Не в поле обсевок

НЕ В ПОЛЕ ОБСЕВОК
рассказ


Евдокия Русанова считала, что она зажилась на этом свете: уже десятый десяток разменяла, а девяносто годков прожить – это тебе не мешок картошки перебрать.
Память у Евдокии прекрасная, покрепче, чем у современных молодых, характер жизнерадостный, да и любопытством была не обделена: все вокруг интересовало ее, обо всех событиях ей хотелось высказать свое мнение. А у молодежи были свои дела, свои заботы, и порой выслушивать ее не хватало времени. И Евдокия, лежа на кровати в своей комнате, тяжко вздыхала:
– О, Господи, сколько же можно жить? Забрал бы уж ты меня к себе.
Полгода назад она сломала ногу: выходила из ванной комнаты с внучкой, с которой жила, от слабости нога подкосилась, она присела и кость хрустнула. После снятия гипса Дуня попыталась встать, но ноги не держали, голова кружилась и Лена уложила ее в постель.
– Лежи спокойно, а то еще раз сломаешь что-нибудь, вновь будешь стонать и плакать.
Вот с того дня Дуняша то лежит, то сидит, а бездельничать, быть без дела она не привыкла, с малых лет ее руки не знали покоя: то младшую сестру нянчила, то на огороде работала. Любая работа спорилась в ее руках: очень рано научилась вязать, вышивать, прясть. Выросла Дуня рослой, статной или, как сейчас говорят, фигуристой. Да и на лицо была пригожа. В любой компании ее задористость выделялась: что спеть, что сплясать – все могла.
Подсмотрел ее парень с другого поселка, такой же рослый, подстать ей. Согласилась Дуня выйти за него замуж. Жили хорошо, душа в душу. Но немного прожила Дуня в радости – забрали Николая в армию, а она осталась со свекровью. Дружно с ней жили, вместе вели свое хозяйство, и вместе на колхозном поле работали.
Так прошли долгих три года. Кончилась служба у Николая, но он не вернулся – остался сверхсрочником. И вновь потекли дни ожиданий.
За эти годы многие холостые парни, и разведенные, и вдовцы, подходили к ней, сватались, увещевали: «Чего ты ждешь, он, поди, нашел зазнобу, потому и не возвращается, а ты тут одна кукуешь, чужое хозяйство обогащаешь». Но Дуня все предложения отклоняла, верно ждала мужа. А на седьмом году разлуки получила письмо от Николая с сообщением, что он женился. Прочла Дуняша эти строки, и ноги не удержали, присела на скамью, письмо выпало из рук. А потом встрепенулась, тряхнула своими кудрями, надела лучшее платье и пошла в клуб на гулянье.
Плясала, танцевала, смеялась Дуня до слез, а сердце обливалось кровью от обиды, от насмешки Николаевой. И первому, кто сделал предложение в тот вечер, дала согласие, даже толком не запомнив, кому именно.
Так началась новая жизнь со вторым мужем. Яков относился к ней хорошо, жалел, не позволял тяжелую работу делать. Дочка родилась у них, и со свекровью новой ладила. Все хорошо было. А тут Николай вернулся и сразу к Дуне. Говорил, что пошутил в том письме, проверить хотел. Следом второе послал, где все объяснял, но не попало оно в руки к Дуне: то ли сельские почтальонки не отдали, то ли еще где затерялось. Видно, не судьба.
Николай на коленях стоял перед ней, умолял вернуться. Но взыграла в Дуне гордыня, не простила она насмешки. Осталась жить с Яковом. А сосед сказал Николаю:
– Ты не жену бросил, а кусок золота. Дуняша – ум один.
Все бы хорошо было, да, видно, судьба у нее с трещинкой – началась война. И Яков ушел на фронт, да так и сгинул там, не вернулся. А тут дочка заболела и сгорела в жару.
И вновь она осталась вдвоем со свекровью, и обе втайне ждали Якова, а вдруг вернется? От этих ожиданий у свекрови приключалась водянка. Пришлось Дуне ухаживать за ней, даже к матери сходить не выгадывала минутки. И только когда мать присылала младшую дочь посидеть с больной, Дуня бежала на другой конец села, (все пять километров!) в родной дом и за целый день не могла наговориться с матерью.
А ведь у свекрови были две дочери, но не хотели они ходить за больной матерью, и даже не заходили в дом. Так и схоронила Дуня ее, стала жить одна, ведя свое хозяйство, работая в колхозе и помогая людям. Не знает она почему, но люди шли к ней с разными просьбами.
