
 Страшнее чем потерять интерес к жизни может быть только… еще одна неприятная сторона болезни - это выскальзывающие из вялого мозга мысли, которые не успеваешь словить…
 Страшнее чем потерять интерес к жизни - лишиться возможности сожалеть об этом, о своем равнодушии, о своей холодности.
 Ты не покончишь с собой, наглотавшись таблеток, спрыгнув с крыши или повесившись на крючке для полотенец в ванной. Нет, ничего этого не будет… Ты просто умрешь. Постепенно, начав с маленькой живой частички внутри тебя - желания любить - смертельный холод расползется по телу, отсекая от пока еще горячего сердца куски тебя, и последнее, что он заберет, будет мозг. А потом один удар сердца - и остановка.
 Конечная. На выход, душа…
 ……………………
 Я всегда любила красивое. Только красивым для меня было что-то незавершенное, что-то, в чем был изъян…
 Я любила людей с красивыми лицами, которые не умели улыбаться. Любила картины с неверным мазком, камни с крохотным изъяном. Любила стихи, где, как мне всегда казалось, можно было бы подобрать более сильное, более красивое, более наполненное слово.
 Любила смотреть на неровную, медвежью Юрину походку, на то, как косо взлетала Его бровь, если Он улыбался… Тяжелее всего было забывать именно это. Сначала забавную неуклюжую походку большого, широкоплечего рыжего медвежонка, а потом изогнутую серпом левую бровь над удивленным круглым глазом…
 Такое не забывалось. Это вообще забыть нельзя. Это навсегда застрянет в тебе, осядет где-то в глубине замшелого, покрытого пылью сундучка-сердца, и как ни тряси, как ни стучи кулаком по дну перевернутого вверх тормашками сундучка - это не выпадет, не выкатится, не вытряхнется… Останется тут, лежать на самом дне, и ты, закидывая старым хламом - поводок любимой собаки, умершей три года назад, старый плакат Nirvana, любимая рубашка в черно-белую шахматную клетку, кассеты со старыми хорошими фильмами, с лицом Николаса Кейджа на коробках, книги Андрея Валентинова, да мало ли что еще там окажется… - будешь надеяться, что забудется само собой, оставшись на дне. Но потом, открывая этот сундучок, чтобы вновь вынуть кассету, или рубашку, или еще что-нибудь, будешь натыкаться пальцами только на эту походку, только на эту бровь. И вынимать, глядеть, беззвучно шепча ругательства вновь немеющими губами, не желая опустить обратно и не в силах выбросить прочь. Слишком дорого…. Слишком дорого дались эти ошибки, чтобы можно было забыть о них просто так…
 Забавная эта все-таки штука - любовь. Ты видишь ее каждый день - в лицах и глазах Нади и Лешки, в том, как держатся за руки встречные парочки, как твои родители разговаривают за ужином…. Тебе кажется, ты даже чувствуешь ее, здесь, тут, слева, где, если положить руку, слышен стук. Ты волнуешься за три часа до встречи, лихорадочно соображаешь, что говорить, как смеяться, как держать себя. Ты кажешься себе абитуриентом перед сдачей вступительного экзамена в престижнейший вуз - хотя на самом деле просто через уже два с половиной часа дашь почитать свою любимую книгу…
А потом что-то происходит, что-то ломается, со звоном, с хрустом, легко, как сухая веточка, и незаметно, как рвется паутинка, подброшенная осенним ветром, на твоих ресницах… И ты уже не видишь ничего, кроме простой привычки, не слышишь особых нот, схожих со звучанием небесных флейт, только усталость и нежелание спорить, а в переплетенных пальцах двух ладоней читаешь только физическую близость…
 А то, что стучало слева, вот здесь, над грудной мышцей, оказалось просто старыми часами на цепочке.
 Нет Хитрого, чтобы спасти тебя. Нет монастыря, разрушенного самым страшным врагом - безверием… Нет ничего. Пусто. Глухо. Гулко отзывается эхо из-под каменных сводов. И молчат старые часы. Наверное, в них стерлось какое-то колесико…. Жаль, что сейчас такие уже не починить.
 Твои руки пусты. В отчаянии - как быть? Кто поможет? Кто спасет?
 Что, кого выдумать твоему воспаленному мозгу, чтобы вытянуть тебя из этой пучины?!..
 И понимаешь, что прошло время прятаться за вымышленными друзьями, за невидимыми стенами…
 Ты справишься, ты сможешь…
 Ты справишься, ты сможешь….
 Ты справишься, ты сможешь…
 …………………………
 … Dass es besser ist, Du lebst dein Leben ohne mich? ***
 Зачем…
 Warum bist Du noch hier?.. ****
 Не нужно никому…
 Вообще, если хорошенько подумать, медленно бредя вдоль засыпанного листьями мокрого бордюра, ничего в этом мире не нужно. Все это - лишь вымысел, игра чьего-то воображения, написанный кем-то сценарий… а мы, как верно подметил еще великий потрясатель копья, только лишь актеры. Добавить остается лишь, что актеры, не знающие ролей и не слушающие суфлера, заснувшего с кляпом во рту на последнем ряду галерки… Играющие только одну-единственную характерную роль, причем чаще всего она сводится к фразе: «Кушать подано…» Или, если повезет, повторяющиеся - чтобы отрепетированные жесты не пропали зря…- действия… В повторяющихся сценариях…
 Играйте, актеры… играйте… театр пуст, но это не значит, что вы можете сойти со сцены… Играйте же! Воплощайте в жизнь безумную идею сумасшедшего младенца!..
 Беспомощные марионетки с перепутанными нитками - вы счастливы в своем деревянном мире, а мы, большие куклы из мяса и костей, будем счастливы в своем… Хоть как-нибудь, хоть когда-нибудь…
 …даже если для этого придется отыграть миллион одинаковых сцен. Ведь опытные талантливые актеры сами неплохо начинают разбираться в режиссуре действия и всегда знают, КАК сказать навязанное им убогим сценарием: «Кушать подано…»
 …Spiel mit mir!.. *****
 Мне все равно, что мое лицо, мои руки, мой голос для Него всего лишь еще одна строка на черном фоне. Такая роль, и я сыграю ее - с честью и блеском.
 Ведь, может быть, если моя игра впечатлит режиссера, я когда-нибудь получу другую роль. И знаю, что там будут слова: «Пошел на х…»

* Бесчисленны слезы, которые я сегодня забыл для тебя
** Разве должна скорбь стать нашим хлебом насущным?
*** …что лучше тебе прожить свою жизнь без меня?
**** Почему ты все еще здесь?
***** Играй со мной!

Осень 2003 г.