Маленький городок

Маленький городок
Часть первая.
Любовь
«Вот, Иночка, и мой синенький огонек», - Оксана слегка дотронулась до моего рукава. Действительно, приближающийся автобус помигивал, синим цветом. Все вокруг было необычно. Падал огромными хлопьями снег, он напоминал сладкую вату, хлопья таяли на губах и языке также моментально, но были несладкими, а прохладными и водянистыми. «До чего похож на сказку этот заколдованный, зачарованный мир, мир, в котором, кажется, остановилось время»,- подумала я.. Я оглянулась, люди шли похожие на снеговиков, ноябрьский ранний снег валил обильно, влажный, он образовывал причудливые шапки, шали, все предметы менялись, становились необычными. С фасада, стоящей неподалеку пятиэтажки, приветливо махал лапкой и улыбался Олимпийский Мишка. Олимпиада была в 80 году, а сейчас был 1987 год.
- Ну я побежала, – Оксана взглянула на меня ласково-ободряюще и снова дотронулась до моего рукава.
-Да, конечно, беги, а то опоздаешь, я смутилась и как-то жалко улыбнулась, попробовала весело, также как она и сказать и посмотреть, а получилось – жалко.
Попрощавшись с Оксаной, я направилась к другой остановке. Сойдя с автобуса, после некоторого колебания, выбрала самый длинный путь к дому. Я думала о своей жизни, об Оксане. Я чувствовала себя зверьком, попавшим в капкан. И как же этот капкан держит. А если все по порядку? Но не будет в моем рассказе порядка. Потому что это была самая отчаянная, безвыходная, но и одновременно самая счастливая пора моей жизни. Еще совсем недавно я Оксану не замечала, смотрела на нее также равнодушно, как и на других девчонок, выпускниц педучилищ и пединститутов, которых распределили в нашу школу. В пестреньких халатиках, с ведрами, тряпками, вениками они убирали мусор, отмывали строительную пыль в новенькой, только что построенной школе. Помню я тогда еще спокойно, немного торжествующе подумала: «Ну вот, сколько их женщин, девушек, еще больше их было на традиционном совещании педагогов в августе, слава Богу, я не «зацепилась» ни за кого».
С чего же все началось? С урока рисования в ее классе? Нет, это началось раньше.
В конце лета меня приняли на работу в эту школу учителем черчения и рисования. Потом заменили мне черчение группой продленного дня. Начинала рабочий день в «продленке» я с того, что вела своих пятиклашек на баскетбольную площадку. В те времена учительнице появляться в школе в брюках было недопустимо, этот запрет, правда, существовал в виде неписаного закона, но существовал. Как же меня мучила любая необходимость надевать юбку или платье. А на «продленку» можно было приходить в брюках. Это меня радовало. В белых брюках и вишневой водолазке я носилась со своей ребятней по площадке, смотря по игре, поругивала одних, хвалила других. Мячи в корзину я забрасывала из любых положений, чуть ли не с середины поля. Моей спортивной душе баскетбола было мало, и в очередные переменки я тащила своих школяров к прыжковой яме и показывала технику тройного прыжка. Тройной был, конечно, на потеху. Скачок был примитивен и короток, без шага в воздухе. А, собственно сам «шаг», ничего себе, и прыжок двумя ногами в яму у меня получался вполне. А Оксана шла со своими малышами в оранжерею. «Ее» дети остановились и стали смотреть, как я прыгаю. С довольной улыбкой, отряхивая песок, я выбиралась из ямы. Вот тут я и заметила, как она смотрит на меня. Удивленно и немного заинтересованно, а также с долей юмора, доброго такого юмора. И чтобы вы мне не говорили о любви («химия тела»), но человек, очарованный нами, даже на короткое время, западает нам в сердце. А та самая «химия тела» тоже была. Да еще какая! Ни до, ни после никогда я не чувствовала ничего подобного. Хотите, верьте, хотите, нет, но в тот момент, когда я посмотрела на нее, ток оргазма пронзил меня. При взгляде, при одном только взгляде! Заметьте, что я видела ее не первый, а уже не знаю, какой по счету раз. Видела и не видела. И вот сейчас только увидела впервые.
Потом был урок рисования в ее классе. Раньше учителя начальной школы сами вели рисование, пение и физкультуру. К тому моменту, когда я пришла работать, эти предметы уже были переданы учителям-предметникам.
В Оксанин класс я вошла еще на перемене. Стоял шум, дети бегали, кричали, в общем, все, как обычно. Потом замолчали, потому что увидели, что я держу в руках игрушку - большого симпатичного, медведя Этот медведь был настоящим милягой. Я купила его, когда еще была студенткой.. Увидела чудесную игрушку и не устояла, отдала за нее, половину своей стипендии, не зная толком, что собственно я с этим медведем буду делать.
Постепенно затих шум. Ребятишки подходили ко мне, просили разрешения потрогать медведя, те, некоторые просили подержать. Потихоньку гладили, целовали, передавали с рук на руки. Прозвенел звонок, второклассники сели по своим местам. Мелом на доске я сделала набросок медведя. В планах у меня было записано «рисование с натуры». Но рисовать «с натуры», у малышей не получалось никак. А с доски они очень прилежно, без видимых затруднений перерисовывали.
Оксана устроилась за задним столом. Выложила тетради и начала их проверять. Иногда она отрывалась от тетрадей и смотрела прямо перед собой, о чем-то задумавшись. Мне показалось, что у нее что-то случилось. В самом деле, минут за пятнадцать до конца урока, она подошла ко мне. Мне стало хорошо и страшно одновременно. Мои ловкие руки, легко нарисовавшие медведя, всегда умевшие дать точный пас в игре, стали мне мешать. Я бралась то за тетрадь с планами, то за карандаш. Я сама, если можно так выразиться, стала мешать себе. Оксана наклонилась и проговорила мне на ухо: «Вы можете их еще на часик занять? Да? Вот спасибо Вам. А у завуча я отпрошусь».
Впервые она стояла так близко ко мне. Я видела, вбирала в себя, ее черты: чисто-карие глаза, золотистые аккуратно подстриженные волосы с короткой химией. Перламутровая помада на губах. Высокая грудь. Мохеровый голубой свитер. Оксана надела шоколадного цвета такой же перламутровый, как и помада, плащ, серую вязаную шапочку, и сказала с милой улыбкой, отчего в уголках рта заложились едва заметные морщинки (как, много позже, пронзительно вспоминались мне эти морщинки). Она тихо сказала: «Еще раз спасибо Вам. Убегаю, но не прощаюсь». Протянула мне руку. Кисть руки была красивой: сильная, белая, на ногтях безукоризненный маникюр. Я машинально пожала ей руку. Мальчики, сидящие прямо напротив меня стали шептаться:
 - Довели Оксану Юрьевну, сколько раз она грозилась нам уйти в монастырь. И вот, ушла.
- Да, прям, ушла, вон тетради оставила. Ты что не слышал, она вернется.
Я рассеянно улыбнулась этим словам «Оксана, монастырь». Какой там монастырь,- думала я, - если такая девушка…На кого обратит внимание, тот и готов.
Ухватившись за ее последние слова «не прощаюсь», я прослонялась в школе до самого вечера. Вечером было первое комсомольское собрание. А комсоргом была Оксана. Она прибежала в свой класс, запыхавшись. Бросила плащ и шапочку на стол и сказала мне, немного стесняясь: «Сейчас прочитаю свои наброски, свои, так сказать, тезисы». «Может быть, и Вы посмотрите, Инна». Слово «Инна», она произнесла с усилием. Покраснела, прикусила нижнюю губу, усмехнулась, словно, преодолевая в себе что-то, потом быстро сказала: «А может, будем на ты, так проще?»
Я кивнула.
С того комсомольского собрания и пошло. Я стала провожать ее, если она задерживалась в школе. Закончив уроки, она уходила из школы не сразу. Проверяла тетради, иногда писала планы. Что ее, несомненно, отличало от других девушек, других учителей, так это одежда. Одевалась она лучше других. Ее вещи были дорогими и модными. Моим «посиделкам» у нее она не препятствовала. Напрасно я думала, что она ничего не понимает. Правильнее было бы сказать, что она еще не понимала всего. Видела, что нравится, и, наверное, ей это было приятно. О чем мы с ней говорили? О пустяках. Она протягивала мне конфетку или кусочек шоколада (шутила: «меня мои дети постоянно угощают»), рассказывала об уроке. Извинялась, замолкала. Был у нее замечательный костюм: пиджак и юбка из какой-то плотной ткани, светло-коричневый фон и золотистые кленовые листья.
Пиджак она вешала на плечики в шкаф. Оставалась в черной блузке. Надевала какое-то ожерелье из темно-красных камней.
Зачем я сидела, что я высиживала? Одновременно с радостью росла в моем сердце черная безнадежность.
