Краснота

I. ТОГДА ОН ОТКРЫЛ ГЛАЗА

Сквозь закрытые веки наползала краснота, он был на грани между явью и сном и постепенно окунался в реальность, как обычно другие тихо проваливаются в сон. Он уходил в неё всё глубже и глубже, осознание того, что он спит и вот-вот проснётся уже пришло к нему в полной мере, и он лишь оттягивал это неминуемое мгновение, когда ему придётся открыть глаза.

Он никогда не любил просыпаться быстро, приятная истома пробуждения была его тайным и невинным удовольствием, которое он почти всегда себе позволял. Но сейчас от рывка в действительность его удерживало смутное беспокойство, заползающее в тело сквозь закрытые веки. Этим беспокойством была краснота.

Ребёнком он часто любил играть в эту игру, тем более что она требовала от него лишь его самого, а такие одинокие игры всегда были его самыми любимыми. Он просто закрывал глаза, и старался представить себе мир, оставшийся там, вне поля зрения. По цвету фона на обратной стороне век он быстро научился различать яркость света снаружи. Почти всегда, закрыв глаза, он безошибочно определял, является ли окружающая темнота полной. И сейчас именно неуверенность в её полноте останавливала его.

Теперь его мозг уже вовсю работал по графику «реальность», окончательно согнав с себя остатки иллюзий сна. Кора полушарий вновь обрела способность к анализу, пытаясь определить причину, по которой краснота за веками вызывала беспокойство. Он выстроил цепь событий, последним из которых было его лежание с закрытыми глазами.

Пьянка у Сухаря. Много водки, две странноватого вида мадам, пьяная болтовня со смехом и криками и пульсирующая головная боль наутро. Отсутствие двух мадам, похмелье, снятие головной боли тем же средством. Мутное серое небо за окном, стол с грязной, воняющей протухшим майонезом посудой. Дорога домой, сырой ветер, ощущение тяжести, веки, наползающие на глаза в лифте, нечёткий оранжевый фон за ними. Поворот ключа с двумя щелчками, снятое пальто, брошенные у двери ботинки. Тот же мутно-серый день из-за незадёрнутой занавески, диван, тёмно-серый фон пьяного послеобеденного сна.

Погоди-ка, погоди-ка... Мутно-белёсый день, как бутылочное стекло... Свет погашен во всей квартире... А сейчас за веками розоватые отблески! Или это просто ощущение света, какая разница. Электрического света! Где-то там, на кухне.

Итак, причина беспокойства ясна. Он мысленно похвалил себя: посвежевшая голова выказывала недурную работоспособность. Теперь вопрос номер два: откуда взялся свет в другом конце квартиры, предположительно на кухне? Мысли проносились одна за другой, и эйфория разгадки всё слабела, пока не исчезла окончательно.

Он жил один. С некоторых пор эта однокомнатная квартира стала его собственной, а у него не осталось ни родных, ни близких родственников. Он никого не ждал, и, наконец, дверь он закрывал совершенно точно, просто стопроцентно!

Он физически почувствовал молчание мыслей. Теперь он верил, что иногда можно совсем ничего не думать, но он не мог знать, что от этого бывает страшно. Тогда он открыл глаза.


II. ОНА ЗАПЛАЧЕТ


- Подарок! – Аня показала прозрачную зажигалку с пластмассовым цветком внутри. - От парня по имени Сухарь.

Саша поставила кружку на столик; чесночный привкус сухариков пощипывал язык. Сухарь. Вот так номер. Интересно, сколько в районе таких сухаристых парней. Кстати, этот ведь совсем не сухой. Просто Сухарев.

- Знаете, а он далеко не везде такой сухарь… – многозначительно протянула Аня. Она дала подругам время подумать и нарисовать в воображении красочные картины, достойные зависти. И вдруг:

- Кстати, там вроде был этот… я его как-то видела с тобой, невысокий, скромный такой… И между прочим, с дамой... Андрей, вроде…

- Ну да, мой знакомый. – Сердце забилось сильнее. Она почувствовала, как струйка пива потекла по подбородку и закапала на блузку. – Обделалась, чёрт… ну и что, у него новая девушка?

- Да не знаю я, новая, старая ли, я за ним не слежу. Такая фифочка, что ты! Спали по крайней мере вместе, хотя вроде бы только познакомились… Правда, я ведь Сухаря тоже первый раз видела…, – и снова многозначительная пауза повисла в воздухе.

- Знаю я всю эту компашку… там еще этот… кажется, Арс…

- Точно, был такой, тот всё больше по водочке, потом вообще в муку ушёл. А как по-твоему, Саш, они нормальные ребята?

- А ты что, за ночь не поняла? – дружный смех заглушил Анин ответ.

Было душно, пиво с потом выходило сквозь поры, и от этого жажда становилась всё сильнее. Они сидели за столиком, и вокруг всё было как обычно: колбасился на танцполе молодняк, стукались бильярдные шары, лёгкий аромат “кэптэн блэка” парил в воздухе. И всё же что-то изменилось, сильно, неотвратимо, в ней самой и, как следствие, вокруг. Тот же самый мир уже воспринимался по-другому: улыбки больше не казались добрыми, в глазах подруг вдруг заблестел алчный, нездоровый интерес, от их шуток передёргивало всё внутри. Всплывало что-то чёрное, нехорошее, смердящей пастью заглатывая знакомый счастливый мир вокруг.

Загадка, тайна, которую не разгадать. Она вдруг почувствовала, как дрожат губы. Молча встала и пошла к туалету. Кто бы мог подумать, что это так сильно. Для неё это было самой большой неожиданностью. Реакция организма. Она удивлялась самой себе, а между тем губы тряслись, снизу накатывали спазмы, и она поняла, что вот-вот – и случится страшное. Сейчас и здесь. Из-за него. Она заплачет.


III. ЭТО БЫЛО ОШИБКОЙ


Сухарь уже заканчивал уборку. Сие занятие было самым ненавистным для него, трансцендентальная бесполезность этого мероприятия повергала его в душевный стопор, отнимая жизненную энергию. Всё было уже почти свежо и чисто, не считая жирно-липкого линолеума да лёгкого запашка начисто прокуренной за ночь кухни.

Звонок в дверь застал Сухаря в туалете. Мерное журчание воды в унитазе почему-то почти всегда немного отгоняло мрачные мысли о бренности жизни, навеваемые уборкой. Колокольчик звонка окончательно стряхнул с него апатию, на первый план выползло обычное любопытство в предвкушении неожиданного.

Наспех застегнув ширинку, Сухарь, даже не посмотрев в глазок, отворил входную дверь. На пороге стояла одна из тех двух ночных мадам. Странно, но теперь, днём, в расстёгнутом плаще, довольно высокая и стройная в дверном проёме, она казалась очень даже ничего, хотя обычно бывает совсем наоборот.

- Ну, заходи... соскучилась поди? – Сухарь немного отступил вглубь квартиры.

Девушка молча прошла внутрь и быстро обвела взглядом прихожую.

- Я тут сумочку оставила. Не видел?

- Да вроде нет...

- Ну так посмотри!

Бесцеремонность мадам разозлила Сухаря. Мало с него проклятой уборки, так он ещё чужие вещи по всей квартире должен нашаривать.

- И что я за это получу?

- Слушай... От меня ты не получишь ничего. Просто отдай мне мою сумку, я её где-то здесь оставила, – медленно и как-то недобро процедила девушка.

- А ты сначала разденься, милая! – весёлая злость пёрла из Сухаря, ему становилось всё интереснее, чем кончится это его упрямство, он уже предвкушал истеричные выкрики, а по-настоящему беспокоило только одно: «Чёрт-те, надо бы закрыть входную дверь, а то ж настежь всё».

Неожиданно ярко накрашенные губы девушки раскрылись и произнесли:

- Да пожалуйста, козёл, – а пальчики с синими лакированными ногтями принялись теребить пуговички блузки.

