Народный писатель

НАРОДНЫЙ ПИСАТЕЛЬ

В родном селе Уравел Джасим Кочиев ходил в азербайджанскую школу, которую тогдашние власти открыли для турок в Месхетии. После восьмилетки он учился в ахалцихском педучилище. Потом уже в войну он был учителем в Толоше. Хотя учителей сначала не брали, война пожирала людей впропалую и в сорок втором забрали и его. Там он и увидел русские просторы, литовские леса, польские деревни и немецкие города. Там он выучил русский до такой степени, что уже читал и понимал книги на русском языке. Правда, писать, как следует, грамотно и без ошибок, так и не выучился. После войны он работал учителем в узбекской школе. Он лихо перешел с одного тюркского языка на другой и даже сочинял стихи. Отца он не застал, когда вернулся с фронта. Джасим жил с мамой, которая умерла в сорок восьмом. Там все они тогда числились спецпереселенцами, жили под комендантом.
Все началось после знакомства с невзрачной еврейкой Тамиллой Шуфутовной, эвакуированной из Одесской области. Она была учительницей истории, знала много интересных вещей. Главное, она давала Джасиму книги. Позже дядя Мелик, фронтовик с орденом, говорил, что именно эти книги и испортили Джасима. Сам дядя Мелик считал, что Берия без ведома Сталина подписал приказ, чтобы вытурили турок из Грузии. Многие спецпереселенцы верили, что великий вождь не ведает об их тяжелой судьбе. Иначе он не позволил такое. И в один прекрасный день Джасим вырвал страницу из школьной тетради и написал письмо самому Сталину на узбекском языке, добавив несколько строк на русском. Шел тогда 1949 год.
Он подчеркнул, что сам готов был отдать жизнь за Сталина, написал, что считает Сталина выше и сильнее всевышнего. Отметил, что многие его сородичи погибли в боях с фашистами и у них в устах были слова: «За Сталина, за родину!».
Недолго спустя его вызвали в комендатуру. Комендантом был хромой татарин Гарифов, симпатичный лейтенант с круглым лицом. Конверт с письмом Джасима лежал на его столе. Вернули, значит, из Москвы, подумал тогда Джасим.
- Пишем, значит, земляк? – сказал Гарифов. – Толстой выискался, турецкий. Садись, дорогой мой писатель, беда на мою голову.
- Да, письмо я писал. А почему оно у вас лежит? Вернули обратно что ли? А почему вернули не мне? Ответ – то где?
- Вопросы, во – первых, задаю я. Во – вторых, никуда твое письмо дальше области и не пошло. Умница ты, однако. Переписка спецпереселенцев подлежит проверке. Все ваши жалобы и пожелания рассматриваю я. И докладываю, если нужно, вышестоящим начальникам, понял? Что же касается ответа, ты ведь не думал, что Сталин тебе ответ напишет?
- Понятно. Выходит, мы тут просто рабы жалкие?
- Хуже бывает, земляк, гораздо хуже. Многим бы хотелось, чтобы они были жалкими рабами вроде тебя. Побудешь в лагерях, эта жизнь тебе райской покажется, поверь мне Джасим Кочиев.
- А куда и кому же писать, товарищь лейтенант? Мы ведь ни враги властям. Какой смысл нас тут насильно держать?
- Значит, есть смысл, раз тут вас держат. Вон Турция с американцами дружит, военный союз затеяли против нас. В такой ситуации вашим туркам не светит ничего. На границе с Турцией вы никому не нужны.
- Не ме же управляем Турцией, так ведь? Мы советские граждане.
- А немцы тоже советскими гражданами были, а ведь их всех из Поволжья сюда пригнали.
- Как хорошо и удобно – на всё у вас есть логичный ответ.
- Конечно, есть.
- Остается, значит, одно - покорность судьбе.
