Долюшка-доля

ДОЛЮШКА-ДОЛЯ
рассказ

Время приближалось к вечеру. Солнце скрылось за лесом, но еще продолжало светить, греть землю. Пробивавшиеся между высокими соснами лучи скользили по лицу Ольги Николаевны, но уже не обжигали его, как днем. С реки подул ветерок, шевельнул занавеску, растрепал седую прядь на голове. Она поправила единственно действующей рукой волнистые волосы, глубоко вздохнула. Сейчас бы спуститься вниз, пройти по лесу или, на худой конец, просто посидеть на скамейке возле парадки, почувствовать ногами, всем телом дыхание земли, движение воздуха, искупаться в живительном дуновении ветерка. Но вот уже два года ноги не подчиняются хозяйке. Она с трудом дотаскивала свое исхудавшее тело до окошка, усаживалась на старый, с высокими ножами стул и часами смотрела в окно. Ольга Николаевна знала уже каждую ветку на ближних деревьях, различала птиц: своих и чужих, знала в лицо весь обслуживающий персонал, проходивший мимо окна; знала ходячих обитателей этого дома, гуляющих по тропинке. Приметила она и редких посетителей и знала, к кому они приходят. Их можно было легко отличить от коренных обитателей по торопливой походке и полным сумкам. Они как будто бы спешили отдать дань и загладить вину за свое беспамятство.
Но каким радостным блеском светились глаза тех счастливчиков, провожавших потом своих родных или знакомых! Проводив, они не спешили домой к привезенным гостинцам, а ещё долго, долго смотрели вслед ушедшему автобусу, иногда делясь своей нежданной радостью с первым встречным на остановке. В таком эйфорийном состоянии они находились несколько дней, возбуждённо повторяя свой рассказ, а затем в их взгляде появлялась тоска, а потом и безразличие, которое и было постоянным спутником многих обитателей дома престарелых.
Жизнь не стояла на месте, она шла своим чередом: завтрак, обед, ужин, беседы с соседями в промежутках. Казалось бы, что еще надо человеку: крыша над головой есть, одет, несытно, но накормлен все же. Но по тем тусклым, блуждающим, то внезапно вспыхивающим острым взглядам, по тем, нервно теребящим что-либо рукам, можно было понять, что в этих позабытых всеми душах ежеминутно проносятся целые бури чувств, воспоминаний о прошлой жизни.
Вот и Ольга Николаевна, провожая воскресный день, не хотела мириться с мыслью, что сын /в который раз!/ не смог приехать к ней. Навалившаяся тоска придавила ее к стулу, мысли метались, как испуганная воробьиная стая, терзали и без того измученную душу, оставляя следы-бороздки на ее красивом лице.
С улицы донесся плач ребенка. Ольга Николаевна всем телом метнулась к окну, и увидела, что мимо ограды проходила бабушка с уставшим внуком. Ольга Николаевна тяжело плюхнулась на стул, прикрыла рукой глаза.
– Ты чего маешься, голуба моя? – прошелестела соседка. – Дай угомон своим ногам, подик затекли все. Полежи маленько.
– Да не лежится мне, Ефимовна, – грустно ответила Ольга Николаевна. – Мысли дурные лезут.
– И – и, родимая, от мыслей никуда не денешься, покуда жив человек и мысли с ним.
– А зачем жить? Для чего мы живем?
– А ты, золотая моя, не торопись на тот свет, не зови Косую, она сама за тобой придёт, когда наступит срок. Ишь ты: для чего живём? – Соседка села на койке причесала реденькие миткалевые волосы, взяла со стула белый платок, накинула на голову, долго уравнивала концы, завязала узел, тщательно расправила каждый кончик, а потом сердито посмотрела на Ольгу Николаевну, повторила: – Для чего живем... Родились, вот и живем. Да плохо ль жить-то? Я вот – крючок старый, ни травиночки родной на этом свете и то жить хочу. А ты? Чуть не вдвое моложе меня, а туда же, поперед забежать норовишь. Аль не интересно о сыне, о внуках узнать? Оно, знамо, если бы они ходили к тебе. Ну а ты представь, что в другом городе они, не могут приехать. Да не сверкай ты на меня глазищами, знаю, что себя не обманешь. И на край света мать уехала бы, только б позвали. Да что поделаешь, нынче время суматошное, пириуд такой – матерей охаивают.