- Этого не надо, давай сразу снизу, – наставительно произнёс Сухарь, удивляясь сам себе.

- Думал слабо, гад? Смотри, не обделайся от восторга, – и девушка переключилась на ремешок брюк.

Она стояла перед ним в расстёгнутом плаще, короткая чёрная блузка обнажала пупок с золотой серёжкой, приспущенные до колен брюки открывали чёрные волосы лобка и смуглые чуть полноватые ноги. Сухарь обалдело смотрел на неё и молчал.

- Что, трахнуть меня хотел, да? Ну так давай, сволочь, чего стоишь как статуя.

Она была определённо не так плоха, как казалась ночью, а Сухарь просто смотрел на неё как на куклу и молчал. Потом вдруг встал на колени, обхватил её ноги руками и прижался к ним. Внезапно девушка с силой оттолкнула его, рывком натянула узкие брюки с полоской чёрных трусиков и рванулась вперёд. Ещё через пять секунд она стояла перед ним, размахивая коричневым ридикюльчиком на ремешке.

Странно, но она так быстро управилась, что у Сухаря появилось чувство, будто это его сумочку выносят из квартиры в его же присутствии. Хотя, подумал Сухарь, такие сумочки всё-таки не в его вкусе.

- Ну ты козёл! – было сказано ему на прощание, после чего тёмный плащ птицей взметнулся в распахнутую настежь дверь, и вниз по лестнице застучали торопливые шажки.

А Сухарь всё сидел и сидел на полу, отупело глядя в одну точку. Он был окончательно выбит из колеи, обрывки мыслей вяло толклись в голове. И неожиданно ему стало даже немного приятно от этого. Отупение словно окутывало его мягким тёплым коконом, и совсем не хотелось знать, что же творится там, снаружи.

Его хватило лишь на то, чтобы сидя развернуться и толчком ноги запахнуть дверь. После чего он блаженно улёгся прямо на полу, позволив мыслям плавно течь, лениво перекатываясь из стороны в сторону, не задерживаясь ни на секунду.

Когда вдруг зазвонил телефон, мысли молчали совсем, и лишь окружающая темнота шептала ему, как долго он спал. Три первых гудка он всё ещё сидел на полу, бессмысленно таращась в пустоту. Всё умерло вокруг него, лишь настойчивая трель телефона явственно врывалась в мир живых. «Как чёртова ворона к дождю», – почему-то подумал Сухарь. Затем медленно встал и так же медленно побрёл к телефону. Когда он наконец нашарил трубку, то был почему-то уверен, что опоздал. Как оказалось, это было ошибкой.


IV. ЕМУ СТАЛО СТРАШНО


Он открыл глаза и увидел блики на потолке, светлым частоколом полос они расчерчивали его тусклую тёмно-серую поверхность. Это, минуя чуть раздвинутые шторы, в комнату втекали огни супермаркета напротив. В полумраке явственно выделялся проём приотворённой двери, пропуская красноватый отблеск отдалённого электрического света. Вот что было краснотой закрытых век. Вот что отдавалось в молчащей голове эхом тревоги, не находящей ответа. Кто-то зажёг свет на кухне. Он теперь знал это так же наверняка, как и то, что это сделал не он.

Вдруг сердце забилось быстрее, и молчавшую голову пронзила дикая надежда. Вопрос номер три: а если там никого нет? Как хорошо было бы, если бы кухня была пуста. А уж с зажжённым светом он примирится. В конце концов, один вопрос, не имеющий ответа – это ещё не страшно. В принципе, с ним даже можно примириться. Хотя бы на время, пока не найдётся достойная разгадка. А она всегда находится. Пусть позже, пусть тогда, когда она уже не нужна так остро, а может быть, и вовсе бесполезна. Но ответ обязательно будет. И даже если нет, это ещё не страшно.

Он даже готов был допустить, что свет зажёгся сам собой. Почему нет? Выключатель кнопочного типа. Не до конца отжатая кнопка вполне могла отскочить обратно. Конечно, это маловероятно, но всё же реально. Это реально. Реально, мать твою!

Но всё это – если там действительно никого нет.

Думать дальше почему-то не хотелось. Он знал, что от этих мыслей ему будет не по себе, всё больше и больше, как знал и то, что он не сможет не думать об этом. Поэтому он всё же тянул время. Хотя куда денешься, если в твоём доме кто-то есть, кто-то там, на кухне, кого ты не ждал, не звал и не впускал.

На самом деле, ему не просто не хотелось начинать думать. Была и ещё одна причина. Так сказать, тактического свойства. Он ждал звуков. Ведь тот, кто был там, на кухне, если он там действительно был, должен был как-то себя обнаружить, не бесплотный же это дух, в самом деле, и если уж включил свет, обозначив своё присутствие, зачем ему молчать? Зачем просто сидеть в тишине и ждать? И если ждать, то чего?

Он лежал на диване и слушал тишину. Молчала комната, молчала кухня, молчали мысли. Неожиданно он понял, что можно слышать далёкий шум машин за окном и всегда казавшееся полностью бесшумным тиканье будильника. Можно слышать потрескивание паркета и скрип кресла соседа этажом сверху.

А потом он услышал шорох, словно на кухне кто-то потёрся о скатерть, и затем – слабое шарканье передвигаемых ног.

Ему стало страшно.


V. ПОД НОГАМИ СНОВА ТРОТУАР


Ну вот! Мысли… Они снова прорвались, он больше не в силах их остановить. Он смотрит рядом с собой: всё начинает отдаляться. Прямо под ним чья-то пятерня сжимает женскую грудь. Ещё пять секунд назад эта влажная белая кожа топила его в себе; он ничего не понимает, он видит только контуры и краски, неясные тени и явственные оттенки, и – чужую волосатую лапу. Тогда он просто отодвигается и встаёт.

Ещё мгновение она не открывает глаз, ещё мгновение она предвкушает и впитывает и не успевает ни во что поверить. Но потом лицо её опадает и вытягивается, и она говорит, не открывая глаз:

- В чём дело?

Его здесь больше нет, и поэтому он молчит. Молчит он, молчит пустота. Она открывает глаза, она глядит в потолок, губы улыбаются, в глазах ещё нет воды, только злость:

- Знаешь, ты мог бы сказать с самого начала, и нечего было ломать комедию.

Её лицо дёргается, он молча берёт одежду и уходит одеваться за дверь. Они прорвались, они всё заполнили, он не в силах их остановить.

Его больше нет.

Он выходит в свет дня, туда, где глазам до слёз больно от брызжущего света, а воздух кажется приторным и теплым. Кричаще солнечный день вызывает в нём лишь чувство гадливости, и в этом омерзительно-удушливом облаке он всё больше и больше ощущает пустоту – везде: внутри, снаружи и снизу. Он смотрит вниз на брюки, и ему вдруг кажется, что там ничего нет. Почему? Почему? – твердит он себе и не может дать ответ.

Он ничего не понимает, он не может понять причину, быть может, именно потому, что так сильно хочет её понять. Прямо здесь и сейчас. Но одно ощущение, почти уверенность, достаточно сильно. Может быть, это глупо, но он почему-то уверен, что дело не только в нём.

А молчание внизу снова делает его беспомощным, его снова нет, здесь и сейчас, он снова в комнате, но уже с другой, там, где он чувствует – он должен быть, там, где иной цвет кожи, другой оттенок волос и другой запах. Красивее ли она? – спрашивает он и понимает, что вопрос совершенно бессмысленный.

Бессмысленный, потому что сквозь призму настоящего всегда просвечивают те, другие, сотни и тысячи мгновений, проведённых вместе. Кусочки этих мгновений наслаиваются друг на друга гигантской лазаньей из уколов ревности, нежности, рвущейся наружу, того, что называют любовью, бесконечных повторов всего этого в разных сочетаниях, упрёков и благодарности, совместных оргазмов, и этого взгляда, вечно вопрошающего, будоражащего кровь, никогда не дающего до конца забыться. Этот цвет кожи, оттенок волос и запах были оценены единожды и с этого момента уже потеряли возможность быть оцененными, они просто есть, всё это время они были частью его жизни, частью его самого. Красивее ли она? Даже если нет, какая разница, если он весь пропитан ею. Даже если да... Конечно, да, чёрт возьми...