Наверное, из-за того, что мы знакомы были мало, со мной она разговаривала только о школе: о «своих» детях, о каждом из них, о комсомольских делах. Но постепенно у нее стали проскальзывать и «личные нотки». Например, она говорила:
«Сейчас я читаю «семейные романы», перечитываю «Анну Каренину. А ты что читаешь, вернее, что любишь читать? Стругацкие, Лем. Нет, не слышала даже. А, фантастика…,- разочарованно протягивала она, нет, фантастику я не люблю. Я люблю читать что-нибудь об обычной человеческой жизни. О любви».
Последние слова она добавила совсем тихо. Мое сердце забилось сильнее. «Если бы ты знала, - думала я ,- если бы ты знала!» Я иду рядом с тобой и пропадаю от отчаяния, так хочется мне сказать о своей, пусть еще не проверенной временем, юной и зеленой, тоненькой и беззащитной любви к тебе. Любви, которую люди изгнали из своего языка, из мира понятий, любви, о которой никто не знает, а если узнает, конечно же, отвернется.
Вот и опять мы стоим на остановке. Я, с неясным для нее выражением нетерпения и отчаяния в глазах, пододвигаюсь к ней почти вплотную и слегка касаюсь ее рук. Наверное, в тот самый момент она почувствовала «что-то неладное» во мне. Она отступила на шаг, потом еще на шаг. Я опустила голову, чтобы не видеть ее глаз. Мы молчали. Долго. А немой, без слов, диалог: объяснение с моей стороны, внезапное осознание и отказ с ее стороны, все это уже произошло. Произошло с непостижимой быстротой, как это всегда в таких случаях происходит. Не умом, не душой, а чем-то другим, таинственным и загадочным бессознательным мы выбираем человека, и другой человек, послушный этой же непостижимой силе, которая заключена и в нем тоже, отказывает нам.
Несмотря на эту сцену, столь красноречивую для нас обеих, мы с Оксаной продолжали видеться. Нет, не так. Это она не отказывала мне в общении, а я приходила к ней каждый вечер, потому что…Потому что даже приговоренный к смерти человек, не может не есть, не пить, не дышать, он продолжает жить, хотя эта жизнь, жизнь в преддверии казни – несуразнейшая нелепица.
К этому времени я уже ушла из школы и устроилась работать инженером на завод. Завод, и КБ при нем, имели прямое отношение к электронике, которая не была моей специальностью, и пошли мои дела там совсем не так, как хотелось бы. Пошли, прямо скажем, плохо мои дела. Посадили меня в комнату к четырем очень разным женщинам. Одна, бывшая учительница рисования, занималась дизайном приборов. Вторая была обычная простая женщина, по-моему, она не закончила и десяти классов. Она все время говорила о своей дочери-фигуристке, разъезжающей по разным городам и соревнованиям. Третья, тоже ничего кроме школы не заканчивала. Эта третья была молодая, полная, довольная своей семьей и детьми настолько, что благополучие и сытое удовлетворение не сходили с ее лица. Ко мне она отнеслась с легким пренебрежением. Я была для них новый человек. Так или иначе, я могла стать конкурентом. И они меня не жаловали. Мои прегрешения, о которых они доносили начальству, были таковы: задержалась на десять минут с обеда. У них в столовой, в каждый обеденный перерыв в актовом зале показывали комедии, я старалась хоть на какое-то время забыться и задерживалась там. Причем, это не было никак не связано с работой, поскольку настоящей работы мне еще не давали. Для пробы я обводила рейсфедером с тушью контуры деталей. Рейсфедера я до этого дня в глаза не видела, так как, во время моей учебы в институте, все чертежи курсовых и дипломной работ уже сдавали в карандашной обводке.
Один раз, было холодно. От окна нестерпимо дуло, я надела шубу, стала читать стандарты, и на несколько минут, борясь с непреодолимым сном, закрыла глаза. Наверное, минут десять я так просидела. И об этом было доложено тоже.
Начальник же, Белозеров, не знал, как со мной поступить. Сам он в свое время окончил Казанский авиационный институт и считал авиационные ВУЗы хорошей технической школой. Диплом московского авиационного института, четверки и пятерки. Что плохого он мог подумать обо мне? Он мне поверил и взял меня на к себе, в КБ.
Вот, в чем состояла моя беда. Ни Белозеров, ни женщины, работавшие со мной одной комнате, не принимали моего психологического облика и настроя. Перед ними была растерянная, робкая, подавленная девушка. Такая, словно не жила, а, живя, помирать собиралась. Как далеко было этой девушке, поникшей, загнанной в угол обстоятельствами, до той, которая еще в начале осени могла радоваться своему тройному прыжку.
Но в этом недоумении и неприятии мой начальник и коллеги вели себя по-разному.
Белозеров чувствовал, что у меня что-то не так, что-то вроде болезни томит и точит меня. Он поговорил со мной один на один, высказался прямо, но его прямота была сочувственной. Он понимал или чувствовал, что не лень, не отсутствие способностей мешают мне, а что-то другое, с чем я не могу совладать. Женщины же были равнодушны, говорили только между собой, меня не замечали. Я не вписывалась в их коллектив, и они хотели одного: чтобы меня удалили от них. И настолько мне было неуютно с ними, что, когда Белозеров набирал людей для «довыполнения» плана в цех на сборку, первой попросилась я. Там мне было легче. Собрать узел быстро – не просто. Деталь за деталью, так шло время. Я отвлекалась от мыслей о своем… уродстве что ли (я тогда не знала, как это назвать), я честно зарабатывала свои деньги. Стрелки приближались к половине шестого. Я бежала всюду, где только можно (благо бегала быстро). От завода до автобуса, от автобуса до школы. И почти всегда в четырех окнах на втором этаже справа горел свет. И тогда я радовалась: значит, она еще не ушла и ее можно увидеть, можно с ней побыть…А когда эти окна чернели провалами на светло-кирпичном лице здания, сердце мое словно присыпало пеплом и я брела домой.
Однажды Оксана и. ее однокурсница и приятельница Света Юрьева пришли в Оксанин класс с какого-то школьного вечера.
Почему-то в самой любви есть моменты особенно сильной любви, или это просто те моменты любви, в которые ты ее (свою любовь) особенно остро осознаешь. Это похоже на долину гейзеров: горячее озеро, а внутри его еще бьют горячие ключи.
Оксана и Света пришли и в полутемной комнате стали переодеваться. Оксана сказала: «Девочки, подождите, я только колготки теплые надену». При этих ее словах чувство большой нежности, затопило мне всю душу. Я и сейчас, когда пишу об этом, помню эти мгновения. Помню состояние своей души. Когда Оксана уже повязывала шейный платочек, к нам заскочила ее ученица, у которой мать задерживалась в школе допоздна и, соответственно, дочку всюду брала с собой.
«Оксана Юрьевна, а Вы платочек не так повязали!», звонким голосом сказала она.
Оксана засмеялась: «Что такое, неужели не так?. А как надо, Настя?»
Оксана присела на корточки, обняла девочку. Радостно она смотрела ей в глаза, бережно придерживала лупоглазую с черными косичками, чудную Настю. Настя, страшно гордая, завязала узелок и развернула шейный платочек уголком вперед. А я стояла у двери, и эта, затопившая меня нежность, была так сильна, что я закрыла глаза, чтобы не видеть этой картины. И как я не крепилась (а уже через секунды девушки бы увидели меня на свету), слезы полились из моих глаз. Не сказав ничего Оксане и Свете, я убежала из школы.
В один из вечеров я принесла Оксане свой альбом (школьно-студенческий), коллекция из пятисот снимков Гагарина. Черно-белых и цветных. Она нежно прикоснулась к одному снимку и провела пальцем как раз по гагаринской улыбке, по его губам, и я увидела, я поняла. Даже я, неискушенный в чувственной стороне любви человек, ничего не знающей об этой стороне, поняла, что ее прикосновение к снимку это – ласка. Она закрыла альбом и отложила его. Оксана сидела за учительским столом напротив меня, но глядела не на меня, а куда-то в сторону, была серьезна, сосредоточенна и печальна. Она сказала: «Я хотела рассказать тебе…Я работала после первого курса пионервожатой в лагере. Ему было пятнадцать лет, а мне восемнадцать. Он у себя в Величаевске в спортивной школе гимнастикой занимался. В лагере брусья были, перекладина. Он тренировался по утрам, когда все еще спали. В белых трико, без майки. Легко он все элементы делал, красиво. А я всегда выходила посмотреть. . Часто он, увидев меня, соскакивал с брусьев, подходил. Так мы с ним и познакомились А потом я поняла, что не могу не видеть его долго. Девчонки, вожатые с которыми я жила вместе подшучивали надо мной. А я внимания на их насмешки не обращала По возрасту, он был моложе меня, но мне казалось, что он – старше. Может быть оттого, что он был умнее меня или больше пережил. Я не знаю. Это трудно объяснить. А в первый раз я его увидела, когда только приехала и пыталась выбраться из автобуса со своими, загромоздившими проход, вещами,. Он легко всю мою баррикаду разобрал, сумки – в руки, рюкзак - на спину. И улыбнулся светло так, вот почти, как твой Гагарин. Его звали Руслан…Русланчик». Оксана замолчала. Она по-прежнему не смотрела на меня. «Оксана, а что было дальше?».