Ольга Николаевна вопросительно посмотрела на соседку.
– Вы о чем это, Ефимовна?
– Ну, это когда бабы мужиками правят, по радио так говорили.
– Ой, Ефимовна вы своими словечками и мертвого из могилы поднимете. Этот период называют матриархатом.
– Вот, вот, он самый. Не выговоришь никак, прямо язык сломаешь. А, по-моему-то вернее получается. А вы все по-ученому. А по-моему разумению так: лучше попроще, да по совести. Тогда бы и в таких вот домах свободней стало. А то, что же это такое? При живых детях старики в домах презрения, при живых родителях дети сироты.
– Вы мои мысли читаете.
– И милая, в этом доме почитай все так думают, только не каждый говорит об этом. Все больше молчат.
– Молчит каждый о своём.
– Это точно, молчит каждый о своём. – Ефимовна натянула стоптанные, размочаленные тапки на скрюченные ноги, взяла старую согнутую, как и сама хозяйка, палку, и стала медленно двигаться по комнате. Вот она остановилась рядом с Ольгой Николаевной и продолжила: – Когда молчишь, то чего только не придет на ум. Я вот все думаю: жила бы я в своей квартире, так дешевле обошлась государству, ежели б кто ухаживал за мной. А то вот обещали мне через два года взять на обслуживание. А их ещё надо прожить эти годочки, они что-то длинные стали. А одной жить совсем невмоготу. Ты вот возьми такую пустяковину: отросли ногти на ногах /они, паршивцы, так быстро растут/ и не подрежу их никак, руки совсем ослабли. Прошу соседку: "Татьяна откромсай ты мне их за ради Бога, мешают очень, обуться не могу. А она мне:
– Что ты, бабушка, я стесняюсь. Я даже мамке своей не подстригала. Вон пусть Славка подрежет, ему все равно.
– Давай, бабуля, на бутылку, я тебе что хочешь, отрежу, – хохочет тот.
– Твоя-то мать молодая была, – говорю Татьяне. – И то последний месяц я за ней ходила.
Ну что с нее взять, с цыпы. А Славке действительно, все одинаково: что ногти подрезать, что по голове стукнуть. Отца, мать забыл, безразличный стал, всю совесть водкой залил. А до свадьбы в рот ни капли не брал, стеснительный был. Всего его перевернула, перекрутила Татьяна. Да-а, мать ее молодая ушла, а я вот задержалась на этом свете. Видать за убитого мужа, да умерших от голода детей живу. Вот и пришлось сюда идти. Уж немного остается: девятый десяток на спад пошел. А ты подумай, умирать-то совсем не хочется! Мне бы ещё годков пяток на своих ногах по землице потопать... А ты, Николаевна, о чем молчишь?
– Да всякая ерунда в голову лезет. Вот вашему характеру позавидовала.
– Нашла чему завидовать. Чем это твой характер хуже моего? У всех бы столько было доброты, глядишь, и горя поубавилось.
– Горе – оно для равновесия что ли, бьет сильнее по добрым, Может быть, чтобы испытать на прочность? Вот вы говорите: соседка – "Ципа". Не велика беда, если она одна такая. Но что-то сдвинулось в нашем сознании, переступили мы запретную черту, и стало их много. Сами родителей не признают и мужей коверкают. А того не хотят понять, что, насильно заставляя мужа забывать родителей, они обрекают себя на неуважение. И не только со стороны мужа, но и со стороны детей. Когда – никогда это прорвется. Вот считай и пошла цепочка от такой Ципы. И заполняются горем да обидой дома престарелых, детдома. Невежество, бескультурье – он как бумеранг: возвращается к нам и бьет нас же самих. Жаль, что понимаем это слишком поздно. Жизнь назад не повернешь, не переделаешь на новый лад. Дети – это не сберегательный банк, от них мы получаем ровно столько, сколько вложили. А проценты оплачивать нам приходится самим: своим здоровьем, бессонными ночами. Я не понимаю тех, кто утверждает, что тратит на воспитание ребенка только семнадцать минут. Как это так?! Да вся жизнь родителей – это домашняя академия для ребенка. Наше отношение к старшим, к работе, к нашему обществу, наконец, – все это дети впитывают, как губка. Они перенимают всё от нас, даже еще не родившись. И нашу любовь, наше безразличие и нашу злобу.
