Дела давно минувших дней

У каждого пишущего должен быть обязательно свой редактор. Беда если нет. Моим редактором мог бы быть Валентин Михайлович Фёдоров. Хабаровчанин, родившийся в Москве, большой добрый писатель, более тридцати лет проработавший в журнале «Дальний Восток», из них более двадцати главным редактором. После прочтения его книги «Сюжеты странствий» в 2004г.я написал ему. Три года изредка мы обменивались приветами. В одном из его писем ко мне есть строчка-сожаление – «где же вы были в девяностые…?», когда он ещё возглавлял журнал. В 2007г. от него перестали приходить письма, я понял, что его не стало..., и мои обещания побывать у него в Хабаровске на улице Владивостокской остались несбывшимися.
Так уж сложилась судьба…
Николай Тертышный.

"ДЕЛА ДАВНО МИНУВШИХ ДНЕЙ..."?
 
 
 
 *Валентин Михайлович Фёдоров «Сюжеты странствий»,
 повести, рассказы, очерки,
 издание «Редакция журнала «Дальний Восток» г.Хабаровск 2000г
 
 
Прочёл книгу Валентина Фёдорова «Сюжеты странствий»*. Долго сидел в странном забытьи, проворачивая мысли о прочитанном, сочувствуя и сопереживая всё ещё героям его, но потом вдруг почему-то прервал размышления и, несколько пожалев, что о сегодняшнем дне ни строки нет, о «перестройке» хотя бы слово-два, написал о своих чувствах…
 По нелепой и несносной привычке читать взялся с конца, с очерков. Резво, без должного внимания проскочил пару эпизодов (отметил на 543 стр. огрех - «…сорвало задний трюм…» - вероятно речь идёт о трюмной крышке), стало понятно – очерки написаны в разные годы, и по некоторым «ориентирам» всё говорит о шестидесятых годах прошлого века («…сразу после войны приехал и уже 16 лет на Улье» – «Счастливый Характер»). Это время расцвета освоения территорий на Севере, да и у нас в Приморье это было заметно. Советское государство вкладывало капиталы в развитие Дальнего Востока и одновременно питало надежды на прирост населения, а значит и на производительность труда. И дело шло к тому, но, увы, нынешнее положение дел в наших местах говорит о другом…
 Я оставил очерки, безразлично перескочил на рассказы и вот тут-то тормознул. Чтение увлекло и взволновало. Герои в рассказах – люди, которых я люблю, о которых всегда болит душа. О знатных да великих много и часто ещё напишут, а вот о таких кто постарается…? Припоминаю из «Памяти» Владимира Чивилихина – «…Часто необыкновенно скромные и действительно не сделавшие ничего этакого выдающегося люди, однако, очень заметно влияют на окружающих своим нравственным обликом, делают других лучше и чище, а свет их души, как свет погасшей звезды, долго ещё тихо греет, струит тёплым лучом сквозь мир, согревая людей благодарной памятью…». Ещё нужно подумать, от кого пользы более – от тех, кто скоро, пусть даже и славно умирает или от тех, кто долго и просто живёт…? Вдобавок нужно принимать во внимание тот факт, что в иные времена да в иных местах перед человеком стоит задача – просто выжить…. Где бы было сегодня человечество, если бы все вдруг кинулись подражать, особенно в смерти, первым…?
 Прочитал рассказ «Адюльтер», по понятным причинам название заинтриговало, поскольку тема сия во все времена была притягательна со всех сторон. Очень понравилось, как продвигается по нарастающей чувство героя от супружеской любви до страсти к другой женщине - «…о жене Доров вспоминал в командировках часто со счастливой благодарностью», «…мысленно благодарил жену, и ему ещё больше захотелось домой», но, сравнивая далее её с другой женщиной, припоминал уже как «…бывала жена услужливой до приторности и на людях, и дома, что он иногда ненавидел её». А вот как растёт страсть при виде другой женщины - «…сладко щипало сердце», «…находил новый восторг на Дорова», «…умиление охватывало его», «…заволновался ещё пуще», «…наблюдал за каждым её движением», «…не очень умно сказал… и смутился», «…болезненно переживал», «…совсем осмелел», «…испуганно толкнулось сердце», «…голова тотчас приятно затуманилась, потеряла ясность», и когда «…саксофон голосом гулливой изюбрихи позвал всех на танго» « …он презирал и ненавидел её всё время пока она танцевала с гостем». Сравнение с изюбрихой было чудным и вызвало у меня улыбку. Вообще признаюсь, умничанье, некоторая поза, редкое, может быть, старое словцо всегда мне нравятся. «Чужой дом, если он не отвращает холодом аскетической пустоты, всегда напоминал ему антикварную лавку или столичный комиссионный магазин…» - хорошо, чуть с иронией, с этакой многозначительностью в довольно коротком предложении.