«Дальше, - мы дружили, потом переписывались, а потом он переехал в другой город и перестал мне отвечать. А, если…она прикусила губу, если тебя другое интересует, то…я была вожатой, да и вообще, как я могла мальчика развращать». Последние слова она сказала каким-то деланно небрежным, не своим голосом.
Я встала, лицо у меня горело. Почему-то стало не хватать воздуха. Задыхаясь, я сказала: «Оксана, почему ты так подумала? Почему ты подумала, что меня именно это интересует?» Она поглядела на меня и быстро сказала: «Ты прости, я тебя обидеть не хотела, правда, не хотела. Ты забудь эти мои последние слова. Я просто хотела сказать тебе, что у меня была любовь и есть,…чтобы там со мной не произошло дальше».
«А что может произойти дальше?», спросила я.
«Дальше обычно замуж выходят. У меня сестра двоюродная вышла замуж за курсанта-летчика. А сейчас он – офицер. Живут материально очень хорошо».
«А ты, ты тоже…Но ведь ты только что рассказывала… Значит, выйдешь не по любви?»
«Ин, я ничего еще не знаю».
В тот день я пришла домой в особенно подавленном состоянии. Частный дом, в котором мы жили, купила мама. А дом оказался плохой. Не работало отопление. Подземные воды поднимались в подвале и колодце. Надо было черпать и носить эту воду. В саду черные, очень черные на фоне белого снега деревья, они были закованы в свой зимний сон. Безмолвный, мертвый мир, нигде ни единого лучика света, радости, надежды. Что-то толкало меня лечь и, повернувшись лицом к стене и замереть. Когда-то в детстве у меня каждую зиму и каждое лето были страшенные температуры. Гланды. Я валилась в постель сразу. А сейчас, ведь нет температуры. Но, то, что есть хуже, потому что температура лечится, проходит, а любовь не лечится и не проходит. Если бы я была мужчиной, - рассуждала я и это была бы обычная безответная любовь, это еще можно было бы пережить.
Незадолго до своего поступления на работу в эту роковую школу, я смотрела по телевизору фильм. Вот о чем был этот фильм. Бедный рыбак очень любил девушку. А девушка полюбила пастора. Рыбак вручил ей свадебное платье своей матери, проводил глазами их корабль. И встал, прижавшись к скале. Ждал прилива. И вот вода доходит ему до щиколоток, до коленей, вот она уже по грудь, по горло. «Беги, дурак,- думала я,- сцепи зубы, работай до обмороков, так «на зубах» и выдержи этот год. После года будет легче. А там пройдут и еще несколько лет. У тебя останется жизнь. А жизнь больше, значительнее и важнее любой любви».
Да, там, в той стороне, стороне нормальной человеческой любви, из любви есть выход. А у меня нет. Надо встать. Черпать и носить воду, убрать снег во дворе.
Я работала машинально. Я думала о нашей с ней сегодняшней встрече. О ее необычной откровенности. Чем она вызвана? И вдруг меня словно иглой пронзило. Почему, почему она подумала, что я интересуюсь ее половой жизнью? Да ведь это просто…Она не поняла меня! Она мою любовь приняла за что-то другое. Надо написать ей обо всем. Всю ночь я писала, страница за страницей.
Трудно сказать, что это было. Объяснение в любви? Да, и не только. Попытка объяснить и эту любовь, и это влечение?. А что я сама знала тогда о природе этого влечения? Всю свою жизнь я бесплодно искала ответ. И нашла его год назад. Нашла сама. Тонкая брошюрка советского сексопатолога Свядоща, которую мне выдали в научной библиотеке, была мне ответом. А заодно и приговором, который мог прозвучать в любой момент моей жизни. По умолчанию, этой книгой предполагалось, что приговор будет выносить и приводить в исполнение один и тот же человек – я сама. Сухой, препарирующий душу, язык. Скажу коротко, о женщинах, испытывающих влечение к другим женщинам, Свядощ писал, как о животных, о заразе, о чем угодно, только не о людях. Свядощ и авторы были, похоже, не только мракобесы, но и невежды. Они ничего нового не внесли в науку, ни на шаг не продвинули ее. Их гипотезы были нелепы. Не надо было в этом письме-объяснении писать Оксане о теориях Свядоща. Не понимала я тогда, что, прочтя о Свядоще, о транссексуализме, она ничего больше не захочет знать обо мне. Что дальше, ей будет уже неважно. Неважно, какой я человек, и какие чувства я испытываю к ней. А я писала ей о себе, писала о том, о чем мы не успели поговорить. Мне хотелось остаться в ее памяти не только тревожной, режущей слух нотой. Чистый голос человека, личности человека я хотела оставить ей на память о себе.
Летел по бумаге мой подчерк, летели минуты и часы. Я пересказывала ей Купринский «Поединок»,
«помнишь, - писала я, - ты говорила, что любишь книги о простой человеческой жизни и о любви. Оксана, эта книга тебе понравится. Она – о любви. И книга Джека Лондона «Мартин Иден» тоже о любви, о любви и жизни. И нет другой такой книги на свете, в которой о жизни и любви было бы сказано так полно».
Пора было заканчивать. Все было рассказано о себе и мире, каким я его видела. Я дописывала последнее предложение:
«Оксана, я все понимаю. Тебе нечего мне ответить. Но я хочу, чтобы ты знала: «Я люблю тебя бесконечно. Другого счастья у меня не было и не будет».
Я не спала всю ночь. На работе я перечитала свою тетрадь, и похолодела. Как я отдам ей это... Когда я вошла в класс к Оксане, она уже была одета и собиралась уходить. Все та же милая серая вязаная шапочка, зимнее пальто с песцовым воротником. Я подошла к ней, очень волнуясь, и тут же, в ответ на мое волнение, в ее карих глазах появились сменяющие друг друга выражения тревоги, недоумения, жалости. Она слабо улыбнулась (опять залегли по углам рта эти крохотные морщинки, от одного вида которых, мне хотелось плакать). Улыбнулась и сказала: «Ну, как ты?» И закашлялась (она уже несколько дней приходила на работу больная), достала из портфеля таблетки, налила из графина воды. В это время и вошла эта особа. Она тоже работала в нашей школе. Фамилия ее была Шмыга, звали Людмила. Эта Людмила была невозможно вульгарной, бесцеремонной. А один раз я слышала, как она тихо выматерилась, когда ее ученик разбил мячом оконное стекло. «Ксюха, - начала Людмила с ходу, я с тобой пройдусь, моего то не видно. Что пьем? Противозачаточные? Какие?»
Щеки Оксаны порозовели, она выразительно и укоризненно глянула на знакомую. Что интересно, та ее сразу поняла. Перевела взгляд на меня и быстро сказала: «А, ну да, у тебя вроде бы бронхит или еще что-то…». «Еще что-то ,- сердито ответила Оксана, - ты видишь, что я иду не одна. У человека ко мне разговор».
«Все-все, не буду вам мешать»,- как-то особенно, с ударением сказала Людмила. С любопытством глянула на меня и выкатилась из класса.
Слова этой Шмыги о противозачаточных таблетках поразили меня, как гром.
Я была настолько влюблена в Оксану, что ничего «земного» или «грешного» за ней не предполагала. Это было нелепо, невозможно: Оксана и противозачаточные таблетки. Разве не она сама рассказала мне о том, что любовь ее в прошлом.
Оксана все же была смущена, она пыталась как-то начать разговор, перескакивала с одного на другое. А потом замолчала вообще. Я робко посмотрела ей в глаза. Она с легкой досадой проговорила: «Ин, долго я еще буду темы искать для разговора? Ведь это ты приходишь ко мне. Значит, хочешь что-то сказать. Говори».
«Вообще, я прихожу увидеть тебя, побыть с тобой немного».
«А почему, - заинтересованно заговорила вдруг Оксана, - почему ты всегда спрашиваешь «Можно я приду?»»?
Я пожала плечами. «А как можно по-другому?»
«Я думаю, - сказала Оксана, - ты будешь приходить, даже если я запрещу тебе это»
«Я как раз об этом, я хотела тебе все объяснить, я понимаю, что надоедаю…» – сбиваясь, говорила я. Достала из дипломата тетрадь и протянула ее Оксане.
Оксана взяла тетрадь, как будто и слова мои и тетрадь ничуть ее не удивили, словно чего-то подобного она как раз ждала.