– Ты, Николаевна, не терзай себя понапрасну, не спеши выносить себе приговор. У тебя еще много дней-ночей впереди, все успеешь перелопатить, осудить и себя, и других.
– Кто знает, у кого, сколько их осталось, дней-то, – печально произнесла Ольга Николаевна, поглаживая левый бок.
Ночью она никак не могла уложить затекшие за день ноги. Она ворочалась, крутилась с боку на бок, ища удобную позу. А мысли метались, будоражили душу, не давая уснуть.
Она пыталась докопаться до причины разрыва с сыном. Когда, какую она совершила ошибку? Может быть, началось все до свадьбы, когда она настаивала на том, чтобы свадьбу справить у них в районе, в столовой? Для этого она многие годы собирала деньги. У нее и мысли не могло возникнуть, что сын куда-то уедет от неё. Но невестка с родителями настояли на своем: свадьба будет в собственном доме и жить они будут в нем. А Ольге Николаевне не хотелось отдавать сына в примаки. Пришлось ей уступить, хотя все же настояла, что жить они будут у нее.
Так в чем же ее вина?! Анализируя в тысячный раз день за днем, час за часом те полгода, которые они прожили вместе с невесткой, Ольга Николаевна пришла к выводу, что скандал, когда в запальчивости было сказано много лишнего, явился не причиной, а поводом для отъезда. А причина была в другом: невестка не хотела жить вдали от своей мамочки. А самое главное – мужа она считала послушным домашним рабом, а у раба не должно быть близких. Одним словом – матриархат.
Да и разрыв ли это? С какой радостью сын приезжал к ней, спешил поделиться всеми своими успехами, даже самыми маленькими. С какой любовью рассказывал о своих пациентах, о проведенных операциях, о своих детях. И столько ликования было в его глазах. Ему всегда не хватало времени все рассказать, и он спешил: говорил, говорил, говорил. И какой грустью, обидой затягивались его глаза, когда она спрашивала его о жене. А какой болью наполнялось сердце матери, когда она видела, как меняется сын в худшую сторону: он становился раздражительным, грубым, /это она улавливала из его рассказов/, а его серые, со смешинками глаза заволакивались черной дымкой. Но с ней он оставался прежним: заботливым, нежным. Если бы они жили рядом! Тогда и не пришлось ей, как бездомной, жить в доме "презрения", по высказыванию Ефимовны. Хотя, как знать. Вот сейчас и рядом, а он так редко бывает у неё. Уж не болеет ли?!
А что, если ее вина во всем? Не надо было вмешиваться в жизнь сына, пусть бы поступал по-своему. Но за годы его воспитания она привыкла все проблемы взваливать на свои плечи, потому и здесь не удержалась, считала естественным что-то ему посоветовать, подсказать. Можно же было решить все вопросы мирно, если бы ее захотели понять, услышать.
А может быть ее главная ошибка в том, что решилась родить сына?'
– Нет, нет! – все закричало и воспротивилось в Ольге Николаевне. Она так зримо увидела маленькие, худенькие ручонки сына, что невольно протянула руку вперед и села. Как она могла подумать такое? Как додумалась до такого абсурда?!
Она была готова вновь пройти по тому кругу пересудов и насмешек, слез и отчаяния, радости и надежд. Пройти, чтобы увидеть такие дорогие, такие родные глаза сына, ее защиты, ее утешения.
А мысли ее были уже далеко. Память возвращала ее в тридцатилетнюю давность.

* * *

Ольга подошла к зеркалу и, увидев в нем свое отражение, осталась недовольна собой: – лицо уставшее, вялое, глаза как у бездомной собаки – жалобные. Она усмехнулась, погрозила пальцем зеркалу и сказала, обращаясь к двойнику:
– Эй, подружка, хватит хандрить! Забыла, что тебе к Марии идти? А в гости, как известно, с прокисшим настроением не ходят. Так, сделаем маленький макияж... и... мы преобразились...
