Страх

Темно. Отдаленно поскрипывает дверь. Неудивительно, охранник давно пропил смазку. Он не знает то, о чем знаю я. Почему? Всему свое время. Влажно. С потолка беспрестанно капает струйка воды. Неудивительно, канализацию так никто и не починил, ведь водопроводчика последний раз видели при получении зарплаты. Он не знает то, о чем знаю я. Почему? Всему свое время. Холодно. Крысы, шевелясь, пытаются согреться, но у них ничего не выходит. Неудивительно, при строительстве этого здания никто и не задумывался об отоплении. Они не знали то, что знаю я. Почему? Всему свое время.
Направо по коридору раздаются стоны, вперемешку с отборной бранью. Это ведут заключенного номер 13666. Это он, я узнал его по голосу. Он высокий, посвистывающий. Судя по всему, пришло его время. Что ж, так бывает, человек порою умирает. Хотя нет, это не он. Крики больно жалостные, он не стал бы так умолять. Да, точно, это 13665. Трус. Все равно ничего не поможет. И почему в людях живет страх? Когда они рождаются, то боятся быть поглощены огромным миром. Когда чуть подрастают, боятся своих родителей. Затем боятся стать в жизни чем-то плохим, выбиться из общей, накатанной колеи, путь по которой содержит всего несколько остановок. Образование – Свадьба – Пенсия – Смерть. Это и есть их счастье. В среднем возрасте человек боится не успеть воплотить в жизнь все запланированное. На смертном же одре он, осознавая неминуемую гибель, продолжает бояться смерти. Вздор.
Тихо. Его успокоили. Наконец-то никто не будет выть по ночам. Благодать. Осторожно. Не нарушь ее, не раствори тишину…
Вы спрашиваете, почему я здесь. Я вам отвечу. Это не долго. Вы пришли ко мне только за этим? Вот и славно. Тогда, я полагаю, у вас есть время послушать мою историю от начала до конца. Кто вы? Психолог? Надоело. Просто надоело. Кто? Хорошо. Тогда ладно. Без проблем. Перейдем к делу. Хорошо.
Можно считать началом мое рождение. Но лучше всего начать с событий двухмесячной давности.
У вас есть дети? Хорошо, тогда вы поймете меня. Мне тринадцать. Скоро должно быть больше. Что вы говорите? Да, я начинаю. Представьте. Ваш сын успевает в школе, играет на гитаре, пишет стихи, выигрывает олимпиады, но не имеет самого главного. Вы хотите узнать что это? Всему свое время.
У него много друзей, он общителен, он любит. Нет, она нет, по крайней мере, не знает о его чувствах. Дальше. Дальше. Дальше, ему надоедает обыденность, он хочет разнообразить жизнь. У вас есть сигарета? Угостите, пожалуйста. Спасибо. Ну вот, он прыгает с парашютом. Ничего. Плавает с аквалангом. Ничего. Пусто. Невыносимая боль сжигает его изнутри, кропотливый разум захлебывается зноем своего существования. Муки, муки, населяющие его мысли постепенно расчленяют сознание на мелкие крупицы и, выплескивая их в лицо внутренней оппозиции, обрекает его на волочение противостояния. Наконец, наступает период страха, всепоглощающего страха. Он боится выйти на улицу, выглянуть в окно, не зная куда податься. Его игрушки сломаны, вещи разбросаны, а любимый плюшевый мишка принесен в жертву подлому лжечувству.
Еще одну. Что? Сигарету. Да, спасибо. Не стоит. Дальше. Однажды он открывает для себя готическую культуру. Музыку. Стиль. Это нормальное подростковое самовыражение, поиск себя, скажите вы. И будете неправы. Это болезнь. Сладкий синдром, вирус которого, словно мороженное холоден с виду, тает во рту и впитывается внутри. Анализ объективного более не существует. Только пустота, пустота и гной, обволакивающий все вокруг, придающий зеленовато-черный оттенок.