Она сказала: «Я беру больничный, и дня три меня не будет. Вот как раз и почитаю твою тетрадь. А о чем ты таком пишешь мне? И почему пишешь, а не скажешь?»
Она смотрела на меня с иронией.
Я молчала, мучительно пытаясь подобрать подходящие слова.
Вдруг она стала серьезной. Сказала: «Не надо, не отвечай. Я поняла. Приходи, если хочешь, в понедельник».
Лучше бы этот понедельник никогда не наступал. Оксана сидела за одним столом со Светой Юрьевой, они о чем-то тихо разговаривали. С первых дней работы в школе, я часто видела Свету и Оксану вместе. Света, Света Юрьева. Светлые волосы до плеч, чуточку припухшие губы (она почти не красилась и губы не красила точно).. Узкий белый свитер и черная мини-юбка плотно охватывали ее тело. Что-то безумно-красивое было в ее фигуре, какая-то скульптурность, словно она – не живой человек, а лучшая работа Клодта. Не знаю, как это может сочетаться, но в ней сочетались скульптурность с гибкостью и ленивой кошачьей грацией. Света была, как сейчас бы сказали, сексапильна. Другими словами, пол, зов пола в ней были выражены сильнее, чем в Оксане. В серо-голубых глазах ее почти всегда плескалось безмятежное спокойствие. Но это была обманчивая безмятежность. Эта безмятежность была всего только своеобразным отражением ее внутренней уверенности в себе и силы. Она первой заговорила со мной. Обычно я мучаюсь началом всякого знакомства, с кем бы то ни было. А вот со Светой мне было легко. И, забегая вперед, скажу, что мне с ней всегда было легко и спокойно. Меня она удивляла, не знаю, как это назвать, своими знаками внимания что ли. Принесла мне учебник по рисованию. Интересовалась моими делами и, когда я работала в школе и потом, когда я ушла на завод.
Осенью, когда я еще работала в школе, мы сажали деревья. Работы было много. Все устали и решили отдохнуть. Света было легко одета. На самом деле она замерзла или нет, я не знаю, но она попросила у меня куртку. Она взяла ее очень бережно, накинула себе на плечи. И отдавала очень бережно, словно моя финская куртка могла рассыпаться от любого неосторожного движения. Однажды мы с ней вместе ездили в поселок Каскадный. У меня там жил отец, а у Светы в Каскадненской школе работала лучшая подруга. Вот, что меня удивило: она легко брала меня под руку, когда боялась поскользнуться. Зимой, когда я прибегала к Оксане сразу после окончания работы, я иногда заставала там и Свету. Тогда к остановке мы шли втроем. При этом Света не допускала такой ситуации, чтобы я осталась вне их разговора. Пару раз она застегивала мне верхнюю пуговицу пальто, говоря при этом: «Ин, вот так лучше смотрится. И тебе будет теплее».
О своих чувствах к Оксане я никогда ей ничего не говорила.
Когда я вошла в класс, они обе поднялись, как по команде. Света как-то с сожалением посмотрела на меня и направилась к выходу. Никогда мне не забыть, как выглядела тогда Оксана. Ее глаза были абсолютно пусты. Так пусты, что удивительно, как сквозь них не просвечивало, все то, что находилось у нее за спиной. Такие пустые глаза, словно слепые. Она стояла напротив меня, но куда она смотрит, невозможно было понять.
Оксана заговорила не сразу. Видно, собиралась с силами. Глядя сквозь меня, она сказала: «Инна, я не знаю, что тебе ответить. Помочь я тебе ничем не могу. А моя собственная жизнь… у меня ведь есть и своя жизнь…ты ее сильно осложняешь. Ты знаешь, что Наташа Егорова, которая работала с тобой в «продленке», и учителя начальных классов постоянно спрашивают меня: «Зачем она к тебе ходит, зачем она тебя ждет? Или и того хуже «Что ей от тебя нужно?». Я ничего не могу тебе запрещать, но я прошу тебя больше ко мне не приходить. Пока я еще тебя уважаю, тебя и твои чувства. Но если ты, не глядя на мою просьбу, будешь приходить ко мне или станешь меня всюду ждать, я тебя уважать перестану. А со временем не смогу испытывать к тебе ничего, кроме отвращения».
«Но, ведь это…ты все не то, говоришь, Оксана,- проговорила я немеющими, губами,- главное, ты не любишь меня?»
И впервые в ее глазах появилось осмысленное выражение. И этим осмысленным выражением был гнев.
«Не люблю!»- резко сказала она.
«Нет, не так, - повторила она немного спокойнее, - «не могу любить, и не хочу».
Она отвернулась от меня и прошла за шкафы со школьными пособиями, одеваться.
Вся моя жизнь пронеслась передо мной. Она вся была ни к чему, она ничего не стоила и не значила моя жизнь.
Кажется, я не помнила, как шла домой. Проклятая, вязкая, живучая животная жизнь. С ней надо было распроститься. Даже не сейчас, а тогда, давно, когда я только прочла Свядоща. Я уже тогда должна была решить для себя, как и чем. Вся эта возня была отвратительна. Я ненавидела в себе то, что за эту жизнь цеплялось. Ртутные пары…Значит, можно и простую ртуть. Морщась, я разбила три градусника. Перед моими глазами вдруг очень ярко возникла картинка из моего детства: серебристые прекрасные маленькие пузырьки-шарики, я еще не знаю, что это, но они притягивают мой восхищенный взгляд. А в руки не даются, дробятся на еще более мелкие, как бусинки. И я не выдержала этого мирного образа. Образа из счастливой жизни, которую мне предстояло сейчас убить. Какая-то сила затрясла меня, бросила на пол, заставила захлебываться рыданиями. После тщетной попытки собрать ртуть с клеенки, я с силой стала бить кулаками по ртутным шарикам, осколки стекол от градусников вонзались глубоко под кожу. А я, не чувствуя боли, била по столу все сильнее. Наконец, появилась боль. Из под сомкнутых пальцев текла и текла, не останавливаясь, кровь. Появилась боль, а вместе с ней и холодное бешенство. Когда-то мне выписали, по недосмотру, сильнейшее снотворное. Одна таблетка «вырубала» часов на четырнадцать. Причем вырубала так, что страшно становилось. Звонок будильника мог только слегка «выдрать» тебя из этого сна, подобного смерти, а потом голова падала на подушку, и сознание заволакивалось.
И последнее, что я помнила, это был пустой пузырек, окровавленная горсть таблеток в моей руке, кровавый вкус этих таблеток во рту, пустой холодный страх вместе с сожалением о сделанном, и сознание, уплывающее от меня.
Часть вторая
Жизнь
Света
Сначала появилась картинка: что-то мутное и расползающееся, как амеба, я проваливалась в какой-то бред, потом вновь возникала эта амеба, снова расползалась непонятно во что и только потом, после долгого времени, это расползающееся пятно приняло более или менее четкие формы светильника на потолке. Появились мало связные мысли-ощущения: лежать мягко, тепло. Я открыла глаза. Белый потолок, белые стены. Я долго смотрела на потолок, на стены. Около моей кровати стояла капельница. Мои руки лежали поверх одеяла, кисти были забинтованы. Я ни о чем не думала. Мне захотелось спать. И я заснула, крепко помня, что спать теперь можно.
Когда меня перевели из реанимации в палату, ко мне пришла мама.
Она рассказала, что почувствовала необъяснимую тревогу и приехала домой. Как выяснилось, вовремя.
«Инна, Инна, - сказала мама, - когда-нибудь ты перестанешь думать только о себе?
Почему ты не подумала обо мне, о людях, с которыми работала? Ведь, если бы это случилось, они все, кто больше, кто меньше ощущали бы себя виноватыми…» - мама не договорила и заплакала.
«Прости меня, мама, прости»,- сказала я. На душе у меня было плохо: я чувствовала вину, раскаяние и стыд.
«Да я ничего, - мама вытерла слезы, - «ты, главное, поправляйся. Все пройдет, переживется, забудется. Вот увидишь. Придет весна, расцветут деревья, ты помнишь, как цветет вишня? Мы пойдем с тобой на Кубань. А наша степь? Ты ведь всегда ее любила. Надо жить. Нет от жизни никакого другого лекарства, кроме самой жизни».
А потом пришла Света Юрьева. Она придвинула стул, взяла мою руку, повернула к себе, посмотрела на шрамы. Накрыла своей теплой ладонью и сказала: «Эх, Инка, Инка..Тебе надо было все мне рассказать. Все с самого начала. И об Оксане тоже.
 «Почему, Света?»
«. Ты - человек, я бы сказала, незащищенный. Как ребенок, живешь в своих мечтах и грезах. А мир совсем не такой, как в книгах. Поэтому тебе стало так больно от столкновения с действительностью. Если бы я все знала, я бы попыталась помочь тебе. И задолго до того, как Оксана сорвалась».
«А она сорвалась?»