 И вот уже сопереживаю героям из рассказа «Сватовство» - «…И робость взяла его, как вяжет рот непоспелая черёмуха…», «…Жёлтый огонёк свечи обрадовал Пал Палыча, как в детстве радовала новогодняя ёлка…», «…Темнота ночи, как живая, бурлила перед его глазами…». В первом примере сначала показалось, в семантическом плане не всё верно, но поскольку сравнение понравилось звуками – роб, вз, вяж, рот, посп, чер, поразмыслив, я согласился с автором окончательно и бесповоротно. Рассказ каким-то образом провернул в памяти мотивы из Шукшина (Царство ему Небесное…), и невольно сравнивая какие-то похожие ситуации, я припомнил у Василия Макарыча некоторую незаконченность, оптимистическую, обнадёживающую, но всё-таки незаконченность. У Фёдорова же рассказ заканчивается чуть с грустью, чуть с сожалением, но без пессимизма, одним словом как в жизни. Где-то в безмолвных упрёках и пререканиях героев спрятано добро, обыкновенное человеческое тепло, понимание друг друга. Это не безнадёга, не край, это просто жизнь – какая бы она не случилась, она всё равно продолжается…
 Удивительное умение в простейшей, казалось бы, заурядной ситуации находить героев, и даже вовсе не простых героев, а удивительно чистых людей, вокруг которых все сколь просты, настолько же и красивы, как в рассказе «Эксперимент». «…То ли от любви к справедливости было это у Гришуни Лапузина, то ли он дурью маялся…», «…Он любил в таких ситуациях пострадать один…» - и вот уж затронут нерв в читательской душе, и звенит он и откликается на добро, щемит сердце болью за героев, и наворачивается в глазах слеза сопереживания и благодарности писателю за то, что углядел, не забыл таких малых и чистых людей, за то, что есть они ещё ныне наперекор вывернувшемуся вселенскому прагматизму и вычурной людской спеси…
 А в другом рассказе («Воздух природы нерукотворной») проникаешься лёгкой иронией, какой-то грустью за человеческое несовершенство, пасуешь перед пошлостью и понимаешь, как всё-таки слаб человек… «Жена Эдика, высокая худая женщина, болезненно бледнолицая, мучалась печенью и лечилась покоем…». И ещё в рассказе трогает природа, описанная кратко, точно, словно сочными яркими мазками: «…Пахло ночной осокой и речной тиной…», «…Ночь была лирической – стыдливо тихой, с ясной светлой луной, с тёплой росой под ногами…».
 Особый разговор о повестях.
