Душечка

Оленька, оператор ЕС-1060, сидела в одиночестве в закутке, отгороженном от коридора шкафами, и томно курила. За окном начиналась весна, текли ручьи, и было приятно думать, что конец смены.

Из-за шкафов было слышно, как по коридору мечется киевский пользователь Кукин.

— Авост! — надрывался Кукин. — Опять авост, ведь это петля! У меня кончаются командировочные, а еще не посчитаны матричные элементы! И мне не продлят, ну и пусть, ха-ха-ха!

Оленька стала пропускать его задания вне очереди, но машина выдавала либо стройные столбики нулей, либо какие-то невероятные по масштабу числа, при виде которых Кукин принимался гомерически хохотать. Оленька говорила своим подружкам-операторам, что самое важное, самое нужное, самое замечательное на свете — это физика элементарных частиц и атомного ядра, и подлинного наслаждения можно достичь, только считая диаграммы Фейнмана. Она стала ходить с Кукиным на семинары, поправляла докладчика, если тот забывал закрыть скобку, а когда отклоняли рукопись Кукина, сама ходила в издательский отдел объясняться. Теоретики называли ее "мы с Кукиным", она жалела их и давала понемножечку каждому. Ее увлечение было сильным, но недолгим: в сентябре Кукин уехал в Киев и, как обещал, не вернулся.

Через три месяца, возвращаясь, задумчивая, с работы, Оленька остановилась перед большой лужей. Тут-то ее и подхватил на руки химик из лаборатории ядерных реакций — громадный, без шапки, в брезентухе, больше похожий на участника полярной экспедиции, чем на кандидата наук. И хотя сближение их было мимолетным, Оленьке еще долго чудился его нутряной бас, густая борода и трубка набитая ароматизированным табаком, а по ночам ей снился Флеров и длинный ряд трансурановых элементов, и ей казалось, что она всю жизнь занимается поиском "острова стабильности" и что-то трогательное, родное слышалось в словах: тяжелая вода, время жизни, период полураспада, методика длины пробега.

— Вы бы сходили куда-нибудь, — советовали подружки-операторы. — На семинар какой-нибудь, душечка, или в цирк.

— Нам некогда по семинарам ходить, — возражала Оленька вторым альтом. — Мы люди труда. Да и что в семинарах-то хорошего?

А потом химик исчез, и Оленька страстно увлеклась вычислительной математикой. Ей нравился метод прогонки, хотя иногда она находила его тяжеловатым, она была без ума от Бахвалова, молодого и старого, а когда приходили гости, она подавала пироги к чаю и без всякого напряжения вступала в разговор, признавая преимущество разностных схем перед аналитическими методами, упоминала о неизвестных работах Рунге, о некорректностях у Самарского, чем иногда конфузила своего математика чрезвычайно. И, глядя на него, пока он спал, Оленька думала: а не поискать ли счастья в других областях науки? Но в институте были только физики, химики и математики, других наук она не знала, а повторяться не хотелось.

И все-таки повториться пришлось. Скоро Оленьке стало казаться, что она всех в институте знает. И удивительное дело, идя по второму, по третьему кругу, она с радостью заметила, как много ей дали прежние увлечения. Теперь это была не прежняя Оленька. Восторженную пылкость сменила зрелость чувств. И если раньше она с замиранием сердца представляла себя покровительницей наук, то теперь особенно ценила открытое ею внутреннее единство науки.

Когда ее спрашивали, где она получила образование, Оленька скромно отвечала, что нигде специально не училась, а знания ей дарили фольклорно, из уст в уста. И когда в городе открыли университет, казалось вполне естественным, что она пошла туда работать. Когда она выходила к доске, строгая, как геометрическое доказательство, в ней было трудно узнать прежнюю Оленьку. Студенты любили ее, а она их жалела и давала понемножечку списывать на экзаменах. И не уставала повторять коллегам по кафедре, что самое важное и благородное дело на свете — это нести свет знаний подрастающему поколению.

Ч. Эхов