Поезд

Окно для Леши.

Знаю, как дорого стоят такие слова вечером, и как дешевы они с утра.
(с) Макс Фрай


Раз-два. Раз-два.
Раз – затянуться. Два – выдохнуть.
А между «раз» и «два» всегда есть небольшая пауза, когда дым попадает в кровь и струится по венам и обволакивает хрупкие внутренности. Между «раз» и «два» всегда есть молчание и недосказанность, и обрывки многоточий. Между «раз» и «два», будто бы меж двух людей, есть пустота и ночь, способная поглотить все.

Си-га-реты.

Не куренные мной уже много лет, купленные зачем-то на перроне в последнюю минуту.

Ночь в поезде – я никогда не могу заснуть. Не умею здесь спать. Мои спутники пили коньяк, и теперь спят. Я пила растворимый кофе, и теперь стою у окна и смотрю в черный цвет. Это не обычная подсвеченность ночи, это просто густая черная краска, размазанная ровным слоем по холсту. Может даже это окно закрашено черной краской, - думается мне, - потому что не может быть так черно, так густо черно.

Из-за этой черноты можно было бы забыть о движении поезда, если б не стук колес и мерное покачивание. Чернота за окном не движется. Есть только ветер, уносящий искры моих сигарет куда-то вправо – я этого не вижу, только догадываюсь. Ветер целует мне руки в открытом окне. Он тоже черен, он родом из ночи. Проводник, наверное, спит, дверцы всех купе закрыты, в коридоре тихо и пусто, - и я могу безнаказанно курить прямо там, не выходя в тамбур.

Это роскошь, - думается мне. И если бы можно было сохранить это мгновение как-нибудь, то… но нет, ни слова, ни звуки, ни фото тем более – ничто не сохранит его, не увековечит, не возродит. И это, наверное, к лучшему.

Каждое наше мгновение – эксклюзивный товар, каждое мгновение защищено от несанкционированного копирования, и даже у суперсекретных служб нет архива мгновений, а мы их, конечно же, тратим – так смело, так бездумно разбрасываемся ими направо и налево. Транжиры, обезумевшие транжиры, не осознающие своего богатства…

Под сигареты мне всегда хорошо и легко думается.
А потом забывается. Утром.
Утро вечера не мудренее, а противнее и глупее.

Я уже докурила всю пачку. И прокрутила в голове пару песенок Элвиса. И жалею, что нет еще – не песен, а сигарет.

Я стою у окна и думаю, что до рассвета еще слишком далеко, а до пункта назначения – уже слишком близко, а мне так хочется чуда. Маленького и только для меня.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

А минут через десять (хотя что время в этой черноте) чудо появляется. Это звезды, и они совсем рядом, их несет ветер куда-то вправо, это настоящий звездный дождь. Маленькие, яркие, стремительные – они проносятся мимо, прочерчивают свой путь сквозь ночную мглу, расцвечивая ее, оживляя, обожествляя – и это вызывает священный трепет. И я стою – онемев, ошалев, застыв (еще тысяча деепричастий) – стою перед окном и не смею пошевелиться, чтоб не спугнуть. Ведь чудеса так осторожны, так боязливы. Я даже делаю вид, что смотрю не на летящие звезды, а сквозь них – в черноту. Потому что пристальный взгляд мой слишком тяжел для чудес. Я даже дышу осторожно – чтобы не сдуть звезды.

И – единственный раз в жизни – я успеваю загадать желание на падающую звезду. Звезд много, но желание я загадываю одно. А какое – никому не скажу (да и некому ведь теперь). Положу под язык и пусть лежит, подтаивает – пока не исполнится. А исполнится обязательно – вон сколько звезд.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

А через несколько секунд я пойму, что никакие это не звезды, а просто кто-то курит в соседнем вагоне – том, что перед моим, а может и в тамбуре. И я наконец выдохну и улыбнусь. И мне захочется пойти знакомиться к тому, кто курит – но я, конечно же, не пойду. А пойду в другую сторону, в купе проводника – будить его и стрелять у него сигареты. А проводник окажется добрым дядечкой и отдаст последнюю, крепкую, и улыбнется в усы, и снова заснуть.

А я буду выкуривать последнюю, очень осторожно и бережно. И не будет уже ни меня, ни того-кто-курит-в-соседнем-вагоне. Будут лишь наши звезды и дымчатый млечный путь, и это будет почти что вселенная. И в этот момент я буду знать о том, другом, все – и даже чуточку больше, но ничего из того, что можно выразить словами.

А потом сигареты закончатся – и у меня, и у того, другого. И я буду снова смотреть в черноту ночи и снова немножко жалеть о том, что мгновения нельзя сохранить, сберечь, а потом поставить в специальный проигрыватель и нажать волшебную кнопочку replay.

 А через некоторое время будет моя станция. Немного огней и серый вокзал. И я сойду с поезда и растворюсь в продолжении ночи. А ты поедешь дальше, и я никогда не узнаю, что тот, другой, - это был ты. А ты не узнаешь даже о присутствии кого-то, кто не спит и курит в соседнем вагоне. Вот и все.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Подожди, - скажешь ты, – а как же мы оказались в одном поезде? И что это за символ – поезд?

А никакой это не символ. Просто живой настоящий поезд.

И ты в нем будешь ехать куда-то в новый еще, незнакомый город. Чтобы там бродить, узнавать, смотреть в глаза, пить кофе на кухне и говорить о вечном. А потом покинуть его. Потому что ты – как кочевник, а они так и живут.

А я буду ехать куда-то в новый, уже незнакомый город. Говорят, я там родилась, а я из него помню только название и небо глазами полуторагодовалого ребенка. И я буду ехать туда умирать. Потому что я – как полу-кочевник – полу-кошка. И кошку тянет умирать подальше от дома, а кочевника – наоборот, домой (где при жизни и не был). И этот родной незнакомый город – мое гениальное половинчатое решение.

И каждый из нас найдет то, что искал.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Но все это будет потом. А сейчас я просто стою и жадно смотрю в окно на падающие звезды, еще не зная, что это искры от сигарет, влекомые ветром.

Я застыла в этой ночи, как мошка в янтаре, потому что – хочешь я поделюсь с тобой той леденцовой тайной, не растаявшей еще до конца? – мгновение можно сохранить. Но не мгновение растворить в себе, а себя – в мгновении. И не из прошлого его вспоминать, а из будущего. И не из своего, а из чужого. И тогда какая-то частица тебя тихонечко выскользнет из цепких до оцепенения объятий этого мира, отойдет в сторонку и будет смотреть непрекращающийся, кольцевой фильм о себе.

А поезд… а что поезд? Он здесь, в общем-то, ни при чем.