- Тебя эта еврейка охмурила здорово. Судьба, покорность, логика, неоплатонизм, философия, достоевщина всякая там... Наши атомную бомбу сделали, понял? И мы уже никого не боимся. Скоро и в Турции социализм построим. Тогда и вернетесь в свои села, Кочиев. Граница там будет братская. А Сталину больше не пиши. Ему не до этого и каждое твое письмо вернется сюда же. А тебя за это по голове не погладят. А в Сибири с бумагой ох как сложно, да и времени не будет.
- Ладно, не страшите, не маленький я. Не велено, так невелено.
  Второе письмо он написал уже после смерти Сталина, третье – после ХХ Съезда, когда Сталина осудили и велели забыть. Кто старое помянет, тому, мол, напомнят...
В 1956 году ограничения отменили, комендатуры убрали, чеченцы и другие кавказцы неного спутся вренулись обратно. Туркам же дороги обратнов Грузию не было. Тогда и Джасим вместе с доброй сотней семей переселился в Азербайджан, поселок недалеко от Дагестана...
 
Бакинская команда играла с московским «Спартаком» и в чайхане народу было мало.
- Ну и дает народ!? Заколотят нашим не меньше трех штук, а они разбежались по домам. Даже мух тут больше, чем людей. Будет им картина такая же, как в прошлом году. Футбол и вообще спорт придумали не для нас. Мы – мусульмане, у нас мозги работают иначе.
Эта реакция чайханщика Идриса, отгонявшего мух, отвлек старика Джасима, который был занят газетными вырезками. Он учил русский язык путем сравнения переведенных текстов. Почти все местные газеты на первых страницах печатали переводы из центральной прессы. Так было во всех союзных республиках. По совету Мики старик Джасим сравнивал русские тексты из «Правды» с их переводами в азербайджанском «Коммунисте». Так он постепенно вникал в тонкости политической литературы. За последние четыре года он быстро освоился и его письма изменились неузнаваемо.
Старик пожалел Шалбуза, уже битый час изучающего карту политическую карту мира. Он искал на карте, покрывающей почти всю стену, город Нижневартовск, где служил соседовский сын Фарит. Старик нашел Нижневартовск и показал Шалбузу.
- Это в такую даль его отправили, да? И какие –же народы там живут, дядя Джасим?
- Ханты и мансы там живут, понял? Никто там и не жил фактически. Нашли там нефть и газ, город построили.
Потом он начал показывать Шалбузу маршрут следования поездов, которыми турок отправили из Грузии в кишлаки Средней Азии.
Мики, оторвавшись от кроссворда, поглядел на Нимата Керимовича, сидевшего напротив за соседним столом. Он то и дело вытирал платком пот со лба и с кайфом издевался над шахом Исвенди.
- Мики, скажи своему соседу, что он зря тянет время. Ну какой смысл тянуть до верного мата. Нет ферзя, а эти пешки никак в ферзи не пройдут.
- Это не страшно. Хотя редко, но порой они проходят в ферзи. Трагедия в том, что пешка никогда не станет шахом. Не ради хохмы ведь в Иране запретили шахматы.
- Ты опять начинаешь свои политические игры, да? Немного ещё и незаметно разговор войдет в антисоветское русло, не правда ли? Но не получится, голубчик. Меня больше уже так просто не разыграешь. Лучше займись со своим кроссвордом - по горизонтали и вертикали.
- Я и занимаюсь. Но иди догадайся – народный писатель Эстонской ССР?
Местный «академик» Мики давно предлагал, чтобы в чайхане поставили телевизор, но идея показалась слишком смелой и неосущиствимой. Чайханщик Идрис не хотел раскошеливаться на телик. Были против также его отец Орудж и страший брат Гасан, заподозрившие в этой идее явный подвох. К тому же Идрис боялся гнева директора совхоза Таирова. Директор считал чайхану рассадником вредных идей, местом лодырей и пьяниц.
