Котька

ЗИНАИДА КОРОЛЕВА  - ПЕРВОЕ МЕСТО В ТЕМАТИЧЕСКОМ КОНКУРСЕ "ОДИНОКИЕ" МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ

ТРЕТЬЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ-ПАРАДЕ, ПОСВЯЩЁННОМУ ДЕСЯТИЛЕТИЮ МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ


Посвящается Марии Ивановне
Бурдули, милосердной сестре,
прошедшей суровыми военными
дорогами до самого победного
конца.



КОТЬКА
рассказ
Мария Ивановна задумчиво смотрела в окно, а руки разглаживали невидимые складочки на халате. Руки у неё со шрамами от осколков, один палец перебит. Уже девятый десяток пошёл, можно бы и отдых дать им, но не привыкла она к безделью: кто попросит сделать укол – бежит, хотя и нет прежней быстроты. Беспокойная и безотказная душа у неё. Даже на другой конец, города бегала... "А как же – говорит,– людям помогать надо, я же сестра милосердия".
А уж хлопотунья такая – напечёт свои фирменные пироги и угощает своих знакомых. Вот и сейчас: пришла сделать укол и принесла пирожки на пробу. Выполнила свою благородную миссию и присела. Поговорить. Дома-то одна– одинёшенька. Жалуется:
– Совсем заели меня стены. Я уж и с цветами говорю, и с кошкой Муркой. Да ведь они безъязыкие, не отвечают мне, хотя всё понимают: с цветочком поговорю, и он быстрее растёт. А уж о Мурке и говорить нечего. Ляжет под батареей, растянется вся от удовольствия и дремлет. А мне скучно. Говорю ей: "Чего лежишь-то? Ишь, вельможа какая, даже встать лень. Взяла бы да поиграла со мной, старой". И что вы думаете – она встаёт, подходит ко мне, смотрит в лицо и "Мрыу, мрыу". Всё я, мол, понимаю, да сказать не могу.
Тут на днях взбрыкивать стала – загуляла, на улицу просится. Я цыкнула на неё, думала, что остановится, ведь старуха совсем – двенадцать лет, во рту один зуб торчит. Какое там! Бегает по комнате, меня за ноги царапает и орёт густым басом: «Аум! аум!"
– Ах ты, гулёна! – говорю, – я тебе дам " Наум!". Опять хочешь притащить мне пегих котят? Иди вон к Ваське в подвал: он красивый и домовитый, всех мышей в сараях разогнал. А Наум твой бестолковый, совсем дома не живёт.
Мария Ивановна задумалась на минутку, пригладила свои седые волосы и продолжила с грустной улыбкой:
– Вот, поди ж ты – животные, а совсем как люди: и болячки у них такие же, и переживают так же. Только не могут терпеть и скручивать себя в бараний рог как женщины. А так всё одинаково – и глупые есть, и умные. Но умней нашего Котьки я не встречала. Запал он в мою душу на всю жизнь. Вот я расскажу о нём сейчас.
Мария Ивановна уселась на стуле поудобнее, глубоко вздохнула. Её серые моложавые глаза затуманились, углубились, как бы ушли в прошлое.
– Было это перед самой войной. Год выдался для меня таким трудным, что даже не знаю, как и пережила. Сначала-то складывалось всё удачно. Жили мы с мужем душа в душу. Я в больнице медсестрой работала, мужу звание капитана присвоили. Сын, утеха наша, подрастал, второго ребёнка ждали. Свёкор, отец мужа, ко мне как к дочери родной относился. Только бы жить да радоваться. Да видно в жизни всё гладко не бывает – радость и горе бродят рядышком.
Сыночек – наш крепыш, заболел дифтеритом. Не смогли спасти, задохнулся. Похоронили его. А уж, коль пришла беда – отворяй ворота. Не прошло и сорока дней, как свёкор умер от инфаркта. А через месяц у меня родился ребёночек мёртвый. Казалось уж всё, хлебнули горюшка полной чашей. Да видно ещё не до краёв она была. В начале июня простудился муж и получил двустороннее воспаление лёгких. За неделю сгорел – тогда же не было антибиотиков.
И остались мы вдвоём с Котькой – серым котом. А кот необыкновенный был: голубые глаза, ушки белые с чёрными кончиками. Такой Хитрован – диву давались. Бывало, увидит Котьку наш Лопушок – рот до ушей сразу и идёт к нему навстречу, растопырив ручонки. А этот бесёнок спрячется за угол дивана, высунет свою хитрющую моську, пошевелит усами и опять в укрытие, только хвост мелькает, как метла в проворных руках дворника. А то начнёт за ним красться, как за какой добычей. Один раз рассмешил нас: выходим утром, а он сидит на крыльце, довольный такой, а рядом с ним штук десять мышей, сложенных горкой.