Ольга ловко манипулировала с баночками туши, теней, помады. Лицо ее преображалось, но этот яркий вид был непривычен для нее, так как она кроме помады никогда не пользовалась красками.
– Нет, так я похожа на загулявшую девицу. "Не пойдетъ", – шутливо сказала Ольга и, зайдя в ванную, смыла всю краску, затем слегка провела помадой по губам, расчесала длинные каштановые волосы, надела плащ и, захватив ореховый торт, вышла на улицу.
Ольга редко к кому ходила в гости, потому что ее одноклассники, сослуживцы по работе давно обзавелись семьями, у всех были свои заботы, радости. И только когда у кого случались неприятности или разлады в семье они приходили к ней домой, плакались, жаловались на мужей, на свою несчастную долю. Она всех выслушивала, утешала, уверяла, что все уладится. Успокоившись, подруги уходили и пропадали до следующего конфликта в семье. Иногда кто-нибудь говорил с завистью:
– Хорошо тебе: чистота, порядок, никаких забот.
Но с какой радостью она сменяла бы свою свободу на их семейные мытарства! И только Мария, с которой она познакомилась в доме отдыха, никогда не жаловалась, а просто приглашала Ольгу на чай. Вечера проходили в спорах о книгах, о фильмах. Но таких вечеров было мало – Мария с семьёй по выходным и в праздничные дни уезжали в деревню к родителям. А сегодня Олег – муж Марии, приехал из отпуска, и Ольга была приглашена на чай. Дверь открыл Олег и, увидев ее, воскликнул:
 – А вот и наша красавица пришла!
Он помог Ольге снять плащ. А её за руку теребил шестилетний Сережка.
– Ну, быстрее, Оля, пойдем, покажу, что папка привез.
– Сергей, марш бегом в спальню, не мешай взрослым, позже нахвалишься игрушками, – Олег с нарочитой серьезностью подтолкнул сына к спальне, взял Ольгу под руку и повел ее в зал.
– Сейчас, познакомлю со своим другом, я его на недельку затащил.
В комнате звучала музыка. Мария в новом нарядном платье танцевала с незнакомым мужчиной. Ольга посмотрела на него, их взгляды встретились, и ее бедное сердечко екнуло, сжалось в комок: ей нравились именно такие мужчины – стройные, подтянутые, сероглазые. Взгляд мужчины манил, привораживал. Но смотрел он на нее профессионально-оценивающим взглядом человека, избалованного вниманием женщин. Ольга смутилась, замкнулась, а Олег, не замечая этого, подвел ее к танцующим, весело сказал:
– Вот, Алексей, это та самая Олюшка, о которой я тебе говорил.
– Олег весь отпуск говорил о вас, пожалуй, даже больше, чем о Мари. Я понимаю его. Иметь такую жену-богиню – надо быть большим стратегом: чем меньше говоришь о ней, тем меньше привлекаешь постороннего внимания – Алексей смотрел на Ольгу, снисходительно улыбаясь, а боковым зрением улавливал все движения Марии.
За столом Олег вдохновенно рассказывал об отдыхе, о том, как они познакомились с Алексеем.
– Вы представляете, девочки, заявляется ко мне в комнату морской офицер – франт: с кортиком, при эполетах. Но меня этим не проймешь, я сам – бывший моряк. Так что мы быстро нашли общий язык. А вот девочки перед ним "падали".
– Да, видать, и ты там не скучал, – сердито сказала Мария, глядя на мужа, сидящего рядом с Ольгой.
– Да что ты, жёнушка, кому нужны такие охламоны? Там такие не котируются, – Олег весело смотрел на жену, бросавшую косые взгляды на него и Ольгу. – Да что это мы загрустили? Веселиться надо! – Он подошёл к магнитофону и стал перебирать кассеты в коробке.
Ольга подумала: "Что это с Марией? Ревнует Олега ко мне? Тогда зачем приглашала?"