«Да, сорвалась. После вашего объяснения, она сказала мне: «Свет, не надо было тебе уходить. Я так резко сказала. У меня неладно на душе».
«Ин, что ты знаешь о ней? Любовь, о которой она рассказывала тебе, была в прошлом. А сейчас, она встречается с человеком, который вроде бы и нравится ей, но так ей нервы треплет. Жениться не торопится или вообще не собирается. А недавно ее познакомили с одним офицером. А он…»,- Света сделала паузу, - «знаешь, я однажды для себя определила, с чем можно сравнить страсть и любовь. Представь себе айсберг, его огромною нижнюю подводную часть. Это и есть страсть. В то время, как его сверкающую вершину, возвышающуюся над поверхностью воды, называют любовью. Так вот, нет у нее к нему ни страсти, ни любви, ни даже особой симпатии. Она просто понимает, что он положительный, серьезный человек. И предложение ей делал».
«А что же она, Света?»,- спросила, я чувствую где-то внутри себя боль, подобную зубной, выматывающую и ноющую.
«Пока она замуж за него не собирается. Я только хочу сказать тебе, Ин, что у нее все совсем не безоблачно, и что ей тоже не легко».
«Света, а она знает обо мне,…о том, что я…»
«Знает. И переживает. После твоего ухода в тот самый день, она была неспокойна, мы договорились с ней, что позвоним тебе утром на работу, а вечером мы хотели поговорить с тобой еще раз, вдвоем. Позвонили на работу, потом твоей маме в школу. Вот так мы и узнали все. И напрасно ты ее считаешь бессердечной. Она, конечно, немного вспыльчива, поспешна и порывиста. Неужели ты не замечала, что самых буйных учеников из своего класса она приводила ко мне, потому что сама с ними не справлялась, срывалась?
Я намного спокойнее ее, у меня нет склонности сразу впадать в эмоции, или, тем более, в панику.
Твоя тетрадь ее ошеломила. Она ожидала, конечно, что в тетради может быть объяснение в любви. Она ведь не слепая, все видела. Понимала, что серьезного разговора с тобой ей не избежать. Но причины этой любви, гипотезы медиков, все это так ее напугало, шокировало, и она нервничала очень сильно.
Но она нормальный человек, Ин. И она не может не волноваться, потому что все равно причастна к этому. Это твое отчаяние или твой срыв. Так сошлись обстоятельства твоей личной жизни, твоей жизни вообще. Но она видит здесь, чтобы я не говорила ей, только свою вину.
Два дня назад я зашла к ней после уроков, а она отвернулась к окну, ладонями закрыла лицо. Я говорю: «Оксан, ты что?» А она слезы вытирает. Говорит: «Светка, все равно это из-за меня».
При этих Светиных словах, я почувствовала, что не могу говорить, что могу расплакаться в любой момент. Света увидела это и сказала: «Инна, не надо. Не надо». Света отошла к окну, постояла так минут десять. Снова подошла, села на стул и сказала: «Я хочу попробовать помочь тебе немного сейчас. Но для этого наш разговор должен быть предельно откровенным. Понимаешь? Постарайся, не надо стесняться. Сможешь?»
«Наверное», - я застенчиво улыбнулась.
«Ну вот, - сказала она, - любовь любовью, но есть еще такое понятие, как секс. Тебя тянуло к Оксане, так скажем, с этой стороны?»
Внутренняя борьба овладевших мною чувств замешательства и стыда, недоумения и даже возмущения отразилась на моем лице, как на экране.
Света сказала: «Ин, мы же договорились. И потом, это влечение - не твоя вина, не преступление, в сущности, и я, и Оксана не сильно отличаемся от тебя, мы ведь тоже испытываем влечение. Сексуальное. Ну и что, что к мужчинам».
Набравшись духа, я ответила: «Ну да – было. Но я себе бы никогда ничего такого не позволила. Если бы я была мужчиной, тогда это было бы естественно, понятно, легко. Вся и беда в том, что я не родилась мужчиной».
Света улыбнулась: «Нет. Ты – все же ребенок, - «легко и естественно», - передразнила она меня, и продолжила, - «нет, Инна, чаще всего не легко. А что, если я тебе скажу, что свои проблемы и комплексы в этой сфере бывают даже у влюбленных друг в друга мужчины и женщины».
«Разве?» - удивилась я, - «какие же комплексы, например?»
«Например, - сказала Света, - те же, что и у тебя стыдливость, или боязнь, или озабоченность, что твое тело не красиво. У мужчин страх перед тем, что может не произойти эрекции. Знаешь, что такое эрекция?»
«Знаю, - хмуро сказала я.
«Дальше, - продолжила Света, - ты представляешь, что мужчина и женщина делают во время физической близости?»
«Теоретически и в общих чертах, - сказала я и добавила, - «Света, может не надо об этом? У меня как-то нехорошо и тягостно становится от обсуждения этой темы».
«Вот, - сказала Света с удовлетворенным видом, - мы, кажется, и добрались до твоих болевых точек. Ты ведь сама сказала, что вся беда в том, что ты не родилась мужчиной. Представь, что ты мужчина и женщина, которую ты любишь, ласкает твои половые органы. Ты такое можешь представить? Как тебе это?»
«Представила, - ответила я, немного подумала и добавила, - боюсь, я бы подумала, что она… как это сказать, у меня бы было ощущение какой-то грязи».
«Соответственно, - продолжила Света, если ты, будучи мужчиной, ласкаешь ее половые органы, у тебя тоже было бы ощущение грязи так или не так? Ты подумай прежде, чем ответить».
«Пожалуй, да», - согласилась я.
«Это и есть твоя незащищенность. Ин, ты не принимаешь того, что есть. Многого не знаешь об определенных вещах. Если бы ты знала, тебе было бы легче. Также, ты не можешь двинуться дальше очерченной тобой идеальной сферы. И, может быть, не только в области пола, может быть и вообще в жизни».
«И последнее, - сказала Света, - что ты знаешь о лесбиянках?»
«Я читала, - с готовностью ответила я, - читала о них в медицинской энциклопедии, это было очень давно, на острове Лесбос жили такие женщины. В энциклопедии написано, что это половое извращение. Еще, - я подумала, - о подобных женщинах я читала у Свядоща, но там они не называются лесбиянками, там их никак не называют».
«Инна, потому он их никак и не называет, назвать, это, значит, признать. Признать, что такие люди рождались, рождаются, и будут рождаться. Ты такая не одна, таких людей много. Может это тебя утешит».
Я пребывала, в каком то смятении и замешательстве. Светины слова были, как лекарство на раны. Пусть не на все. Но какие-то она залечила или начала лечить. И все же, главное…
Я задала бессмысленный вопрос: «А как же Оксана?».
Но Света поняла. И ответила: «Вы не виноваты в том, что произошло. Ни ты, ни она. Но Оксана считает, что, либо тебе, либо ей надо уезжать из города. Она сказала: «Света, хорошим это не кончится. Нельзя допустить даже возможности повторения того, что произошло». Она уже была в гороно. Есть место в Каскадненской школе. Здесь она живет дома с родителями. А там, я знаю от Маринки, учителям жилья не дают, ей придется жить в школьном интернате. Вот так, Ин».
«Ей никуда не надо уезжать, - сказала я, - уеду я. Меня берут назад в московское КБ, работать по специальности».
«Вот и хорошо, - Света задумалась, - а когда ты едешь?»
«Видишь ли, - я немного помялась, - меня направляют в Светлогорскую больницу, ну – психиатрическую, из-за этого самого суицидального случая. И я пока не знаю, сколько я там пробуду. Думаю, что не больше месяца, а может, и меньше».
«Инна, - сказала Света , - а у меня ведь родители живут в Светлогорске. Я, обычно, бываю там по выходным. Давай я запишу тебе наш телефон. Звони мне, если я буду тебе нужна».
Доктор Таманцев
Светлогорская психиатрическая больница находилась на окраине города. Ехать мне пришлось два с половиной часа на электричке до самого Светлгорска и еще потом, пятнадцать минут в городском автобусе. Больница была расположена в трех корпусах, каждый корпус представлял собой длинное четырехэтажное здание. На одном этаже я увидела решетки на окнах. За территорией больницы находилось озеро, со всех сторон его окружал лес. Уже пригревало солнце, таял снег, пели птицы. Хотелось быть больше на улице. А находиться месяц или больше в здании, мне совсем не улыбалось. Ворота были открыты, мне показали приемное отделение, и я направилась туда. В маленькой комнатке сидели три женщины в белых халатах. Они лениво переговаривались. При моем появлении они замолчали. Одна стала смотреть мои документы: направление, паспорт. Две другие попросили открыть сумки. И стали по очереди доставать предметы из сумки, одна доставала и выкладывала на стол, другая записывала.
«Какое Вы имеете право, - сказала я, начиная дрожать»
«Вы не волнуйтесь, - спокойным голосом произнесла та, которая смотрела мои документы, просто у нас такой порядок. Это в Ваших же интересах».