 «Северная быль» захватывает сюжетом, но меня, как читателя предвзятого и привередливого всегда привлекают, может быть, маленькие, казалось бы, незначительные штрихи, какие-то намёки, философические отступления. «…Если бы человек оставался только взрослым в душе, без памяти поступков и чувств ушедшего детства, то разве было бы в нём столько места благородству, нежности, состраданию…» - как здорово подмечено. Я не знаю ни одного человека, который бы напрочь перезабыл уроки добра и сострадания из своего детства, если же у человека действительно было оно. Фёдоров показывает детство в суровейших условиях, среди не только добрых людей, но чистое участие в нём поистине настоящих и добрых людей, делает этот мир по истине тёплым и благодатным. Мальчишка и бездомные собаки, связанные дружбой, великое тепло доброты неграмотного старика эвена, записочка девчонке, ставшая причиной и чуть не превратившейся в трагедию мальчишеской обиды, и снова добрые безобидные собаки… - эти картинки словно выхвачены ярко и живописно из… моего собственного детства, может быть лишь с небольшой разницей в героях и месте действия. «Смеркалось уже, и по насту юлила позёмка, тревожно колобродилось, бурело небо, воздух казался несвежим, словно летом на пристани чистили вчерашнюю рыбу…» - одного предложения оказалось достаточно, чтобы вызвать и из моей читательской памяти целую картину и зябкого зимнего вечера, с каким-то намёком на тревогу и опасность, почувствовать по памяти действительно не совсем приятные запахи из давней ночной пурги, из моих детских лет, когда однажды довелось остаться одному за околицей и заблудиться…
 Повесть «Сердечная недостаточность» с первых же эпизодов показалась мне в большей степени автобиографичной. Хотя, как человек тоже иногда что-то сочиняющий, знаю - в любом повествовании всегда есть много из жизни самого автора, отпечаток его переживаний, его мировидения. Потому-то вероятно иногда о себе получается сказать пусть и неосознанно много и, что замечательно, и особенно правдиво. «Слишком прямолинейно, бывало, он хотел в первую очередь… от этой торопливой жизни благ, славы, а не истин…», «…И жизнь, о которой он так радостно и восторженно писал в своих очерках, защищал от пошлости в фельетонах, показалась ненужной и бессмысленной…», «…Костычев любил стариков, разделял их философское безразличие к приобретательству, готовность к аскетизму в быту, но с непременной духовной жизнью…» - такое пишется о себе самом. А вот реплика жены Костычева: «Разве можно с тобой жить, если не любить тебя…». Много можно отдать за такое признание…. И ещё очень замечательно подмеченное суеверие - «…показывать народившейся луне медяки и ждать после крупных денег…» - так близко мне самому. Этому в шутку и, конечно же, всерьёз учила когда-то и меня моя мама. Чудо и в этом суеверии и в том, как Фёдоров его вспоминает. Надо признать, повесть берёт за душу серьёзностью и важностью этических проблем. И, казалось бы, завершается далеко не оптимистически, а наоборот больше трагично, но опять-таки как в жизни. Это удивительное умение писать жизнь без великого оптимизма, но и не наделять её излишним пессимизмом. Жизнь она всё-таки многовеснее и значимее этих определений, она бесконечно продолжительна и многовариантна, чтобы укладываться в такие не слишком широкие понятия оптимизм или пессимизм. Поистине удачлив тот, кто по хорошему «болеет жизнью» и умеет это передавать в своих произведениях. И хотя сегодняшние «больничные проблемы» несколько изменились в сравнении с советским временем, случай из повести нисколько не потерял что-либо от этого. Людские отношения по-прежнему те же, и угрызения совести те же…. И отношения к смерти, и отношения к хапугам, ко лжи, и к справедливости не утратили своей остроты и актуальности и сегодня. Эти отношения никогда не станут безразличными читателю.
 Взволнован был повествованием «Петечка». Вечная и приятная тема – старики, и больная и важная. У Фёдорова написано хорошо и с добром, с подчёркнутой теплотою. «…Покуда векует на свете душа, потуда и хозяйкой в доме быть охота…», «…Зарозовела, взбухли малиновым соком губы, шально заблестели глаза…», «…Время почти не тронуло их избу, только угольно почернели венцы лиственных плах (правильнее вероятно будет – лиственничных)…», «…В глубине двора топилась бревенчатая банька, разнося дух распаренного дерева, над ней в близкое небо конским хвостом пушился тёмный дымок…», «…Грядки походили на запущенные могилы…», «…И хмель бывал в тех грушах, и какая-то неизъяснимая холодящая сладость…» - присутствует в таком лирико-эпическом подходе в повествовании и грусть, и затаённая тревога, и чувство собственного стыда, какого-то бессилия перед неминуемой неотвратимой действительностью. «…Трепыхнулась она бессильно, как воробышек в руке…» – как сказано о старой матери…! А вот ещё коротенькое и простое, но, сколько глубины и сакраментальности – «…Пуповина у тебя была слишком длинной при рождении, а для любви к родителям надо, чтоб короткая была…». Сколько жизни и сколько мудрого понимания её. И заканчивается затаённая деревенская трагедия совсем не по-книжному, а точно как в жизни – сыновья чёрствость обязательно укорачивает старикам жизнь…. Защемило, разболелось сердце. Припоминал о своих давно уже не деревенских и давно умерших родителях, и стонала душа за свои какие-то смутные, забытые и давно уж прощеные грехи. И больно было, и тепло одновременно оттого, что кто-то ещё мудрый и добрый помнит о том же и пишет.