Можно ли представить, что же она делает сейчас? Она не видит его, она уже успела все забыть, в том числе и его, и она... она...

Она сидит перед трюмо и смотрится в зеркало. Она красивая. Она не может оторвать взгляда от своего изображения в зеркале. Глазам её больно, но они не могут не смотреть дальше, они радуются. Они видят и наслаждаются. И каждый схваченный ими луч отражённого света, каждая частица переворачиваемого в мозгу светового изображения говорят: «Это я», кричат: «Это я!»

Это я!

Она ведёт рукой по лицу, – нежными, тонкими, смуглыми пальцами по лицу, по шее. Пальцы цепляются за шершавый ворот халата, туда, где заканчивается нагота шеи, но им уже мало, им уже хочется ещё, они возбуждены, им хочется касаться тела, нежной, красивой, беззащитной кожи.

Она нравится. Нравится себе, нравится им, она развязывает розовый пояс, руки распахивают халат, розовый халат мягко скользит по плечам и падает назад в белый огонь дня, она хочет узнать, как она им нравится, чем она им нравится, открыть, рассмотреть и посмаковать себя по кусочкам.

Она видит лицо, видит грудь. Небольшая, подтянутая, упругая. Соски смотрят весело и прямо. Она касается соска, сжимает его двумя пальцами, она чувствует, как податливая мягкость покидает его. Красивая грудь. Им нравится это. Нравится смотреть, нравится трогать. У меня красивая грудь. Она должна нравиться им.

Она улыбается. Она уже успела обо всём забыть, резкий свет больше не мешает ей, она целиком занята собой, своим отражением, своим телом. Она любит, она очень любит себя сейчас. Она так нравится сама себе, что чуть-чуть возбудилась.

Её рука поглаживает живот, плоский и гладкий, заползает в белые трусики и чуть оттягивает их книзу, на животе приоткрывается красноватая полоска от резинки и ниже – первые колечки тёмных волосков.

И вдруг она встаёт и резким движением снимает трусики, они падают на халат, она ставит ногу на пуфик. Она смотрит в зеркало, в нём матовое, чуть смугловатое тело, на котором чернеют два пятна: одно, вверху – её волосы; другое, маленькое – внизу. Им это нравится. Она медленно ведёт рукой по чёрному пушку волосков, она ласково гладит себя.

Приподнимает ногу выше, нога стоит на мыске, её пальчики утопают в пуфе.

Она у меня красивая. Чуть приоткрытая, как распускающийся бутон розы, зовущая и впускающая, влекущая внутрь в скрытый розовый мир, а не судорожно сжатая, как у других. Она им нравится. Она им очень нравится.

Она чуть раздвигает её пальцами, её влажное содержимое впитывает в себя свет дня и воздух комнаты, её нежный розовый цвет невинен и чист. Он будет робким, чистым и зовущим ещё три дня, пока не сделается красным, пока содержимое – то, что питает его, не начнёт извергаться наружу. Он сделается грязным и пахнущим, красным и скрытым от всех.

А пока она открыта и красива, беззащитна перед зеркалом, нага перед комнатой. Она красива и нравится им. Она хочет увидеть себя, как видят её они, и вот уже она – это они, и она смотрит на себя их глазами и возбуждается, как возбуждаются они – горячим, растущим, поднимающимся, охватывающим, рвущимся наверх и рвущимся в неё – желанием...


Он вдруг понял, что больше не может этого чувствовать. Тарахтенье проносящихся машин привычно режет уши; под ногами снова тротуар.


VI. ВСЁ В ЭТОМ МИРЕ


Она взяла себе ещё пива, которое тонкой пузырящейся золотистой струйкой заполнило кружку; бармен был в зелёной рубашке, длинноволосый, на среднем пальце была печатка, и рука еле заметно дрожала, держа кружку, она подумала, что парень, должно быть, зверски устал, стоя здесь вот так всю ночь, его вытянутое лицо в красном свете, падающем за стойку, было бледно-розовым.

Пушистая шапка белой пены быстро вырастала сверху, снизу золотая жидкость искрилась сквозь толстое стекло пузырьками; парень гулко стукнул кружкой о стойку, отжав рычажок сифона, она схватила холодную ручку и потом сразу...

пила, подносила ко рту, смаковала…

приятный, горьковатый, очень холодный и густой аромат, так что немного щипало язык, и пиво лилось в неё, заполняло желудок, и она снова тянулась к нему, брала в руки кружку, так что холодели пальцы, пила его и тонула в нём.

Ну что ты смотришь? Что ты пялишься? Худой, бледный мальчик, разливающий пиво, всю ночь стоящий за стойкой.

Парень смотрел на неё украдкой, делая коктейль, подсматривал за ней, отсчитывая сдачу и натыкаясь на колючие хрусталики глаз под короткой мальчишеской причёской тёмных непослушных волос с маленькой чёлкой, наполовину закрывающей лоб. Он боялся посмотреть прямо ей в глаза, он был уверен, что если бы и взглянул на неё прямо, она бы ехидно улыбнулась ему, одними губами, влажными, блестящими и горькими от пива и процедила:

- Ну что, щенок, что пялишься на меня? Ты же на мне дырку протрёшь...

Ей было его совсем не жалко, она видела, как бегали его глаза, пряча то, что в них, как убегало от ответа всё в этом мире.


VII. ПОЧЕМУ НЕЛЬЗЯ ГРОМЧЕ


Пальцы нервно шарили в полутьме, подушечками пальцев ощущая шершавость ткани покрывала, слепой надеждой тычась в мякоть дивана. Яркие косые полосы выступили на потолке, они медленно двигались, перемещаясь справа налево; двигались пальцы, перемещаясь вверх-вниз по ткани; глаза смотрели на дверь не отрываясь, словно в ней – в её неподвижности – была последняя надежда.

Часы на телевизоре мерно тикали, хотя и давно уже неподвижные стрелки замерли ровно на полвторого, и это мешало, ведь даже лёгкая-лёгкая поступь будильника могла скрывать звуки. Звуки оттуда, из-за полуприкрытой двери, сочащейся краснотой.

Желание вскочить и ринуться на кухню разрывало изнутри, он еле сдерживал себя, бешено пульсировала кровь, пальцы лихорадочно теребили поверхность дивана.

Да где же он? Ну? Отсутствие телефона глухим отчаянием отдавалось в мозгу, снова и снова сверля его непреложностью факта. Но – там просто не может никого быть. Это необъяснимо. Этого просто не может быть.

И тем не менее там, прямо, направо, ещё раз направо и снова прямо, там, в ярко-жёлтом электрическом свете кухни кто-то сидел, стоял, ждал, был там, существовал там, и его отделяла лишь бетонная стена со слоёным пирогом ковра и обоев.

А что если он, там, на кухне, так же ждал и боялся его, ведь он не мог не знать, просто не мог не знать, что он лежит вот здесь, пропитав диван едким потом, пахнущим страхом.

Быть может, он тоже боялся, если только может бояться нечто – то, чего не должно существовать. Он тоже должен бояться...

Приступом надежды пальцы нервно скользнули к прилипшим к ногам джинсам, ощупали вздутие кармана и замерли, не веря своей удаче.

Вот он! Вот!

И он уже лихорадочно теребит клавишу-стрелку. Suhar dom. Сейчас. Сейчас мы его. Только не дёргайся, ты, там, на кухне. Только подожди.

Четвёртый гудок прервался ленивым хрипом в трубке. Он сглотнул, поперхнувшись, повернулся лицом вниз и, прикрывшись подушкой, зашептал тихо и быстро:

- Сухарь! Сухарь, это я! Сухарь, ты слышишь?