Женщины сложили все мои веди обратно в сумку. Одна из них спросила врача: «Значит в восьмое, в отделение неврозов?».
«Да, - сказала врач. Пока туда. Завтра будет Елизавета Павловна, она все окончательно решит. И Таманцев будет. Кажется, это его случай».
Меня повели по серой широкой лестнице, вверх на четвертый этаж, потом мы долго шли по коридору, пока не уперлись железную, обитую дерматином дверь. Медсестра достала ключ, открыла дверь. После того, как мы вошли, она снова закрыла дверь на ключ. Мы оказались в просторном холле, у самой двери стоял маленький белый стол, за ним сидела медсестра (как я потом узнала, так называемая «постовая» медсестра). В центре холла стоял телевизор, его окружали расставленные в беспорядке стулья. У стены находился диван. В холл выходили двери палат. В одну из этих палат меня и завела медсестра. Сказала: «Вот вам новенькая, прошу любить и жаловать». Палата была четырехместная. Мне навстречу сразу поднялась высокая девушка лет девятнадцати, светлые волосы были небрежно заколоты, одета она была в тельняшку и голубые джинсы. Она сразу приветливо сказала: «Давай знакомиться. Меня зовут Таня Серебрянникова, а тебя?». «А меня Инна», - ответила я, постепенно расслабляясь и успокаиваясь, «Потом расскажешь, - сказала Таня, - если захочешь, с чем ты к нам. Скоро обед, мы сегодня дежурные. А сейчас пойдем, покурим, что ли?»
«Я не курю, правда не курю, - ответила я, - я спортом занимаюсь, дома бегала каждый день, а здесь уже, наверное, не придется».
«Ну почему, - возразила Таня, - недельку только подержат взаперти, а потом и на прогулку можно будет выходить, и бегать. Только, разве бегают зимой?»
Ближе к вечеру, я, благодаря Тане, которая рассказала мне обо всех здешних порядках, чувствовала себя гораздо уверенней. С обеда до вечера мы с Таней трижды «курили» на мужской половине. Если на женской половине, все были одеты в свое, то мужчины одевались, преимущественно, в больничную одежду в серые куртки и брюки. Таня с «воли» принесла сигареты «новеньким» парням, прибывшим, как и я, сегодня,. Кроме Тани в нашей палате лежали: «бабушка» Зоя Ивановна Штукина и Галя Левантовская. Зоя Ивановна была человеком простым и душевным. Маму я просила не ездить ко мне. Зоя Ивановна, видя, что я не наедаюсь скудной больничной пищей, частенько угощала меня продуктами, которые приносили ее сыновья. Теплая в домашнем масле картошка с квашеной капустой, мед и сыр. Не знала я, что могут быть так красивы старые люди, красивы своей добротой, скромностью, и какой-то особенной светлой кротостью. У Зои Ивановны, как и у Тани Серебрянниковой был невроз тревоги и страха. Таня до больницы пыталась «запивать» свой страх пивом, пыталась «отвлекаться», включая свой домашний музыкальный центр на полную громкость. Здесь, в больнице ей помогли лекарства, она перестала бояться. Зоя Ивановна долго держала свои страхи в себе, не хотела доставлять сыновьям беспокойство.
Но однажды не выдержала, расплакалась, рассказала. Не сразу старший сын привез ее сюда, отпугивало название больницы «психиатрическая». Долго пытались лечить у «бабок» в деревнях. Галя Левантовская была красивая женщина лет сорока. Она очень походила на Ирину Алферову, те же прекрасные голубые глаза, милая улыбка. Галя страдала неврозом на «полную катушку». Стоило ей чуть-чуть расстроиться, как она начинала беззвучно плакать, и без сил ложилась в постель.
Утром следующего дня я сидела в кабинете заведующей отделением Бородиной Елизаветы Павловны. Елизавета Павловна была необычайно спокойной женщиной. В своем всепобеждающем спокойствии она чем-то походила на Свету Юрьеву. И, так же, как Свету слушались в школе не только ее ученики, но и ученики других классов, так и Елизавету Павловну слушались и персонал, и больные, и даже ее непосредственное начальство. Меня она встретила улыбкой. Карие глаза ее смотрели внимательно и доброжелательно. Елизавете Павловне было лет пятьдесят пять. Рядом с ней сидел худощавый мужчина лет тридцати пяти, сорока, в его ясных серых глазах было то же самое, что и у Бородиной внимание и что-то такое неуловимое, лихость, юмор, азарт. Сразу было понятно, что он разносторонний, необычайно умный человек. Несмотря на то, что ему было, вряд ли больше тридцати пяти лет, голова у него была вся седая. «Меня зовут Елизавета Павловна, - сказала заведующая, - а это доктор Таманцев Александр Иванович. Он – наш психолог. В основном, лечить Вас будет он. А пока, пока, - сказала она, - расскажите нам обо всем. Только не надо ничего стыдиться, бояться или скрывать. Мы лечим душу человека, травмы души, и мы не имеем право что-то пропустить, упустить из виду».
И я им все рассказала. С самого начала, с брошюры Свядоща и до последнего, до своей попытки суицида. Правда ничего не сказала о последнем разговоре со Светой Юрьевой.
Доктор Таманцев легко поднялся. Он посмотрел на Елизавету Павловну и сказал: «Вот Вам результаты нашей пуританской морали. Нет, - добавил он, - дело даже не в морали. Мораль должна быть. Но, мораль честная. Когда человек знает все и сам делает свой сознательный выбор в сторону того или иного».
«Инна, - дружелюбно обратился ко мне психолог, - после обеда зайдите ко мне и мы с Вами обо всем еще раз обстоятельно поговорим.
«Итак, сказал Александр Иванович, - расскажите мне все, пожалуйста, еще раз, останавливайтесь на тех моментах Вашей жизни, когда Вам было особенно тяжело, и поясните, как Вы сами понимаете, почему именно это, а не что другое вызывало в Вас страдание».
«Понимаете, доктор, начала я, - даже первое самое смутное чувство влюбленности (мне тогда было никак не больше трех лет) я испытала к женщине, воспитательнице нашей группы. Я стремилась всегда играть с мальчишками. Я просила родителей, чтобы они отвезли меня в Москву и переделали на мальчика. И я совершенно точно помню, что когда мне было шесть лет, на вопрос, почему я хочу стать мальчиком, я совершенно четко ответила: «Чтобы жениться на девочке». Я ненавидела всю девчоночью одежду, длинные волосы и косы».
Нельзя сказать, что все это пересказывать Александру Ивановичу мне было легко. Но он, похоже, понимал, чего мне это стоит, потому что только пару раз посмотрел на меня и больше не поднимал глаз от бумаги, на которой что-то черкал и рисовал. Но слушал он очень внимательно. И чем дальше я рассказывала, тем печальней и сосредоточенней он становился. Я пересказала ему и последний свой разговор со Светой Юрьевой. Тут лицо Александра Ивановича впервые просветлело. Он сказал: «Какая же хорошая эта девочка Света, какая умная. Влюбись Вы в нее, Вы бы меньше страдали. Люди большого ума не подвержены массовым предрассудкам, чувству толпы и инстинкту толпы, которая всегда изгоняла всякого, кто не подходил под ее стандарты. Света оказалась отважнее, умнее, хладнокровнее, чем Ваша Оксана. Света - человек незаурядный, и, именно поэтому, она сумела понять Вас, оценить Ваши человеческие качества. Больше того, когда Вы томились и мучились своими тайными болями и пороками (или тем, что считали пороками), она сочувствовала Вам. Не решаясь начать с Вами разговор первой, она старалась быть внимательной к Вам хотя бы в мелочах. Ведь так было? Правильно я понял Ваш рассказ?»
«Да, - оживленно ответила я, - она всегда была внимательна ко мне и еще мне было с ней легко и спокойно с самой первой встречи и до последней».
«А Вы сейчас с ней общаетесь?»
«Она оставила свой телефон, сказала, что я могу позвонить ей, если захочу»
«Вы знаете, - немного смутился Александр Иванович, - я ведь это так, к слову, произнес «если бы Вы влюбились в нее», то есть, я хочу предостеречь Вас, не перенесите, ненароком, своей любви на Свету, она поддерживает Вас только, как человек, и никак Вам ответить не сможет».
«Боюсь, Александр Иванович, я очень долго ни на кого не смогу свою любовь перенести, а Света, она просто - хороший друг».
«Ну ладно, - сказал Таманцев, - на сегодня достаточно. Подведем итоги. Нашлись люди, сумевшие Вас понять. И Вы больше не один на один со своей бедой. Это уже хорошо. Верно?»
«Верно».