Вы начинаете понимать, что жизнь – это лишь дорога в Ад, Рай – непозволительная роскошь, а все моральные ценности, которые были привиты человечеству за сотни лет его разумного существования – лишь кучка дерьма, которое отравляет нашу атмосферу.
Ваши стихи меняются. Как и все, до чего вы дотрагиваетесь или делаете, все вянет, разрушается и под могучим стягом самобичевания вы встаете на новый и последний путь сражения с благими мира сего.
Что? Да, конечно, вернемся к моей истории. Вы бывали на кладбище? Зачем? Бабушку? А просто так бывали? А я был. Причем тут кладбище? Всему свое время. Я сажусь в автобус, плачу кондукторше за проезд, трясусь полтора часа как пульс безнадежно больного, которому не дает откинуть копыта лишь аппарат жизнеобеспечения, и вот, долгожданная остановка. Кладбище. Выйдя на улицу, сразу ощущаешь это особенное дуновение ветра, его запах, сырость, промозглость – это вкус любви. Пройдя немного, понимаешь – это твой дом, по крайней мере, на ближайшую ночь. Начинает смеркаться, огромный диск беспощадно жалящего солнца, изо всех сил пытаясь напоследок укусить обгоревшую кожу, покорно уходит с горизонта, оставляя Луне время повеселиться до утра. Деревья, опустив листву, закрывают свои мощные стволы от дуновений отравленного воздуха, устремляют свой взор на запущенные могилы когда-то кому-то близких, а ныне просто наплевательски безразличных разложившихся тел. Дорога пустеет, дворник, работающий на полставки сторожем, закрывает ворота в мир, который жаждет распахнуть свои объятья навстречу безмолвным последователям. Но все это условно. Я пробираюсь сквозь тернии кустарников, гниющих куч роз, лилий, гвоздик, разовых стаканов, бутылок, коровьего и человеческого дерьма и оберток от конфет. По пути ко мне присматриваются фотографии надгробий, принюхиваются ко мне и, позволив мне окунуться в их мир плотно закрывают за мной дверь. Небо искрит молниями, отпускает залпы дождя и, негодуя промахам громко и страстно рычит. Звезды прячутся за облаками, боясь высунуться из-за их укрытия и увидеть наш мир. Луна же, как маяк среди океана продолжает излучать свет цвета высохшего пергамента кожи мертвеца. Я нахожу, свежую могилу. Алла Петровна. Умерла неделю назад. Пятнадцать лет. На спине у меня висит рюкзак. Я достаю саперку и начинаю копать. Полтора часа изнуряющей работы и можно, наконец, вытереть пот со лба, дарованного богословлением одинокой звезды. Я открываю гроб, достаю Аллочку. Она красивая. Родственники не поскупились на платье. Сегодня холодно, но я все же снимаю кофту, штаны… и вот я полностью обнажен. Облизывая ледяные губы своей партнерши, я постепенно расстегиваю ее блузку, оголяю большую грудь, застывшую в идеальной форме… Пролежав так минут десять, я собираюсь уходить, но тут появляется дворник. Мне ничего не остается, кроме как рассечь его череп саперкой. Тут я чувствую усталость и поэтому собираюсь уходить, но непреодолимое желание остаться берет верх и я, положив Аллу в могилу, ложусь рядом с ней и обнимаю ее. Сонный дурман селится у меня в голове, неясный рассудок, пользуясь положением, наполняет мысли грязью и я, словно в пьяном угаре медленно засыпаю. Наутро я просыпаюсь в сырой камере, и мне вменяют убийство и надругательство над усопшей. Разве это надругательство? Если бы у нее спросили, она бы вряд ли выразила недовольство. Меня приговаривают к смерти, несмотря на заключения различных психологов, и привозят сюда. Разве это конец?
Теперь вы знаете то, что знаю я, может быть, со временем, вы узнаете еще больше, но убережет ли вас это от страха? Всему свое время…