Сухарь в трубке помолчал, словно пережёвывая что-то, и лениво заворочал языком:

- Арс, ты чего там шепчешь-то? Говори громче, кабан.

Через минуту Сухарь узнал, почему громче нельзя.


VIII. О БОЖЕ!


Её оглушил чей-то голос, она подняла глаза навстречу тёплому дыханию и запаху мятной жвачки, капелька слюны прилипла ей к носу, вырвавшись из улыбающегося Линдиного рта:

- Саш, ну пойдём к нам, слышишь, что ты тут… а, – Линда игриво подмигнула. – Я поняла, ты просто хочешь напиться тут одна, да, Сашуль? Ну пойдём, пойдём, мы лучше выпьем все вместе.

Она схватила Сашу за руку и вырвала из кресла, так что та едва не рухнула на Линду; Сашу обдало сладким запахом Линдиной косметики, чуть-чуть несвежим, с лёгким ароматом пота; она ощущала жар, исходивший от разгорячённого тела под облегающей чёрной блузкой; она знала, что Линда любит танцевать, её молодой организм наверняка сжёг уже не одну килокалорию, дрыгаясь на танцполе. Она обняла Линду за талию и на секунду крепко прижалась к ней, упругие бёдра Линды пружинили, от неё веяло жаром.

- Дура, ты меня чуть не свалила, – и она улыбнулась, а бледный бармен смотрел ей вслед, на её синюю обтягивающую бархатную юбку, и когда она вдруг резко обернулась, поспешно отвёл глаза и неуклюже дёрнулся, пролив пиво на стойку, и, пока она не вышла из бара, успел подумать, что он не спал уже третью ночь подряд.

- Девки, давайте нажрёмся, я хочу быть пьяной, – тянула толстая Света, крупное в порах лицо её блестело солёной влагой. Линда принесла четыре кружки пива из бара; небрежно вставив сигарету в зубы; жестом она изобразила зажигалку. Саша прикурила ей и смотрела, как плясали огоньки в Линдиных зрачках, и от них тянулись две зажигалки, которые держали две её, Саши, руки, идущие каждая к своему телу, и в каждом глазу было по миру, одинаковому, но видимому с разных углов, и две её – с усталостью, тоской, страхом, злобой и с весельем – охмелевшим, безудержным, игривым и отчаянным.

- Ну, за нас! – выдохнула Саша.

Они чокнулись, кружки на миг сомкнулись со звоном и тут же разошлись в стороны, каждая к своему рту. “Вот чертовка! Такая никогда не напьётся”, – Линда смотрела, как Саша цедила пиво, маленькими глотками, её губы напряглись, а на щеках появились ямочки, скулы обозначились ещё резче, выражая задиристость и упрямство. И она снова почувствовала покалывание зависти, “ну что, что в ней такого, в ней же совсем нет мягкости, и манеры, как у деревенской доярки”, но она видела, как смотрел на эту сучку Ренат, как лицо его немного вытягивалось, а зрачки росли, увеличиваясь чёрными горошинами. Линда была сейчас глазами Рената, чтобы понять то, что понимал он, и всматривалась в это резко очерченное в слабых, падающих с танцпола отсветах, лицо с чёрным ёжиком волос, с упрямым подбородком, с наглостью, играющей в глазах, и ещё с чем-то неудовлетворённым, запрятанным, растворённым в них и всё же смотрящим на тебя. Было непросто отвести взгляд, и вдруг она неожиданно для себя самой запустила руку в эти непослушные волосы и мягко провела по ним, и голос её немножко дрогнул, когда она говорила:

- Девчонки, как же я вас всех люблю!

И вдруг она сама испугалась своего жеста и быстро отдёрнула руку. Взгляд Саши, дерзкий и сильный, жёг её. “О Господи” – твердила она про себя. “О Боже!”.


IX. КАК ДОГОВОРИЛИСЬ


- Я тебе ещё раз говорю: звонил какой-то мужик, вроде бы его сосед, типа, с Арсом плохо – аж сам позвонить не может. Вроде как к телефону не подходит и надо бы нам к нему зайти… Ну, а потом и сам Арс позвонил... Я не знаю, что у него там с головой, только он говорит, что у него дома кто-то есть. Алё...

- Да слышу я, слышу…

- Кстати, а потом твоя Сашка звонила, про какой-то магазин спрашивала. Ну, я ей тоже про мужика этого сказал и что с Арсом плохо… Тоже вроде пойти хотела…

- Сашка? А почему не мне, блин, звонит?

- Да ладно тебе, ну, узнала кой-чего, ну, бойкот вроде как объявила... Делов-то... Остынет.

- Мне кажется, я её потерял, Сухарь... Вернее, мы оба потеряли друг друга. Я ищу причину, пойми, но не могу найти. Никак не могу. Иногда мне кажется, её просто нет.

- Да понял я, понял, все они странные. Ты хотя бы говорил с ней после этого, звонил?

- Да, звонил несколько раз, но это не помогает… Знаешь, мне кажется, что произошло что-то ещё, хотя я не могу понять что. Я не имею в виду, что не понимаю, что я... Это как вспышка. Тогда я кстати, просто встал, оделся и ушёл... И не было ничего совсем. А она…

- Слушай, но как она узнала, а?

- Да откуда я знаю? Понятия не имею. Хотя, ты знаешь, у меня такое чувство, что она даже рада...

- Она что, была довольна?

- Чёрт его знает, я тебе говорю, я звонил несколько раз, пытался поговорить, встретиться... Только разговора никак толком не получалось. Ну и появилось это ощущение, что она даже рада, что ли... Я просто хочу понять, в чём дело: во мне, в ней, в нас?

- Слушай, брат, все бабы странные. Ну, поссорились... Ну, созвонитесь и поговорите друг с другом. Если б я зацикливался на таких вещах, я бы долго не протянул. Всё будет нормально...

- Уж не знаю...

- Один Господь Бог знает... Слушай, так чего насчёт Арса, а?... Надо бы зайти к нему…

- Он просил?

- Да я ж тебе говорю: он считает, что у него кто-то есть, и он сел на измену...

- Ты издеваешься? Он чего, сам посмотреть не может?

- Короче, он говорит, что звонит по мобиле из комнаты, а у него на кухне кто-то сидит, хотя он заперся на ключ изнутри, понимаешь?

- Да ты чего, может он с бодуна не помнит? Вы вчера отдохнули вроде...

- Я ему тоже так сказал. Но знаешь, очень уж голос мне его не понравился. Может, конечно, его и с бодуна глючит, только надо бы сходить к нему.

- Может ему ещё раз позвонить, а?

- Он просил ему не звонить, типа, вдруг там этот, на кухне, услышит.

- Отключил бы звонок, блин... Ты думаешь, правда сходить?

- Я бы зашёл. Прикинь, он сначала, типа, думал, что это я сам там сижу у него, на кухне, и его стремаю. Или ты... Ну, ключи от квартиры вроде как только у него и у нас, вот он и подумал.

- Я, например, свой вернуть могу, если он такой пугливый. Сам же дал, когда его тогда из больницы выписали, в апреле, на случай, если с ним случится чего. Кстати, похоже, как раз и случилось…

- Ну да... Ты прикинь, он даже специально просил вроде как закричать, загреметь чем-нибудь в трубку, чтобы доказать, что это не я там сижу у него... Финиш какой-то...

- Ну ладно, давай минут через десять у подъезда. Может, ещё Сашке позвоню...

- Понятно, раньше чем через полчаса не выходить.

- Кто бы говорил. Всё. Как договорились...