Следующую беседу свою Таманцев начал неожиданно. «Цвета радуги переходят друг в друга постепенно. Между одним и другим цветом десятки переходных цветов, то, что мы называем оттенки. Также в природе между тьмой и светом есть сумерки. Если следовать этой аналогии, не кажется ли Вам нелогичным и даже противоестественным представление о том, что между мужчиной и женщиной, условно выражаясь, безвоздушное пространство? Понимаете, о чем я?»
«Приблизительно, но, может там как раз мое место, в этом промежутке?»
«Вот, видите, - довольно сказал Таманцев, - Вы неплохо схватываете. Можно привести и еще одну аналогию. Таблица Менделеева. Вы, конечно, знаете, что многие клетки в ней оставались пустыми, и только потом, значительно позже находили в природе элемент, существование которого предсказала теория».
«Но кто бы, - спросила я, - мог стать таким вот Менделеевым в области пола, кто мог бы дать определение и заполнить пространство между мужчиной и женщиной?» «Такой человек есть, вернее жил раньше, австрийский ученый Отто Вейнингер, он родился в 1880 году и умер в 1903 году. Он ушел из жизни совсем молодым, застрелился. Все, что мы с Вами сейчас предполагаем, он обосновал и представил в своей диссертации «Пол и характер», вот смотрите, - Таманцев подал мне «самиздат» с многочисленными значками на полях, почеркнутыми предложениями. И первые подчеркнутые фразы, которые я прочла, были следующие:
Половое дифференцирование никогда не бывает вполне законченным. Все особенности мужского пола, хотя и в слабом, едва развитом состоянии, можно найти и у женского; и наоборот признаки женщины в своей совокупности содержатся и в мужчине, хотя в очень неоформленном виде.
Существуют бесчисленные переходные степени между мужчиной и женщиной, так называемые "промежуточные половые формы".
Я немного зачарованно повторила «промежуточные половые формы».
«Да, - веско сказал Александр Иванович, - именно так. И никто в мире этого не отрицает, потому что нельзя бесконечно отрицать то, что существует в природе, независимо от твоего мнения и желания (существовать этому явлению или не существовать)».
«Но, Александр Иванович, - сказала я с горечью, - ведь это известно уже больше восьмидесяти лет. Почему эту книгу спрятали, не давали прочесть нам, таким, как я. Почему вообще ничего нельзя было прочесть. А существовала только эта ужасная брошюра Свядоща?»
«Потому, - ответил Таманцев, что властью очень часто обладают люди, которым истина неудобна и неприятна. Эта маленькая группка людей решает, кому что читать, кому что знать. И это не только, что касается гомосексуализма. Или шире, что касается пола. Нет. Так было всегда. Грамотный раб уже не раб, невежественным, неграмотным человеком легче управлять».
«А сами Вы думали над этим, Александр Иванович, какие люди относятся к промежуточным половым формам?»
«Думал, Инна, - ответил Таманцев. Если проблема эта существует и доставляет боль даже немногим людям, ставит их на грань жизни и смерти, об этом надо думать. Я объясню, но, чтобы тебе было понятно, задам тебе такой наводящий вопрос. По каким признакам и когда определяется пол человека?»
«При рождении, анатомически».
«Да, - сказал Таманцев, - это физически, но у человека есть еще психика, сознание, что, если это сознание, в данном случае осознание не совпадает с физическим полом?».
Я подумала и ответила: «Наверное, чтобы дать заключение о принадлежности человека к тому или иному полу: нужно исходить из следующего: физический пол человека, идентификация или неидетификация себя с этим физическим полом, направленность сексуального влечения. В норме человек воспринимает свой физический пол, то есть идентифицирует себя с ним, сексуальное влечение направлено на противоположный пол».
«Да, - сказал Таманцев, - если по второму и третьему признаку мы видим отклонение от нормы (пока нормой будем считать большинство), то такие люди, несомненно, относятся к промежуточным половым формам. На западе, в отличие от нашей страны, признают наличие этих промежуточных половых форм, это - геи и лесбиянки, транссексуалы и гермафродиты. Причем, если взять, к примеру, лесбиянок, то они, скорее всего, также неоднородны и тоже представляют собой диапазон, кто-то из них ближе к мужскому полюсу (как в Вашем случае), кто-то ближе к женскому полюсу, а кто-то посредине. Так, по крайней мере, должно быть по Вейнингеру».
«Да, - Александр Иванович, - рассеянно сказала я, но я не вижу, как это все может помочь мне практически. Ведь Оксана…».
«Давайте, прежде всего, разделим проблемы, - перебил меня Таманцев, - Оксана – это Ваша безответная любовь. Но ведь и у нее самой с любовью не все гладко, так? Поверьте мне, как человек, и как психолог я сталкивался с массой (назовем пока их правильными) правильных мужчин и женщин, которые страдали и страдают не меньше Вашего. Взаимная любовь – большая редкость. Вторая Ваша проблема: идентификация и направленность полового влечения. Здесь Вам должно помочь то, что Ваш случай – это не исключение из правил, не уродство. Ваш случай - это жизнь многих и многих людей, которые, пока, увы, не могут, открыто заявить о себе».
Таманцев посмотрел на мою приунывшую физиономию, постучал карандашом по столу и спросил: «А чем Вы сейчас заняты в свободное от процедур время?»
«Я свободна после трудотерапии и электросна. Почти целый день свободна».
«Инна, всю эту историю, Вашу влюбленность в Оксану, Вам предстоит пережить. Пережить самостоятельно. Я могу помочь Вам только советом: жизнь не заключается в одной любви и смысл, главное содержание жизни, не в том, какого ты пола. Свою жизнь надо занимать делами. И, кстати, мы с Вами пока эту сторону Вашей жизни не обсуждали. Расскажите мне о своей профессии, о том, чем Вы вообще любите заниматься».
«Я, наверное, не люблю свою профессию, Александр Иванович, - печально сказала я, - в институт меня привела детская романтическая влюбленность в авиацию. На деле же сталкиваться пришлось со скучными чертежами, железками, трудной математикой. А что я люблю? Я люблю литературу и литературную критику, кино и кинокритику. Интересовалась психологией, но кроме книги Владимира Леви «Искусство быть собой» ничего интересного найти не могла».
«Психология,- задумчиво сказал Таманцев, - вот ей мы и займемся. Ответьте мне на вопрос. Если человек поступает так, а не иначе, понимает ли он причины, побудившие его так поступить? Иными словами, осознает ли он мотивацию?»
«Да, конечно, - ответила я, - осознает».
«Всегда?»
«Да, разумеется».
«Тогда, усмехнулся Таманцев, - я расскажу Вам один интересный случай. Человека, находящегося в больничной палате, ввели в состояние гипнотического сна и приказали ему раскрыть зонтик. Потом вывели из гипнотического состояния и спросили, почему он раскрыл зонтик, находясь в помещении. На что человек ответил: «Чтобы проверить, не сломан ли он». Теперь Вы немного понимаете?»
«Постойте, сказала я, - ведь в гипнотическом сне человек как бы спит, сознание его отключено, иначе бы он помнил, что ему приказали открыть зонтик, тогда почему он выполнил приказание, что им руководило?»
«Самое остроумное, - не спешил с ответом Таманцев, - что он нашел вполне логичное объяснение своему поступку. Вы спросили, что им руководило? Отвечаю: им руководило бессознательное.
Бессознательное, это – огромная область психики, из которой выделилось сознание. Образно говоря, бессознательное это - психический «котел», где варятся все наши инстинкты, все желания, мельчайшие и подробнейшие воспоминания того, что происходило с нами, начиная с ранних лет, все впечатления, полученные нами из окружающего мира. Смотрите, простой пример. Вы забыли фамилию человека, напрягаетесь, вспомнить не можете. И вдруг, когда Вы не только перестали напрягаться, но и думать забыли, эта фамилия легко и просто всплыла в Вашей голове. Где же она «хранилась», почему не вспоминалась? «Хранилась» там же, где все без исключения мельчайшие детали воспринимаемого нами мира, хранилась в бессознательном. А почему не появлялась в сознании? Возможно, была связана с какими-то неприятными ассоциациями. Так или иначе, что-то в сознании сопротивлялось этому воспоминанию.
Человеческое сознание снабжено массой запретов, правил. Только существование в сознании таких запретов отличает цивилизованного человека от дикаря. Но, некоторые инстинкты жизненно необходимы. Они спасают род и вид. Если человек утратит вообще агрессию или страх, он не сможет ни бороться с опасностью, ни бежать от нее, следовательно, погибнет. Половой инстинкт, тот, который всего сильнее пыталась подавить и подавляет наша цивилизация, он – один из сильнейших инстинктов. Важнее жизни отдельного индивида, жизнь рода. Вот, что заложено в половом инстинкте, какая энергетика».
«Пока понятно?» - спросил Таманцев.
«Понятно, - ответила я с некоторым даже вдохновением, - и очень интересно».