– Котька, молодчина ты у нас, хорошо поработал, – говорю ему. – Только не носи ты их сюда для доказательства, я тебе и так верю.
И ведь понял он – больше не таскал к дому. Вот такой умница он был.
А в те дни приду с работы, сяду на крыльцо и сижу, а в дом заходить не могу: всё голоса родные слышаться. А Котька ещё у калитки встретит меня, доведёт до порога, сядет рядом, сморит в глаза и всё "Мяу–у, мяу–у..", как бы говорит, что проголодался. Делать нечего, кот не виноват в моём горе, надо кормить его.
– Ну, пойдём, накормлю тебя, – говорю ему и открываю дверь. А он-то уж доволен! Глядя на него, весело вылизывающего тарелку и сама поем. А затоскую когда, уйду в свои невесёлые мысли, Котька опять к моим ногам липнет, трётся о них, мурлычет: "Мур–р, мур–р!" Это он меня успокаивает.
– Понимаю всё я, Котя, – говорю ему, – понимаю, что их уж не поднять, да и сама живой туда не ляжешь.
А он в ответ: "М–р, м–р", – значит: "Правда, правда". Залезет ко мне на колени, свернётся клубочком и заснёт. Я так ночь и просижу, чтобы его не беспокоить.
Так бы и жила, привыкая к горькому одиночеству, да судьба приготовила ещё одно испытание, беду страшную – началась война.
На второй день получила повестку. Попросила золовку, жившую через стенку, кормить Котьку, собрала вещмешок мужа, закрыла дом и пошла в военкомат.
А Котька как чуял, что ухожу надолго – побежал провожать меня. У калитки прыгнул на забор и бежал по нему до самого угла. И всё жалобно мяукал. Дошла я до углового дома, оглянулась, а он всё сидит на заборе. Сердце сжалось от тоски: кроме кота и проводить некому. А Котька за свою преданность ещё ближе, роднее стал и тем труднее прощаться с ним.
В военкомате толчея, плач, гомон. Формировался новый госпиталь, и пришлось ждать до утра во дворе. Ещё с двумя девушками сели в уголке двора, да так и просидели всю ночь – спина к спине. А утром нас построили со вновь прибывшими новобранцами, и приказали идти к зданию школы, расположенной через квартал от военкомата.
В школе нас встретил седоволосый капитан, уставший, с выступившей щетиной на щеках, с чёрными кругами под глазами. Ворот гимнастёрки расстегнут, пот ручьями катился по лицу. Посмотрел он на юбчонки наши, платьица ситцевые и за голову ухватился.
– Девоньки, да во что же мне вас одевать-то? Обмундирование ещё не получено и кормить вас нечем. Вы вот что, красавицы, кто местный – идите домой до утра. А завтра получим всё – и в эшелон.
Пришла я домой – никто не встречает, тишина. Поднялась на крыльцо, ключ вставила в пробоину, но тут почувствовала, что кто-то смотрит на меня. Я обернулась – нигде никого нет. Посмотрела наверх – в лазу над дверью сидит Котька и наблюдает за мной. Глазищи – одни чёрные зрачки торчат. Я обрадовалась, крикнула громко: – «Котька–а!»
Он как-то тревожно, призывно мяукнул и прыгнул ко мне под ноги. Только упал не мягко, а камнем, и даже подпрыгнул. Упал и лежит, не шевелиться. Я села перед ним на корточки, глажу его, глажу, разговариваю:
– Котя, да ты что, глупенький? Вот и пришла я. Правда, не надолго, только на сутки. Мы сейчас обед приготовим. Вставай, Котя, вставай.
Подошла золовка.
– Никак слез? Ты гляди-ка! После твоего ухода он забрался туда и не спустился ни разу. А уж мяучил-то – как ребёнок рыдал. И так весь день, и всю ночь. Всю душу вымотал. Я уж выходила, шугала его. Увидит меня – замолчит, а уйду – опять за своё. – Тут слышу – замолк. Я – к окну, а это ты идёшь. А чего это он лежит-то?
– Да вот упал и не встаёт.
Золовка потрогала его руками, попробовала поднять, потом опустила на пол, брезгливо отряхнула руки.
– Маруся, да он же мёртвый...
– Видать, от разрыва сердца умер, не перенёс внезапной радости, – Мария Ивановна посмотрела на меня виновато-грустным взглядом, сняла очки, смахнула слезинку с покрасневших глаз, смущённо произнесла: – Вот какую историю рассказала вам я. Пойду, а то Мурка теперь заждалась меня.
Она встала и медленно пошла к входной двери.

1990г.