X. КТО?


Он сел, оторвав спину от дивана как можно бесшумнее, так что шорохи ночной комнаты врывались в его уши совершенно чистыми, свободными от движений потного тела, стиснутого страхом. Он смотрел за окно, сине-жёлтая ночь манила его, тянула к себе как перезрелая любовница, но как же сладок был её поцелуй сейчас. Западня. Можно выйти на балкон, там, за двойным стеклом, а потом броситься вниз или кричать или звать на помощь или, вытянувшись в сторону кухонного окна, ловить взглядом движения, но это значит издавать звуки, это значит дать себя обнаружить, а он меньше всего сейчас хотел именно этого. Мертвенная обездвиженность отупляла его, лишала способности действовать; глаза оторвались от окна, сфокусировались на красноватом прямоугольнике двери, ловя малейшее возможное движение, боясь даже представить, что может скрываться за ним.

На кухне снова всё молчало, воздух дрожал от страха, капля слюны выскользнула из уголка рта и растянулась до колена, мокрым тёмным невидимым пятнышком впитываясь в грубую ткань. “Они придут, они придут, они придут”, - твердили холодные губы, но почему-то страх не уходил, он поселился в комнате невидимым облаком, уходя тонкой струйкой в освещённую кухню.

“Только бы дождаться”, - ноги медленно приподняли его, левая рука так же медленно потянулась к верхнему ящику стола.

В это время в прихожей зазвонил телефон, раскатистая трель оглушила квартиру, жёлтая лампочка пульсировала в такт мелодии звонка, из крана в ванной капала горячая жидкость, в ярко освещённой кухне было тихо, и лишь холодильник мерно вибрировал в углу.

Арс словно вглядывался сквозь стену, сверлил её глазами. Там, в жёлтом свете, среди кухонных шкафчиков, посреди тарелок и ложек, дышаший воздухом этой квартиры, ступающий по хлебным крошкам на полу, стоящий или сидящий и подминающий под себя растрёпанную ткань старого стула находился...

Кто?


XI. НЕ ХОТЕЛ ВСПОМИНАТЬ


Ренат взял из рук Линды золотистую кружку, она нагнулась к нему, он чмокнул её в губы, улыбнулся и сказал:

- Спасибо, зай.

- Пей, алкоголик чёртов.

“Интересно, какие на ней сегодня трусики, белые или чёрные?” Он смотрел ей вслед, смотрел на её упругую попку, плотно обтянутую серыми брюками. Ему нравилось смотреть на неё вот так, сзади, смотреть на её попку, которую он видел и без брюк, в трусиках, – узких и плотно обтягивающих, сидящих на бёдрах трусиках, и без них, когда её попку ничто не сжимало и она казалась немного шире, из немного детской сразу становясь женской, – очень красивой женской попкой, стройной и округлой, и мягкой, и расширяющейся книзу. Он почувствовал, как напрягается его тело, и тогда отвёл взгляд от Линдиного зада, удалявшегося в сторону диванчика. Когда он снова посмотрел в направлении их столика, в глаза бросилась толстая Света (“какая она мокрая и красная”) и рядом с ней девушка, похожая на мальчика, и вдруг она взглянула на него, он поймал её взгляд в дрожании своих зрачков, и пиво, которое он втягивал в себя, каплями засочилось по подбородку. “Вот чёрт”, – он ладонью стёр пузырящиеся капли с чёрного свитера без горла. Пиво совсем не оставило следов, но всё же было неприятно облиться вот так, когда на тебя смотрят. “Ах так, девочка, ну-ну, я заставлю тебя покраснеть, ты больше не застанешь меня врасплох”.

Сам того не замечая, он забыл обо всём, что было вокруг, что где-то здесь находилась Линда. Забыл и не хотел вспоминать.


XII. НА СВОЁМ ПУТИ


- Ну что, позвонил?

- Да не подходит она, хоть убей…

- Ладно, не ссы, казак.

Белыми пузырями – дождь по асфальту, мокрый тротуар корчится и слепит отражённым светом фонарей, мерный рокот дождя и щупальца влаги, забирающиеся под куртку. Сухарь скалится в улыбке, смеётся, телефон верещит в его кармане, а тротуар всё так же пуст другими, спешащими с работы, гуляющими с собаками, курящими и кашляющими, пуст многими, и лишь только не ею. В коротеньком плащике, с короткой мальчишеской стрижкой, она идёт где-то, её тело передвигается по какой-то частице земли, и она отдаёт ей тепло тела и влажному воздуху – жар дыхания. Она идёт где-то, идёт куда-то, может быть, уже навстречу, и в ней шевелятся мысли, и, о Боже, если она сама хоть чуть-чуть понимает их. Жизнь, та что в ней, – движется вперёд, трепещущая и близкая, далёкая и желанная, обиженная и негодующая. Что-то сильно болит, сердце бьётся слишком часто, и вдруг настаёт момент, когда будущее отступает – миг полной неопределённости, и кажется, что теперь может произойти что угодно, и начинаешь понимать, что это один из моментов, способных перевернуть всё, что было и что будет, и никто не властен над тем, что вот-вот произойдёт, – в этой тьме, застилающей время.

- Да, Арс, алло, мы идём, идём, мы… Вот блин…

Просто стоять и ждать её, это так просто. Это так сложно, просто стоять и просто ждать её. Он представляет себе, как она подходит, внешне совершенно спокойно, её лицо ничего не выражает, и всё-таки она ждёт, совершенно точно и определённо, и каждый миг промедления делает это взаимное ожидание ещё более тягостным. В горле застревают какие-то слова, какие-то нелепые оправдания, хотя оправдываться не в чем, а она совсем ничего не спрашивает. Что выражают её глаза? Не боль, не насмешку, не радость, это – ожидание в чистом виде, незамутнённое в своей первозданной чистоте. Она олицетворяет собой идеал ожидания, с каплями дождя на щеке и накрашенным прищуром ресниц. Молчать дальше невыносимо, так невыносимо, что он почти забывает, что на самом деле её здесь нет. Что-то снова гудит, он слышит голос Сухаря.

- Да, привет, дорогая. Да вот, ждём тебя у подъезда Арса. Будешь позже? Андрея дать? Точно? Ну ладно, всё тогда, подходи.

Сухарь виновато смотрит на него, словно сам запретил звонить ему или отказался позвать к телефону.

- Сказала, подойдёт попозже, просила не ждать.

И потом, заметив его ступор, более настойчиво:

- Так, ну пошли, пошли, потом разберётесь. Чего-то там у Арса не того… У него голос, как из унитаза. Мне прямо страшно стало…

Время ринулось вперёд со страшной силой, с огромной плотностью, оно давит их и рвёт на куски, в такие моменты вершится история, и именно их история начинается и заканчивается под этим гигантским прессом времени.

Их ноги переступают дверной порог подъезда, озабоченное лицо Сухаря блестит капельками воды, запах его дезодоранта поглощает собой все прочие запахи, хотя в углу под лестницей, чуть прикрытые газетой, чьи-то экскременты упорно портят затхлый воздух подъезда, гул лифта десятком желтых огоньков приближает плывущую к ним кабину.

Сухарь треплет шнурками на левой ноге, правой наступает на краешек и спотыкается…

- Тьфу ты!

…и они уже в лифте, где половина кнопок сожжена, а половина вставлена вверх ногами. Закопчённый прямоугольник лампы тускло освещает пространство, зассанное собаками, а сверху квартира Арса наплывает на них с плотностью, разрывающей всё на своём пути.


XIII. ТИШИНА


И вдруг краснота исчезла. Сначала это был шорох, похожий на приглушённые шаги, потом ещё какие-то непонятные звуки. После – тишина. А затем что-то изменилось. Он почувствовал это в переменившихся очертаниях комнаты, в движущихся световых полосах на потолке, чуть изменивших окраску, в тенях, притаившихся в углу за шкафом. Он повернул голову и посмотрел на дверь. И всё понял. Краснота исчезла.