«Ну, замечательно ,- улыбнулся Таманцев, - и знайте, самое интересное ждет Вас впереди, когда Вы сами поработаете над работами Фрейда и Вейнингера, прочтете, обдумаете и запомните».
«Продолжаю, - сказал доктор, - и вот этот мощнейший инстинкт обставлен запретами, как волк флажками. Инстинкт обитает в бессознательном, запреты - в сознании. Один из способов удовлетворить желание это «отыграть» его в сновидении. Однако, когда человек спит, в его сознании есть недремлющие зоны, контролеры и цензоры. Чтобы «отыграть» запретное желание в сновидении бессознательное хитрит: применяет символику, смещение «центра тяжести» желания, сгущение и другие приемы».
«Таким образом, бессознательное, заканчивал свой рассказ Таманцев, – это не просто наши инстинкты, это – еще океан непознанного, такая вот загадочная «земля». Но в веках сохранится имя человека, открывшего эту «землю» и сделавшего первые шаги по ней. Это австрийский врач, ученый Зигмунд Фрейд».
Таманцев положил на стол передо мной уже знакомую мне «самиздатовскую книжку» «Пол и характер» Вейнингера и две новые: очерк писателя Стефана Цвейга «Зигмунд Фрейд» и книгу самого Фрейда «Введение в психоанализ».
Александр Иванович задал мне работу, которая увлекла меня бесконечно. На фоне таких, поистине «алмазных, интеллектуальных россыпей» моя личная драма не то, чтобы уходила совсем, но словно бы была чем-то приглушена.
Накануне выписки из больницы ко мне пришла Света.
Впервые за все время нашего с ней знакомства, я почувствовала, что я или стесняюсь ее или робею, одним словом, чувствую себя «не в своей тарелке».
Света не была бы Светой, если бы не заметила этого или не поняла.
Она сказала мне: «Ин, ты успокойся, не волнуйся. Просто мы давно с тобой не виделись. Сейчас поговорим, и все будет у нас с тобой, как всегда».
И я шаг за шагом рассказала ей о своей жизни в больнице, о новых, таких важных для меня знаниях, которыми я была обязана доктору Таманцеву.
Она слушала внимательно, потом сказала: «Смотри, какая светлая у тебя голова. Ты еще столько можешь сделать для людей. А, может быть, кто знает, тебе еще встретится любовь. Ведь ты теперь знаешь, что девушки могут быть вполне женственными и испытывать при этом чувства к женщине».
Я смутилась. Она улыбнулась: «Да ладно тебе, стесняться».
Потом посерьезнела, поднялась, протянула мне руку со словами: «Смотри там, не падай духом». Уже у дверей она что-то вспомнила и вернулась.
«Ин, я оставлю тебе свой адрес, на всякий случай».

Навсегда

Прошел год. В Москве жизнь закружила меня вихрем. Я, помня совет Таманцева, занимала свой ум, свои чувства, свое время. Читала «Мастера и Маргариту», ехала в театр на Таганке, смотрела спектакль «Мастер и Маргарита». Ходила в театр Ленинского комсомола, смотрела культовые спектакли «Звезда и смерть Хоакина Муриетты», «Юнону и Авось». Потом писала Свете письма. Эти письма были чем-то вроде отчета и одновременно были, образно говоря, «пробой пера». Осенью я начала работать на стройке. Каждый вечер я приходила в вагончик-бытовку, переодевалась в старый спортивный костюм, надевала солдатский ватник. Что я только не делала! Чистила снег, красила в котельной трубы, носила на десятый этаж ведра с клеем для маляров, очищала шкуркой налипший на кафельную плитку раствор, выгружала из подъемника вместе с одной девчонкой и парнем тяжеленные оконные рамы. Приходя поздно вечером в общежитие, я готовила еду, читала. Мне хотелось отыскать причину страданий отдельного человека и людей в целом. Искала я в книгах. Мало, кто знает Циолковского, как философа, а я теми зимними ночами читала то, что запомнила на всю жизнь «Монизм Вселенной». Читала «Бесы» Достоевского, где меня почему-то стал занимать Кириллов, его самоубийство (не просто так, а из идеи высшей свободы). Нужные мне строки я нашла в «Книге Иова» «так не из страха выходит горе и не из земли вырастает беда, но человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх». Так я пыталась лечить свою боль по Оксане. Шли месяцы. Весной мне сообщили, что по количеству набранных баллов я попадаю в строительный отряд молодежного жилого комплекса, а это значило, что с августа я начну работать за квартиру.
Отпуск у меня был в мае. С волнением я смотрела из окна вагона на приближающиеся строения нашего маленького городка, вот проехали мост через Кубань, сейчас будет вокзал.
Я позвонила Свете в школу. Она весело сказала мне: «Ну, давай приходи к пяти часам. У нас педсовет заканчивается. Мы тебя подождем».
«Мы? – спросила я, стараясь сдержать волнение, - с кем ты будешь Света?»
«С Оксаной, - немного удивленно, - ответила Света, потом серьезно добавила: «Ин, она ведь на днях уезжает, вышла замуж за того самого офицера, ты только восприми все, как надо».
Я сидела на подоконнике второго этажа школы. Все знакомое: вот двери Оксаниного класса, вот двери учительской. Но, все равно, все по-другому. «Вот оно, что, - прислушиваясь к себе, подумала я, - мне стало легче». И чувство такое, словно я из своей новой жизни смотрю на ту, вроде бы даже и не мою жизнь.
Двери учительской распахнулись. Я крутила в руках кронштейн с болтом и навинченной гайкой. Ко мне подошла Оксана. Я мигом спрыгнула с подоконника. И вот мы смотрим друг на друга. Она в знакомой мне черной блузке, все тоже ожерелье из темно-красных камней. Она как будто немного осунулась. Так пронзавшие мою душу при воспоминании о ней, морщинки, теперь заметны, даже, когда она не улыбается. Она кивнула на мои руки и сказала с теплотой в голосе, и будто даже с уважением: «Ты что-то конструируешь?» «Да, нет, это так», - сказала я и бросила железку на подоконник».
«Как ты?» - спросили мы одновременно. Я засмеялась.
А она неожиданно порывисто сказала: «Ин, как хорошо, что ты выздоровела».
«А я болела, Оксана?»
«Болела, Инна. А теперь уже нет. Какие глаза у тебя стали хорошие, ясные. Ты даже смеешься. Я раньше никогда не слышала, чтобы ты смеялась. С тобой сейчас легко разговаривать и приятно, приятно, - повторила она, - рядом стоять».
«Оксана, - спросила я, - а где же Света?»
«Знаешь, - ответила Оксана, - к ней родители приехали, сюда заезжали. Она очень жалела, что не увидит тебя. Ты ведь ненадолго?»
«Да, - кивнула я, - но я ей напишу».
«Мы сейчас со Фатимой Исмаиловой в буфет зайдем, - сказала Оксана, а уже потом пойдем домой. А ты что собираешься делать?»
«Я свободна, - неуверенно ответила я, - и если вы не возражаете, я вас провожу».
Потом мы стояли в очереди в буфете. «Мне стало легче, - думала я, - как хорошо жить, мне стало легче». Только один раз кольнуло мне душу прошлой болью. Это когда Оксана спросила: «Иночка, ты будешь кушать?». Она и раньше иногда меня так называла, уменьшительно-ласкательно.
Втроем мы дошли до дома Исмаиловой. Почти всю дорогу мы с Оксаной молчали, занятые каждая своими мыслями. Фатима этого не замечала и щебетала за троих.
«Я прощаюсь, - сказала Оксана, мне надо еще к родителям мужа зайти, мы завтра контейнер отправляем».
Она посмотрела на меня. Никогда ни до, ни после не встречала я взгляда, в котором бы так ясно читались слова. Только тогда. Она смотрела на меня, и ее карие глаза говорили: «Иди ко мне». Я не придумываю, я не преувеличиваю, не приукрашиваю. Так было.
Это длилось доли секунды, а может быть несколько секунд, но очень недолго. Оксана повернулась и ушла.
Этот ее последний взгляд встревожил меня. Как мне было его понимать? Может быть, мне нужно было что-то сделать, проявить какую-то инициативу? Тогда у мамы еще не было телефона, я прошла до конца улицы, рядом с колонкой стояла телефонная будка.
Оксана сразу взяла трубку.
Все еще пребывая в состоянии тревоги и недоумения от ее взгляда, я спросила:
«Оксана, я могу тебе чем-нибудь помочь? Что-нибудь сделать для тебя?»
Она ответила: «Да нет, Ин. Самое главное, что ты можешь сделать для меня, это - не страдать по мне. Забудь меня. Забудь, как сон, хороший или плохой. Я не знаю, как долго я буду жить в Плесецке. Может быть, останусь, может быть, вернусь. Но с тобой я прощаюсь навсегда».
Я еще долго слушала гудки. Потом положила трубку, распахнула дверь телефонной будки и вышла на улицу.