- Идрис, был бы здесь сейчас телик, весь поселок бы тут сидел и игру смотрел. Жалко вам каких – то несчастных двухсот рублей на чернобелый телевизор? Понятно, не предусмотрено и так далее. А за свой счет же можно. Ну кинешь десятку другую ревизору, вот и все дела.
- Ты опять за свое? Сказано ведь, не разрешается, и все! Вон даже в Баку в чайханах телика нет. Они что не соображают по – твоему? Один ты умный, а другим и в голову не приходит, да? А директор сказал, ну, считай отрезал, Чайхана, говорит, не вокзал с залом ожидания...
Старик Джасим, наконец нашел, город Нижневартовск. А потом вновь вернулся к своим воспоминаниям.
- Эшелоны смерти везли наших через Тифлис, Кировабад и Баку, короче через всё Закавказье, потом проехали Дербент и Махачкалу и дальше прямо на север, в кальмыцкую степь. Там уже на станциях впервые увидели голодных и нищих детей, стариков и женщин. Это сколько народу – то из – за войны пострадало. Не хватало, будто, горя этому гаду Сталину. Впридачу нас тоже выселил.
- Это вокруг Каспийского моря что ли? – удивлялся Шалбуз. – И сколько, говоришь, тебе тогда было лет?
- Наc, значит, в ноябре выметали, а в декабре мне стукнуло двадцать четыре года. Но я был ведь тогда на фронте.
- Это сколько расходу – то, чтоб вас покатали в поездах?! В такую даль!? Да к тому же в войну!
- Покатались на славу, Шалбуз. Да так славно, что вам лезгинам никогда и не приснится. Ровно месяц ехали. На каждой станции выкидивали мертвых детей и стариков. Мороз был страшный, не топили. Телячие вагоны, чего там? Туалета не было. Выбили дыру в полу вагона и закрыли занавесками. Там и испряжнялись и мочились. До сих пор не выходит из головы. Пожилые все помнят, не забыли.
У окна сидели двоюродные братья тракторист Садай без головного убора и фельдшер Нидай в шляпе. Садай был изрядно пьян, но трезвый Нидай внимательно слушал Джасима и ждал подходящего момента для вступления в разговор.
- А как ты узнал, что ваших выселили, на фронте - то?
- Начиная с декабря сорок четвертого я уже не получал письма из дому. Противно было, просто терзало душу, что так долго молчат. Ни одного письма не получил до конца войны. Я – то домой писал и писал, думал, не доходят. Потом уже понял, что случилась беда, неизвестная, тайная, но большая беда.
- А что письма оттуда, ну из этого Узбекистана не писали тебе?
- Во ты даешь, Шалбуз! Конечно, же писали, но эти письма там и изымали, их даже не отправляли дальше Узбекистана. Спецпереселенцами ведь наши были. И я был после войны. Каждый на учете, выехать из села или там поселка не разрешалось, комендант следил за всеми, назначал там старосту и тот отвечал за десять семей. Наши – то письма писали, но, оказывается, их читал местный НКВД. Мы тогда уже в Восточной Пруссии были, Калининградом теперь называется. До фронта, короче письма, не доходили. Подло, конечно, но считали так - к чему, мол, солдату настроение портить?
- Пусть воюет, без оглядки назад. Оно и понятно. – сказал Мики. – Вона мама моя, говорит, что писала письма на фронт за многих, кто там просил. Старшие говорили, а она писала. Про высылку, про Узбекистан, про коменданта.
- А что тут странного? – вмещался уже Нидай. – Война ведь шла. Кто станет такие письма солдату доставлять? Прочитал бы он письмо и прямо к немцам перешел бы. Или начал бы своих убивать. Мало ли что?
- Да, заткнись ты лучше, паразит. Ты прикинь, что поехал сейчас в Баку по делам и не было тебя дна два или три. Потом вернулся и увидел пустое село, ни одной души, Одни собаки и кошки. И пустые дома, как гробницы стоят. Хотел бы я видеть тогда, как ты завоешь...