Света больше не было, квартиру за дверью заполняла кромешная тьма, теперь его комната с полосами на потолке и тускло светящимся окном была в ней самым светлым местом. Сердце отозвалось в груди резким толчком крови. Всё. Теперь это было неотвратимо. Осознание. Теперь не было никаких сомнений, никаких предположений, упрощающих и хоть немного обнадёживающих возможностей. Свет не мог выключиться сам собой. Он был не один в квартире, и от непреложной истины этого соседства его начало трясти, глаза панически смотрели на балконную дверь, словно за ней на высоте шестидесяти метров был хоть какой-то шанс на спасение.

Он нащупал ребристую поверхность рукоятки, лезвие блеснуло в тусклых отсветах, окутавших комнату. Шаг. Ещё шаг. Медленно-медленно он двинулся вперёд, к двери, к чёрному провалу страха, притаившемуся за ней. И тут словно в такт его шагам снова раздались звуки, совсем близко, где-то в прихожей, что-то открылось и, скрипнув, захлопнулось. Судорожно сглотнув, он остановился, провёл свободной рукой по лицу, и ладонь ощутила жирную влагу.

Будильник на телевизоре тикал, отсчитывая минуты и секунды, а он думал, сколько же их ещё осталось, этих секунд, до их прихода, когда они откроют дверь и увидят… Кого?

Он уже не мог решиться позвонить, в полной тишине он продолжил своё черепашье движение к двери. Шажок. Ещё один. Ещё. Только бы успели.

Он почувствовал спазмы кишечника и сильные позывы к опорожнению. Замер, положив правую руку с ножом на живот, левой зажимая сфинктер сквозь плотную джинсовую ткань. О Господи, только этого не хватало! Держаться, держаться, сейчас всё пройдёт.

Тишина.


XIV. ПОМОЖЕШЬ МНЕ?


Мир, весь в сиянии красного и синего, весь в колебаниях воздуха, рвущихся из динамиков, жаркий и душный в мареве танцпола, – он завораживал и манил, и смеялся, смеялся, смеялся. Нога дико чесалась, и всё ускользало от неё вращением прожекторов, судорожным движением человеческих тел, зажигающих на танцполе, шагами брюнета в чёрном тонком обтягивающем свитере без горла. Это был парень Линды. Та только что отошла в туалет, и вот он был здесь, и она смеялась над ним, и не было ничего в нём, чего бы она не знала, сейчас ты скажешь пойдём потанцуем возьмёшь за руку и потащишь на танцпол и будешь смотреть мне в глаза и будешь думать что я замираю от счастья когда ты на меня смотришь детка…

- Пойдём потанцуем…

- Что, задницу отсидел?

Он опешил, было видно, как он растерялся, но ему, чтобы спасти положение, надо было непременно что-то говорить и, не очень уверенно, он сказал:

- Да, есть немного. Поможешь размять?

Хрипотца в голосе, ты считаешь это сексуальным, ну конечно, это так мужественно, этот бархатистый тон, что я сейчас прямо кинусь тебе на шею, милый.

- Прямо здесь разминать или, может, в туалет пойдём?

- Да танцпол вроде здесь..., – Ренат совсем поник и уже не мог смотреть на неё, и его вымученная улыбка пыталась превратить всё в шутку, и ей вдруг стало жалко его, растерянного и смотрящего в пол.

- Знаешь хоть, как зовут-то меня, танцор?

- И как же тебя зовут?

- Саша. Пойдём, а то у тебя совсем всё онемеет.

“Что это она делает? Улыбается?” Начинающая пьянеть Света без конца дёргала её за рукав, а Линда всё смотрела в одну точку, которая двигалась в середине зала, вспыхивая отражённым светом и снова погружаясь в тень. “Ах ты, паршивец! Ах, паскуда!” У неё было очень странное чувство, словно её ревность раздваивалась, как змеиный язык, и она была одновременно и ей, и им, и ревновала их друг к другу. “А эта чёртова девка! Да она на него даже не смотрит! Тогда какого чёрта они танцуют?”

Но Линда ошибалась. Саша смотрела на Рената, прямо в глаза, долгим, выжидающим взглядом, без улыбки, без тени иронии. Ренат то отводил глаза, то снова смотрел на неё, словно под гипнозом, будто парализованный её присутствием, её близостью, её волей. И тогда она спросила:

- Я тебе нравлюсь?

Он молчал и теперь не мигая смотрел на неё, губы его подрагивали, словно силясь выдавить какое-то слово, зрачки расширились. И она сказала:

- Поможешь мне?


XV. ОН ШАГНУЛ ВО ТЬМУ


Ну да ладно. Ну и хрен с ним со всем. Ну, зайдём, ну, увидим Арса, кунём головой под кран, пусть освежится. А вообще надо бы завязывать ему. Уже не первый раз его так прёт с бодуна. Прям мороз по коже… Нет, ну ей богу, аж очко играет, дожил, блин… А из-за чего? Хрен знает. Прямо мистика какая-то.

Дверь на площадку не заперта. Проходят. Часть кафельных плиток отлепилось и звенит под ногами. Тише, чёрт. Почему-то не хочется шуметь. 301.

Заперта, ясен хрен. Черная, металлическая, чёрт-те знает какая непробиваемая. Такую ломать весь день, да и то только вместе с косяком.

- Андрюха, открывай, не торчать же здесь всю ночь! А то Арса совсем сглючит, ещё вытворит чего... Да ты что? У тебя ж был? Посеял? Ну ладно, я своим. Где он, бл...

Раз щелчок, два. Легко. Осталось нажать ручку. Сверху звенит лампа дневного света, пульсируя мотыльком. Коридор пуст. Тишина на площадке. Арс ждёт где-то за дверью. А что если и впрямь не один Арс? Что она так звенит-то, сволочь? Взгляд в потолок, резкий дрожащий свет слепит, сфотографированный силуэт лампы продолжает гореть в глубине зрачка, когда он толкает дверь. Хочется крикнуть: “Арс, кабан, ну где ты там, твою мать?”

Тишина. Слова застревают внутри. Тьма. Дверная пасть открыта. Даже не верится, что внутри вообще кто-то есть, кто-то может быть. Абсолютно чёрное тело. Рука инстинктивно выдвигается вперёд, словно отодвигая невидимую преграду. Желудок скручивает спазм, как перед экзаменом. Чёрт возьми, кто же знал, что будет так страшно. Позади Андрей и открытая дверь. Впереди – темнота и будущее, ждущее в ней. Их будущее. Его будущее.

И он шагнул во тьму.


ХVI. КЛЮЧ


Он стоял у двери, потная ладонь сжимала рукоять ножа. Глаза впились в витражное стекло дверей и в щёлку между створками, силясь уловить блики, какие-то намёки на движение. Время от времени он опускал взгляд на дисплей телефона, словно от этого взгляда зависела судьба звонка и – его судьба. Он умолял их позвонить, что не быть больше одному, в этом молчании, в этой пытке. И – одновременно умолял не звонить – сюда, где каждый звонок мог чего-то стоить в этой затянувшейся холодящей кровь игре. Стоить… Здесь, в тёмной комнате, когда ты один на один с неизведанным, имеет ли цена какое-то значение?.

И – снова на дверь, до слёз, до немоты лицевых мышц, до мелкой ряби в перенапрягшихся глазах с вздувшимися красными прожилками. Непреодолимо тянуло в туалет, теперь ещё и отлить, мочевой пузырь сводило так, что не было сил терпеть, и он всерьёз решил было обоссаться. Какая разница… В данных обстоятельствах это не имело ровным счётом никакого значения. Стоять в мокрых или сухих штанах... Всё равно... Почти беззвучно. Быть может, если он опорожнится, ему хоть немного станет легче, хоть это не будет больше его отвлекать – тогда, когда, может статься, потребуется вся его воля, все силы.