Зазвучала музыка. Алексей проворно встал, галантно раскланялся перед Марией и закружил ее в танце, что-то шепча ей на ухо. Они рассмеялись и оба, разом, посмотрели на Ольгу. Она вспыхнула, взгляд заметался по комнате, ища лазейку, чтобы исчезнуть, испариться. Олег заметил ее смущение, еще ниже склонился над коробкой с кассетами, уши его покраснели, а лицо, наоборот, побледнело.
Улучив момент, когда Мария и Алексей повернулись к ней спиной, Ольга проскользнула в прихожую, сорвала плащ и выскочила на площадку. По лестнице и по улице вплоть до своего дома она бежала, будто за ней гнались. Вбежав в свою комнату, она зажгла свет, повесила плащ и остолбенела – плащ был мужской, более того – с погонами! Ольга в замешательстве смотрела на плащ, потом схватила его, метнулась к двери, но, представив насмешливый взгляд Алексея, остановилась. Она вернулась вновь, повесила плащ, села и с удивлением смотрела на него. Это была первая мужская вещь, в ее доме...
Вдруг Ольге представилась большая красивая прихожая, в которой Алексей надевает плащ и тихонько утешает её:
– Олюшка, я через полгода вернусь, не скучай без меня. А орлам я приказал, чтобы хорошо себя вели, слушались свою маму, самую замечательную, лучшую из всех на планете.
– Эти орлы настоящими разбойниками стали. Ты поговорил бы с ними по-мужски, а то совсем от рук отбиваются. Возраст у них самый опасный – обязательно себя утвердить надо, вот только в чем, сами еще не знают.
– А ты, радость моя, не перегибаешь? Мне кажется, ребята хорошие растут, любознательные, шустрые.
– Вот и беда в том, что слишком шустрые – они же к взрослым тянутся, а тебя годами нет. Вот ты говоришь, не скучай, а разве можно так? Иногда такая тоска накатит – день годом кажется, – Ольга стояла, прижавшись к мужу. Ей хотелось хотя бы немного задержать его.
– Милая моя морячка, ты должна привыкнуть. А насчет тоски... Вам легче: вы на берегу, с вами дети, – Алексей ласково, нежно перебирал ее волосы.
– Да без них-то совсем с ума сойти можно. Наверно; потому и распадаются семьи.
– Да нет, родная, распадаются семьи без любви. Ты и без, детей стала бы ждать.
– Ты так уверен, Алеша?! – лукаво улыбнулась Ольга.
– Уверен. Больше чем в себе...

...Зазвенел звонок. Ольга вздрогнула, недоуменно посмотрела вокруг: в прихожей горел свет, а в окна врывались резвые солнечные лучи. Вновь зазвенел звонок. Ольга открыла дверь и отшатнулась назад – на площадке стоял Алексей. Преодолев смущение, она пригласила его в квартиру.
Алексей перешагнул порог, поставил чемодан на пол и протянул Ольге ее плащ.
– Вы по ошибке взяли мой плащ. – Алексей говорил, тихим безликим голосом, не поднимая головы. Был он весь поникший потухший какой-то, как закат перед пасмурным днем.
Ольга внутренне метнулась к нему навстречу, встревожено предложила:
– Да вы проходите, посидите, я сейчас кофе – сварю…

* * *

Вспоминая это, Ольга Николаевна спокойно улыбнулась. В самом деле, как это ей могло прийти в голову – не иметь сына, ее Алешки! Правда, первый год после его появления пришлось туго, много слез пролила. Особенно когда надо было везти его в поликлинику. Это с ее-то одной рукой! Вторая, полупарализованная, была плохой помощницей. Дома-то, где зубами поддержит, где как. А на людях?! Не легко было на ее мизерную зарплату растить сына. Но все пережила. Зато сколько было радости, когда Алешка стал лепетать, а затем и говорить! А какая она была гордая, когда он закончил институт!
Вырос сын добрым, совестливым. Те годы для нее были годами нормальной, полнокровной, счастливой жизни. Двадцать девять лет счастья.
– А сейчас?! – спросила себя Ольга Николаевна и тяжко вздохнула. – Но разве этого мало – знать, что после тебя осталась ветвь?! – прозвучал внутренний голос.
Чего же ты хочешь, Ольга?!

1989г.