- Ну ты, дядя Джасим, посуди сам. Говоришь, что народу – то порядка сто тысячи выселили. А за что? Должна же быть причина, не так ли? Мужики, говоришь, на фронте были, а женщин, детей там и стариков вроде телят вон куда отправили, а?
Нидай тут же полез в полемику:
- Конечно же, причина была. Наши в Турцию бежали, колхозный скот угоняли туда. Разбоем занимались в горах. Грабили честных мирных граждан. Советскую власть не признавали, в армию не хотели, девушек похищали. Вот и решили власти избавиться от них. По их вине ведь погорели и мы. Отец – то мой всё это знает, милиционером был ведь Уравельского участка.
- Послушай, негодяй, ты опять за свое, да? А твой уважаемый отец почему не был на фронте? И почему он у нас в Уравеле кормился? В Азгуре, в своем поселке никто с ним шкурой не здороволся, не правда ли? Славная семейка, ничего не скажешь. И директор школы на харчах казенных, и объездчик на казенном коне, и счетовод на складе, и комсомольский вожак - стерва в райцентре, и мент с револьвером! А на фронте не был. Советский дворянин!
- Милиционеров не брали ведь. И чего ты ругаешься? Сорок лет уже отпеваешь нас. Будто конец света настал. И волынку тянешь... Сколько можно оплакивать и жалобно выть? Хватит, слез уже нет. Одно говоришь, а другое скрываешь. Ты всё расскажи, детально. А почему всю правду не говоришь?
- Правду ему, дядя Джасим, выложи, великую сермяжную правду! – весело бросил Мики.
- Всей правды, значит, твоя поганая душа, жаждет, да? Ладно, я тебе вот что скажу. Правда заключается в том, всю семейку вашу с музыкой пихнули в тот же товарняк. Ночью твоих родственников тоже собрали на станции вместе с другими. С нашими вместе комфортно они покатались. И заскулила ваша избранная компания, ревела всю дорогу до Самарканда. А у твоего папаши револьвер отобрали, и фуражку, и портупею, и коня. Вот так его наградили его любимые большевики за рвение и собачью преданность Сталину. И ходил он, член партии, среди узбеков в наманганском кишлаке и хорохорился. Бывший мент, мол, пострадавший из – за политической неграмотности своего народа.
- Вот именно! Он служил государству и партии с верой и правдой, а твой дядя Иса уже в тридцать первом удрал в Турцию. Иначе, раскулачили бы и путевку в Сибирь дали бы! Кто позволил бы туркам жить в свое удовольствие прямо у турецкой границы? Там в ЦК Грузии и в Москве не дураки сидели. Раз Сталин и Берия так решили, значит, так и надо было! Они же маршалами были, Гитлера уничтожили, вона какую страну создали!
- Знаем, что и как они создали. Создали – то без твоего папы. Где мои два брата? Где мужики нашего села? Восемьдесят девять мужиков на фронт из Уравела взяли, а вернулись только двадцать восемь. За что, зараза, они погибли? Чтобы их матерей, сестер и детей, как скотов, выгнали из родного села? Чтобы их морозили в вагонах? За что же я воевал, скотина? Чтобы меня, как негра в Америке, в свою деревню обратно не пустили? То, что отнял у нас столько мужиков, Сталину мало было, да? Мои братья кровь пролили и полегли за родину, а этот сволочь у нас родину отнял. Спасибо, что ли ему сказать за такое преступление? Может я ещё должен за эту мерзость молиться ему, а?
- Молятся ведь. Вон у каждого шофера в кабине машины его фотография есть. Спроси любого и каждый скажет, что при Сталине был закон и порядок. Не было взяточников, не было такого разгильдяйства. Мужик он был настоящий, такого больше не будет никогда. За Сталина и умереть не жалко было!