Он принялся считать, просто чтобы заполнить чем-то кричащую страшную пустоту вокруг, чтобы снова найти связь с временем, пространством, реальностью, чтобы задать ритм беспорядочному биению загнанного сердца, грозившего приступом. Раз. В такт часам на телевизоре. Два. В такт движению световых полос на потолке. Три. В такт здравому смыслу, который должен победить. Четыре…

Тишина. Темнота будто бы ещё сгустилась, или так только казалось воспалённым до боли глазам. Ни движения, ни шороха. Всё замерло, в квартире где находились... двое?

Он было подумал сначала, что это там, далеко внизу, цокают по асфальту чьи-то каблучки. Нет. Не внизу. Приглушённые звуки на лестничной площадке. Наконец-то! Наконец-то, к такой-то матери! Он больше не один. Струящейся теплотой овеяло ноги и пах. Ну и пусть. Всё равно теперь. Чистый, грязный, сухой, обоссанный. Какая разница... Гораздо важнее, что он здесь больше не один.

Раз. Два. Перестуком железных костяшек забарахтался в замочной скважине ключ.


XVII. НЕ ВЕРНУТЬСЯ НИКОГДА


Прямо перед ними слепила кромешная тьма прихожей, налево неясно просвечивал кусочек окна кухни, столб жёлтого света из приоткрытой двери за спиной выхватывал полоску стенного шкафа, по обе стороны от неё уходящего во тьму. В темноте кухни глаз не выделял ничего необычного, всё было неподвижно, пропитано ожиданием, натянутой струной напряжения звеня в тёмном воздухе квартиры.

Сухарь вытянул левую руку вперёд и шарил по стене в поисках выключателя. Мелкие выпуклые квадратики обоев приятно щекотали кожу пальцев.

- Андрюх, да открой ты пошире дверь, не видно ни хрена…

Слова Сухаря словно согнали с того оцепенение, ступор, онемение страха. Всё будет хорошо. Развернулся, потянулся рукой к торцу металлической двери. Неясная тень затмила освещённый прямоугольник пола. Отпрянула, и почти одновременно – с гулким стуком дверь захлопнулась, утопив их в густом мраке, теперь, казалось, ещё более плотном, чем прежде. Всё будет хорошо.

И прежде, чем они смогли что-то осознать, даже прежде, чем само время ринулось вперёд с неистовой силой, бешеным натиском прорывая густой морок напряжения, ожидания и страха, опережая скрип дверок шкафа в их собственном сознании, – посыпались страшные удары: в пах, по лицу, по спине, по всему беззащитному телу.

Краснота затмила собой всё, Андрей упал навзничь, словно в замедленной съёмке, бессильно цепляясь сознанием за страшную, тёмную, несущую смерть реальность, и всё-таки ускользая, ускользая... Всё будет хорошо. Всё будет хорошо…

Сухарь выбрасывал наугад кулаки, локти, – вперёд, в гибельную, ожившую темноту. Из её эпицентра, из сгустка сыпались градом удары; он подставлял руки, плечи – всё было напрасно: что-то, тяжелое, твёрдое прорывалось сквозь эту до смешного слабую защиту, сминая, ломая, круша, калеча. Он слышал хруст своих собственных костей, и где-то высоко, далеко впереди была его боль, он ещё не достиг, не успел прочувствовать её, осознать. То были тонны, километры боли.

Внезапно тьма дёрнулась и поплыла, и – странно: вокруг него вдруг забрезжил свет, хотя источника нигде не было видно. Он двигался вперёд в тишине, и вдруг понял, что он уже совсем в другом месте, вне времени, вне возраста, и медленно плывёт по длинному коридору.

Ни страха, ни жалости, ни злобы. Только понимание того, где он оказался, и что это за коридор, и что он... уходит. Понимание, что назад уже не вернуться никогда.


XVIII. МЕДЛЕННО ПОДНИМАЯСЬ С КОЛЕН


Хлопок парадной двери и – что-то скрипнуло, и топот чьих-то ног, и глухие частые удары, удары, удары.

Всё ожило в кромешной тьме там, за пределами комнаты, за тонкой прослойкой приотворённой двустворчатой двери с цветными витражными стёклами. Хриплое дыхание, возня, приглушённые крики, хруст. Что-то с силой шмякнулось оземь, ещё несколько мгновений звук ударов и топот ног разрезали воздух.

Он почувствовал, что сердце больше не бьётся, ноги стали ватными, мышцы сфинктера одрябли и перестали подчиняться, вниз по ногам заскользило что-то мягкое и тёплое. Ночь поплыла перед глазами, он почувствовал, что оседает, липкая дурнота застила глаза.

Последним усилием он наклонил корпус вперёд, ноги подогнулись, он рухнул на колени, ударившись рукой о подлокотник кресла. Он впился в него до боли в пальцах, со страшной силой закусил губы, почувствовав во рту вкус металла.

Провёл языком по внутренней стороне нижней губы, нащупав бахрому окровавленной прокушенной мякоти. Подбородок защекотало, смесь крови и слюны поползла вниз. Этот вкус и боль вернули ночь назад, марево отступило; провернувшись, как холодный двигатель, скакнув в груди с такой силой, что его качнуло, сердце принялось снова качать кровь.

Всё стихло за дверью. Сквозь пелену дурноты он даже не понял, когда это случилось.

Включился свет в прихожей, это была уже не предательская отдалённая бликующая краснота, а полноценный электрический свет. Всё молчало, только кто-то неторопливо ходил там, за приотворённой дверью, в каких-нибудь трёх-четырёх метрах от него. Вперёд-назад… Вперёд-назад… Словно осматривал что-то.

- Сухарь! Андрей! – он кричал или это ему только казалось, что он кричал, или это только беззвучно шевелились пересохшие до солёной корки губы.

- Сухарь, Андрей! – умолял он, медленно поднимаясь с колен.


XIX. СЕЙЧАС ОТКРОЕТСЯ


Удовлетворение. Именно это чувство выделялось из целой гаммы эмоций, переполнявших её. Словно после успешно сданного трудного экзамена, потребовавшего многих бессонных ночей подготовки. Ощущение качественно выполненной работы.

Она вспомнила вечера у подъезда Арса, в темноте, под дождём, чтобы определить время его возвращения с работы. Недурно придумано. Совсем недурно. Заставить поверить, что Арс дома, и что он болен. Конечно, оставался шанс, что они ему всё-таки позвонят. В конце-концов, ну и что? Никакого риска. Подумаешь, звонок какого-то сумасшедшего соседа. Ну, пошлют всё к чёртовой матери и не придут. Ренат посидит и уйдёт. Никакого риска. Никаких подозрений. По крайней мере, для неё. Да и для него тоже, если не будет засиживаться.

Правда, один минус всё-таки был, и этим минусом был сам Ренат. Отвязаться от него раз и навсегда – вот это задачка, которую ещё предстоит решить. Непременно отвязаться. Симпатичный, конечно, но – человек, с такой поспешностью принимающий подобное предложение? Помилуйте? На кой ей парень, больной на голову? Слишком импульсивен, слишком горяч. Темпераментный южанин. Любовь с первого взгляда: она всё это уже проходила, и такие сказки не для неё. Нет, конечно, не ради Линды, но – пусть заберёт его обратно. Надо всё это продумать. Сделать так, что вроде как она не виновата, вроде бы всё это время чувствовала себя неловко и дождаться не могла, когда всё это с ним закончится, и т. д. и т. п.…

Ну да ладно.

И всё-таки в её ощущениях было что-то, что не нравилось ей, что-то сродни тому чувству на дискотеке, вслед за которым глаза набухли слезами. Неясное волнение, ощущение чего-то неподконтрольного ей, и, поэтому, немного пугающего.

В этом ожидании за дверью, полном предвкушения состоявшейся мести и начала нового этапа жизни, свободного от всех прошлых ошибок и несуразностей, от недомолвок и обид, вдруг всплывало его лицо, как-то само собой, неотвязно, неотвратимо, словно помимо её воли. Такое знакомое, близкое, каждая чёрточка которого отпечаталась в памяти и сотрётся уже не скоро. Залитое кровью.