 Более всего странным образом взволновала меня повесть «Инок белой пустыни». Я понимаю, почему некоторые моменты повествования кажутся до боли похожими на свои собственные случаи из жизни – просто писателю удаётся затронуть читательскую душу, именно в эти моменты он наиболее удачно подмечает жизнь, потому ему веришь и, кажется, что нечто подобное ты чувствовал и переживал в своей собственной жизни.
 Когда прочитал, как герой повести ступает в торбосах первый раз на снег («…такое испытываешь ощущение, словно на ногах у меня, кроме носков, ничего больше нет…»), невольно долго беспричинно смеялся. Ведь действительно в торбосах легко и приятно ходить, словно босиком. Во первых, от повести дохнуло чем-то знакомым, снежным и чистым, мужественным, с грустью, испытанием и одиночеством. Для себя отметил, что нечто подобное испытываешь от «Обыкновенной Арктики» Бориса Горбатова. «…Чтобы успокоиться и перестать ждать своей очереди в ад, я позволяю себе такую вот езду…». Прелестно! Или вот ещё – «…Боюсь задремать в этой жизни, сгорбиться под своими думами, карабкаюсь к истине…». Часто, приятно часто в повествовании упоминаются цвета – «…сиреневое утро, фиолетовый горизонт, грязно-малиновый снег, озеро в розовой дымке…», а вот целое предложение: «…Розово-фиолетовым стал горизонт, бархатно затемнели окрест снега…». Удивительно смелый подбор сравнений: « Утренний холод в самом деле походил на гильотину…», «…развернул свежую газету, загрохотав ею, как листом железа…», «…поджаривали друг друга на огненной сковородке сарказма…». Всегда чудесные картинки при описании собак: «…три совсем маленьких щенка продолжали крутиться у его ног. Один старательно мочился на торбоса…».
 И ещё как-то вдруг понял, что эта повесть Валентина Фёдорова в сущности монолог, лишь построенный в форме диалога. Это разговор с самим собой, честный, возвышенный и откровенный. Нравственно-этические размышления героя на тему потребительства, о любви, о величии и одновременном ничтожестве человека, о взаимоотношениях людей вообще – показались мне близкими и понятными. Впрочем, это в принципе «вечные вопросы», а потому и ответы на них у людей почти одинаковы. Но было ещё что-то более близкое. Последней каплей в эту близость стал Владимир Высоцкий, присутствующий своей песней при разговоре героев…
 Своё эссе «Я Вам писал» я тоже пытался выстроить в форме диалога с умудренным собеседником. Это так оказалось похожим на «пререкания» фёдоровского героя с другим его героем Сартовым. Должно быть, как участник повести Сартов (почти Сократ), так и мой мудрец (почти Толстой) родился первым в замысле. Он умудрённый и значительный, словно века проживший на земле, первым родился в писательском сознании. Он словно поселился в нём с рождения автора, всё время рос и рос в воображении до определённого состояния, чтобы быть наконец-то изображённым в повести, хотя был огромен и велик уже с самого начала и без того.
 «…Наверное, для того, чтобы понимать других, надо просто выбросить из себя тщеславие и не бояться подчиняться, не желать властвовать…» - вот это было последней точкой моего понимания «Инока», этого стража православья в «белой пустыне» людских отношений. И ещё «Кони привередливые» Высоцкого так же звучавшие для моего «мудреца», случайно ли «неслись» и для фёдоровского Сартова…? Что-то есть в этом мистическое и необъяснимое. Это время так одинаково врывается к нам в мозг, события похоже будоражат и отражаются в сознании, а потом вырываются в повестях почти похожими образами. Кто правит нашим сознанием? Надо признаться, мой атеистический склад мышления никогда не позволял таким образом ставить вопрос. Это со мной впервые…. Повесть как в жизни заканчивается несколько ускоренно в детективном стиле, но чувство надежды на лучшее не покидает читателя, и какое-то тепло соучастия в судьбе чужих, но, каким-то образом, знакомых героев греет и обнадёживает душу. Я понимаю, это от любви к людям у писателя складываются так слова и передаются точно и преднамеренно остро читателю. Желание намеренно «царапать» больно до крови читательское сердце – это в писателе святое…. И дай-то Бог тому сил и умения…
 Приморье 2004г.