Композиция 247

Пусть он долгое время отставал от той параллели, наслаждениям коей предавались сладострастные, что ж ему предстояло наверстать упущенное. Выбора не последовало, так все произошедшее осталось на его руках, трясущихся от безудержья переполняющего ветреную потрескавшуюся душу поэта. Молчаливые сумерки гнались за ним по пятам пытаясь поглотить его возбужденный безупречностью разум. Никогда ему не удавалось распознать в себе тайны яйца нарождающихся будней, мозг его полыхал. Фиолетовый запах ее простуженных ног несся песней по его задымленным лабиринтам носоглотки. Эх, тонкие струи беспокойного счастья вздыбленного, оскалившегося и готового принять в себя единственное оправдание гладкоствольности бытующих предметов прячущих свою истинную сущность за свинцовой маской смерти. Ну и что, что ничего не понятно, по сути говоря разве в этом крохотном уголочке, в этой влажной хранилищнице семени проросла ржаная лепешка забытого вкуса. Конец мира, как и каждого отдельного человека, есть событие и имманентное, и трансцендентное. Его личный апокалипсис был откровением о смерти мира, который произрастал из глаз печали попираемой ногами не реализованных поражений и призрачных надежд на увековечивание сущего праха оного искрометного отрока, коего проведение одарило бесконечной влажностью небытийных процессов. Одеждами греха он закутывал бренное тело растрачивающее сердечный пар бессмертия, все больше и неистовее на его лице проявлялась смерть уродуя шрамами от морщин печальную гладь прозрачного озера, в коем, как в колодце в полуденный день отражались звезды благочестия и детской умиротворенности. Все приближалось к тому. Я знаю, говорил он всякий раз просыпаясь: смерть есть безумие, ставшее обыденностью – и засыпал вновь. Поджелтоватый лист переполненный отчаянием, всей своей безысходностью опускался в разбитую ногами и кровоточащую красной глиной рану на черепашьем теле земли, для того чтоб бесследно изгнить превратившись в ее гнойный нарост.
Мертвые больше не могут страдать – всякий раз доносилась до его ушей печальная мелодия все нового и нового красно-желто-всяколицего обезличенного существа. Его печальному умственному упадку не было конца, словно океану человеческой похоти, голода и стремления к неизбежности, стремления обратиться в первоначальный хаос, бездну всего сущего.
Всматриваясь в одухотворенные трещинами губы одиноко стоящего счастья хочется быть более прозрачней и нежней, но так легко потерять нить непрерывных мелодий плавно текущих, переливающихся в сосуды ушных раковин и ласточками уносящихся в небесные сферы необъятных пустот, кривых остроконечных лучей и журчащих струй самодостаточности, пустоты и сияющих ламп.
И у каждого отверстия своя грустная сказочка, свой бесформенный кусочек немоты, затхлости и пространственных лабиринтов. Утопая в бездонном море разноцветных шариков хочется закатиться под самую дальнюю ножку стола познавшего бесконечное множество жирных крошек и жилистых задов. Здравия вам и ласки среди стен, в дымном гуле поролоновых голосов и нот растянутых тонкими нитями эйфории.
И синее утро негромко ударяясь в промерзшее кривое стекло заглядывает и слепнет от ртутных паров затхлого времени, прокисшего в вакууме строительных построек, наглухо закрытых и отрезанных от мира пыльными занавесками благочестия.
Пустынно бывает в заводях в разгар долгого господства льда, и ногтям нет места среди оглохших овдовелых лошадей чья масть сокрыта от запахов вожжей вздымающихся многогласным предупреждением боли, не заживающих морщин изнуренности. В поле время и времени посевы, посевам злаковые отруби и свежего ветерка благоразумие. Следует ли упредить о внутренностях карася собравшихся здесь восхищаться его не увядающей харизматической осанкой, его безупречным диалектическим молчанием. А тем временем внутри карася темно и пахнет не свежо. Зажать ему дверью голову и узнать мысли. Карась ипохондрик, карась анальный тип склонный к предрасположенности самоличного овладения смертью. Вынуть карасю лицо без оправдательного приговора, на то есть воля в законах которой права и обязанности сине-зеленых плантаций по обе стороны без крайинья, без ветрея, без полия, без знания, без жизния.
Сомкнуть густоту в подавленных подушечках пальчиков, ноготками ее прихлопнуть. Ну что … густота рассеялась. Сдавленное дыхание, два коротких выдоха пол удара, пол пульса, пол, рука, голова, полуприкрытые веки, оголенные ступни ног – смерть.
В сквозных отверстиях времени. Носилки на дереве скорби. Опечатанные мысли, скользкие, как весла черпающие безбрежные потоки памяти, потрескавшейся от сухости свежих эмоций порожденных окаменелостью будней, воздержанием поступков, всплесками раздражения, отчаяния и одиночества.