Или, ещё хуже: голова проломлена, белое студенистое содержимое блестит в волосах, лицо отдаёт синевой, глаза неподвижны…

Этот чёртов Ренат. Всё-таки она была не уверена в нём. Слишком горячий, хотя она не раз и не два говорила, как и что надо сделать. Но в сутолоке… Когда их сразу двое… Она отгоняла от себя мрачные мысли, возбуждение победы возвращалось к ней: быстрей, быстрей, накажи - и бежим, и пусть колупаются, и пусть думают, что хотят… Но с каждой минутой ожидания снова наползало это видение, это знакомое лицо, родное, терзающее, всё в крови.

Какую-то часть времени назад, – времени, ощущение которого она совсем уже потеряла, захлопнув за ними дверь, она выбежала в коридор к лифтам, первые секунды ещё улавливая приглушённые дверью рваные, страшные звуки. За углом, у лифта всё было уже почти неразличимо, как она ни напрягала слух, пытаясь уловить хоть что-нибудь. Но ничего не поделаешь: стоять у самой двери небезопасно, кругом соседи…

Полная женщина в цветастом домашнем халате и мягких тапочках прошла мимо с мусорным ведром, бросив на неё беглый взгляд; пришлось срочно заинтересоваться рекламой пиццы, заткнутой за кнопку дверного звонка.

Визг ржавого металла, шорох, хлопок, снова визг – и вниз в мусоросборник уже несётся гремящая, звенящая, клокочущая груда, постепенно затихая. Мягкий шлёп-шлёп-шлёп тапочек уже в другую сторону, дуновение воздуха, хлопок двери. И тишина.

Сколько она здесь? Понять совершенно невозможно, ожидание напрочь атрофировало свойственное ей чувство меры. Одно понятно: дольше чем надо, слишком долго, чтобы быстро сделать то, о чём она просила. Быстро наказать – и вон. Да и соседка эта… Если так дальше пойдёт, скоро весь этаж сбежится сюда на неё посмотреть…

Уколы тревоги всё сильнее. Она не выдержала и пошла обратно – одна в пустом коридоре; сверху мигает лампа дневного света, мерцающей рябью высвечивая закрытую дверь.

Потянулась к ручке и – отпрянула, не решаясь открыть. Сердце забилось чаще, по спине к пояснице побежала струйка пота. И вдруг – скорее почувствовала, чем что-то услышала, и вся напряглась: сейчас откроется…


XX. ОТКУДА?


Он не спеша включил свет и немного постоял, восстанавливая дыхание, чувствуя, как вспотели в перчатках ладони. Ничего, скоро снимет.

Он присел на корточки, струйка крови двигалась к его ногам, истекая из месива окровавленных волос на голове лежащего перед ним навзничь тела.

И почти рядом – ещё один, приоткрыв в немом изумлении рот, раскидав руки; чёрная кожаная куртка нараспашку, черная рубашка выползла из джинсов, отсутствие верхних пуговиц обнажает часть волосатой груди.

Ну и ладно, сейчас его здесь не будет. Ну, может, он перестарался. Но проверять им дыхание он не будет. Ни за что. Это не его дело. Это его не касается. Сейчас его здесь не будет. Он сделал всё, что было надо.

Несколько мгновений он разглядывал размазанную кровь на нижней части бейсбольной биты. Всё. Он резко поднялся, повернулся, схватился за ручку двери. Не его дело. Его здесь больше нет и никогда не было. Плюнуть и забыть. На хер отсюда. Быстро. Быстро.

Какое-то движение сзади в прихожей. Словно бы волна воздуха докатилась до него, он вздрогнул и развернулся.

...Стоит; безумие – в широко открытых глазах. И вот уже движется к нему, выставив нож перед собой. Шаг, второй, третий. Раз, два, три...

Ноги его словно приросли к месту. Кто это? Кто это, о Господи? Откуда???

Мир перевернулся, всё дёрнулось и застыло в шокирующем настоящем, ярком, до боли отчётливом, во всех подробностях и мельчайших деталях, медленном, как движение воздушного шарика, и – нереальном, невероятном, неправдоподобном.

...Уже совсем рядом – треснувшие кровавые прожилки безумных глаз, в поле периферического зрения – тёмное пятно на джинсах, кляксой расходящееся от паха. Подходит в полной тишине, как призрак из ночного кошмара, только дыхание со свистом рвётся сквозь раздутые ноздри. Сортирная вонь. Чёрные волосы, чёрные брови. Кожа белая, как полотно. Бессмысленный взгляд остановился, вперился в него. Зомби...

Спина приклеилась к двери, бита бессильно повисла в руке.

...Уже рядом. Уже совсем рядом...

В голове – только один вопрос. Откуда?

...Завораживает, обездвиживает...

Откуда, откуда, откуда?

...Вонь шибает в нос, дыхание опаляет лицо. Дёргается рука...

Нож входит в него по самую рукоять. Откуда? Взгляд не может оторваться от расширившихся зрачков, нацеленных в него. Откуда? Свет меркнет, снова наступает ночь, не остаётся ничего кроме вопроса, ничем не замутнённого, уже бестелесного, но алчущего ответа:

- Господи, Господи-Боже... Откуда?


XXI. ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО


Красноватые мотыльки порхали вокруг, особенно много их было прямо перед ним, в центре поля его зрения, по краям их плотный рой заметно редел, сквозь розовую рябь справа просвечивал полосатый ковер, липкий и влажный.

Слева он почему-то почти ничего не видел, голова раскалывалась от боли; он провёл ладонью по лицу: та окрасилась липкой вязкой субстанцией.

Кровь. Кровь везде. Залила глаза, лицо, одежду, полосатый ворсистый палас. Всё будет хорошо.

Рядом раздались всхлипывания. Он поднял лицо, и сквозь кровавые просветы смотрел прямо перед собой. Совсем рядом бесформенной массой валялось что-то черное, с блестящей рукоятью ножа, торчащей из тёмного стёганого свитера.

Сильная вонь пропитала воздух вокруг: тошнотворно-сладкий запах крови и экскрементов. Вполоборота к нему на коленях сидел Арс и мелко трясся, растирая жидкие сопли по мертвенно-бледному лицу. Ещё мгновение – и он заревел навзрыд, в голос, сотрясаясь всем телом.

Он сделал резкое движение ногой и шеей, порываясь встать. Голова ответила вспышкой дикой боли, перед глазами снова поплыли красноватые мушки. Нога задела что-то мягкое, медленно и плавно, словно во сне, он приподнялся на локтях и повернул голову назад. Всё будет хорошо.

Сухарь. Лежит неподвижно, выставив кусочек белой до синевы щеки, прикрывшись рукой. Всё будет хорошо.

Он разворачивается, он должен что-то делать, куда-то бежать, звать на помощь. Ещё не поздно, ещё можно всё поправить. Всё будет хорошо. Встаёт на четвереньки, медленно разгибает спину. Ноги не слушаются и дрожат, в глазах – круги. Тошнит. Шатающейся поступью доползает до двери, дергает за ручку и, словно по заказу, прямо перед ним – у самого порога – стоит Саша. Смотрит, будто ищет кого-то, и вдруг – видит его. Он почти уверен, что она вздрагивает, глаза её широко раскрываются, правая нога отступает назад, словно предвещая бегство. Всё будет хорошо.

Нет, стоит. Смотрит. Всё тот же взгляд: удивлённый вопрошающий. Он уже не может понять, что чувствует, да и чувствует ли что-нибудь вообще. И всё-таки что-то до боли знакомое растёт, поднимается в нём: её близость, её взгляд, и на миг всё вокруг пропадает, истеричные вопли Арса заглушает тишина. Стоит. Смотрит. Не дрогнет ни один мускул, не шевельнётся рука. И только её глаза, кажется, открываются ещё шире. И как заевшая пластинка, что-то всё сверлит и сверлит в голове:

 “Всё будет хорошо”.