- Конечно, о чем речь? Только вот ты и твой папа – шкура почему – то не умерли за него! Ходил и вонял твой батя. Мол, мера временная и скоро Сталин вернет нас обратно. Ему, мол, сам народный комиссар Грузии обещал, что народ повезут обратно, как только кончится война. И будет он, видете ли, как и прежде, ментом со всеми погонами и знаками. А тебе двоечнику фельдшерский диплом выдали в захолустном медучилище в Намангане. Хотя ты биогенез от колбасы не отличишь, несчастный!
- А в нашем поселке про этот биогенез никто ни хрена не знает, дядя Джасим. – сказал Мики, который ломал голову над кроссвордом. - Разве что учитель биологии Таджиддин имеет какое – то понятие об этом. Но ты прав, что папа нашего уважаемого фельдшера Нидая верноподданный Габо мочился в ту же дыру в вагоне и отморозил задницу, пока докатился до этих самых кишлаков в Узбекистане.
- А ты заткнись лучше, ничтожный академик. Тебя в то время даже в проекте не было. Можно подумать, что сам собственной персоной в этих вагонах ездил. Знаем, кто с кем? Не ты его книжонками снабжаешь? И эту карту ты привез сюда, чтобы тут все политикой заразились. Даже в школе такой большой карты нет. Вот нагрянут к Идрису из органов, тогда и будет потеха. Как вам это покажется?
- Ну ты даешь. Это я для вас же стараюсь, чтобы вы тут масштабно мыслили. Мир ведь не клином сошелся на вашем этом поселке. Вот дядя Шалбуз уже знает, где Нижневартовск находится. Плохо что ли? Что же касается органов, ты забываешь, что эту карту товарищи из органов сами мне и дали.
- Ври побольше, ученый идиот. Будет КГБ с клоуном вроде тебя дело иметь и карты дарить...
Нимат Керимович, съевший ещё одну пешку Исвенди, поддержал Нидая:
- Да что вы с этим провокатором, спорите? Карту - то он специально купил и Идриса уговорил, чтобы тут висела. А говорил, что для кроссвордов. Чтобы там остров в Индонезии найти.
Шалбузу стало неловко, что простоя болтовня приняла такой оборот и пожилой Джасим так сильно расстроился.
- Нидай, ради бога, оставь нас в покое. Чего ты полез опять? Сиди себе и с братишкой кумекай. Чего ты лезешь в чужой разговор? Никто ведь тебя не спрашивал. Чего к старшим придираешься? Потерял уважение к старшим, ну да ладно. Научился бы в шахматы играть что ли?
А тем временем старик Джасим в гневе встал и вплотную подошел к карте:
- Твой Сталин превратил одну шестую часть земного шара в тюрьму народов, погубил миллионы в лагерях, лишил родного очага целые народы. И где же этот палач теперь, твой маршал и герой? Где его сыновья и внуки? Даже дочь родная отреклась от этого изверга! А Берия твой где? Как пса паршивого его застрелили в пятьдесят третьем. И могила неизвестно где. А твой папа до сих пор им молится. И рад был бы вместо них лечь в могилу, лишь бы они жили навеки. Тоскует, ждет, чтобы ему револьвер и погоны вернули. А то, что народ уже сорок лет вдали от родины живет и не может вернутсья в родные села, ему наплевать, конечно!
Тут уже не выдержал Садай:
- Слушай, браток, ну чего ты на самом деле старика заводишь – то? Будто не знаешь, что он на этом деле помешался... Сидим тут и радуемся жизни. А ты за папу тут речи толкаешь. Сиди и успокойся, уважаемый фельдшер. Тут больных нет. Часок отдохнем, тело пусть радуется после выпитого. Уймись же, наконец, Нидай, не трогай его. Да лучше выйдем, тут уже ловить нечего... Обидели старика, и вот уже сорок лет пишет, жалуется. И всё собаке под хвост. А ты ему соль на рану...
- А ты молчи, пьяница. Тоже мне, брат называется! Не учи меня разуму. Он папу оскорбляет, всю нашу родословную, а ты мне, значит, мораль читаешь. Дочь её тут в школе учительницей работает, в педучилище отучилась. А там в горах она бы скалам молилась, чтобы избавиться от кучи детей и медведья - мужа.
- А тебя зло берет, что я дочку за твоего брата, за этого пьяницу Садая не выдал, да?
- А чем лучше твой зять этот Идош? Такой же тракторист и развратник к тому же.
- А я дочь выдал бы хоть за дьявола, но вашим тварям из Азгура я даже курицу не отдам. Подонки продажные!
- Во – во, тебе бы только ругаться и ядь свою изливать, как гадюка. И сколько зла – то ты в старой душонке накопил, змей. Сколько раз за тобой приехали комитетчики, сколько раз повезли в райцентр, сколько раз в военкомат брали, а мы – то знаем куда на самом деле брали... Сколька раз уму разуму учили, тетради отнимали, по – хорошему предупреждали, детей твоих пожалели! А ты все туда же, лаешь на луну. Писал, значит, Андропову, а как он умер, теперь Черненко пишешь. И делать им нечего, чтобы твою писанину читать! Брежневу, считай, лет двадцать писал - и всё без проку! До него Хрущеву этому, лысому. Старый, жалкий склочник, брюзга!
Это он уже говорил, выходя из чайханы, с братом. Пьяный Садай тянул его на улицу, то хватая за руку и обнимая за талию, то толкая в спину. Старик же стоял у карты и сел только после того, как Нидай и Садай покинули помещения. Идрис, вздохнул облегченно и попер на кухню.
Старик нервно вертел свою тростью, долго ругался и ворчал. Шалбуз тоже вышел вслед за братьями. Но тут же вернулся, положил на стол несколько монет, распростился и ушел.
- А что Вы писали Сталину, дядя Джасим?
Вопрос задал уже Исвенди, который перевернул доску и собирал фигуры в него. Ему надоело бессмысленное сопротивление и он сдался Нимату Керимовичу. Но вопрос Исвенди задал весьма некстати. Старик обругал его не на шутку:
- Иди к черту, сопляк. Ты даже не знаешь, когда он родился и когда умер. Ты же просто советский паразит. Пей свой разбавленный спирт и молчи в тряпочку. Когда ты, осел несчастный, последний раз книгу читал или газету?
- Извини, дядя Джасим, честное слово, я просто так спросил. Клянусь, что я без задних мыслей.
- Да ну тебя, баран. Клянется он. Помалкивал бы лучше и не свистел.
Он встал и покинул помещение, не простившись ни с кем. Шалбуз неловко бросил ему вслед:
- Не сердись, дядя Джасим, молодые все тут, многого ещё не понимают. Прости, если что...
Шалбуз сидел мрачный и глядел в точку, где находился Нижневартовск с ханты и мансы. Тут вернулся Идрис и сказал, сияя:
- Нимат Керимович, «Спартак» забил гол. Там ребята в цеху по радио радиоперекличку слушают. Скоро первый тайм закончится.
- Наши, как известно, вечные аутсайдеры. Им бы лишь бы в высшей лиге закрепиться... Закрепляются уже четвертый год...
В тот вечер старик Джасим написал письмо Генсеку ЦК КПСС Черненко. Начиналось оно так: «Когда уже сдыхает, даже собака ползет к своей конуре, туда, где родилась и выросла. А почему нам, месхетинцам не разрешают умереть там, где мы родились? Что же мы натворили и в чем провинились? Неужели вожди ленинской партии, советское правительство принимают нас за ненадежных бандитов и турецких башибузуков? Неужели нам не дано то, что может себе позволить собака – умереть в родной конуре?»
 
 Хачмас, 1985