Помнит, как прибежала соседская девчонка, просит помочь отцу, который ногу покалечил. Пришла, разрезала штанину и ахнула: колено срублено топором во время колки дров. Нога распухла, посинела. Принесла из дома мыло, отмочила штанину, обмыла ногу с мылом, забинтовала чистым бинтом. Забежала домой, дала корове сена побольше – корова не помрет, а человеку помочь надо. опять бегом, теперь на конюшню: запрягла лошадь и повезла в больницу. А там мазью помазали, дали присыпку с собой, и повезла его Дуня домой. Целый месяц ходила к нему, делала перевязки.
А следом за ним его сноха сломала ребро: полезла на чердак, а у лестницы переломилась перекладина и полетела она вниз. И опять Дуня возила ее в больницу.
А как ей забыть своего соседа непутевого. Вот и не глупым уродился, а гольный дурак. Как же он над женой, над детьми измывался. Налетит на него, схватит веревку или палку, а то и топор, и ну по двору за ними гоняться. А на самого-то и не взглянешь без слез: рябой, плюгавенький мужичонка. Видно, от того и злости в нем с избытком было. Сколько раз голову жене проламывал. Местные врачи уже отказывались ее лечить, в Москву в институт ездила. Один раз прибегает их младшая девчонка, плачет:
– Баба Дуня, пойдем, отец Кольку убивать собирается.
Приходит Дуня, а он сидит возле двери с топором.
– Ты чего хулиганишь, Василий?
– Да я вот Кольку жду из школы, убить его хочу, – голос у Василия спокойный, как будто он хочет убить не сына, а муху.
– Да за что же ты его убить-то хочешь? – Дуня поражена была спокойствием соседа, его зловещим замыслом.
– А он у меня три рубля украл. Три рыжих – ты понимаешь?!
– Да может, ты сам где – нибудь обронил?
– Нет, я все в доме пролазил – нигде нет. Они у меня в узелке были. Это он, паршивец, взял. Убью. Как только придет из школы, так сразу и убью. Чтобы не повадно было.
– Василий, так мертвый-то он не сможет исправиться?
– Ну и что? Другие пусть боятся.
Что делать? Матери-то нет, она в Москве в больнице лежит, защитить мальца некому. Дуня позвала соседского мальчонку, наказала разыскать Кольку и не пускать домой. А сама бегом припустилась к себе за деньгами – спасать ребёнка надо. Посмотрела в своем гаманке, а там только один рубль, а остальные купюры крупнее. Она к соседке:
– Мань, дай два рубля в долг
– Да ты что, Дуня, ты же никогда не занимала?
– Я тебе потом все объясню, – взяла рубли, завязала в тряпицу и бегом к соседу, подморгнула перепуганной девчонке, которую отец не выпускал из избы:
– Юля, давай поищем узелок, может, отец не разглядел его.
Дуня пошарила руками под кроватью, под лавкой, залезла в сапог и вытащила узелок.
– Вася, да вот он, твой узелок.
Тот хвать его рукой, быстро развязал, присвистнул:
– Ты глянь, и вправду они, рыжие. Спасибо тебе, тётя Дуня, а то я бы его взаправду убил.
А уж как Василий невзлюбил Юлю, ну прямо люто возненавидел – бил смертным боем. И вся вина ее была в том, что не мальчишкой, а девчонкой родилась. Кончилось ее терпение, собралась уходить из дома. Мать ее прибежала к Дуне.
– Иду Юлю провожать.
– Да куда ж ты ее в четырнадцать лет отправляешь?
– А что делать? Забьет он ее до смерти, – отвечает та со слезами.
Отрезала Дуня краюху хлеба, кусочек сальца, дала три рубля. Вскоре соседка вернулась вся зареванная.
– Проводила? – спрашивает Дуня, а сама тоже плачет.
– Проводила, а куда – и сама не знаю. Посадила на проходящую машину. Где она найдет пристанище? Вот горе мне – сама родилась несчастной и детей таких же несчастных нарожала. И уйти некуда от этого изверга – отца-матери нет, а значит, и защиты нет.
Но Бог оказал милость к страдалице: пристроилась Юля в няньки, а когда подросла, то уехала в Мурманск, вышла замуж за моряка.
А у Василия после смерти жены все дети разъехались, кто куда, и остался он один, как выброшенная обгоревшая головешка: никому ненужный и сам ни к чему не приспособленный.
Да, Дуня уж и не вспомнит, сколько раз ей приходилось помогать людям. Видно, так ей на роду написано. А когда окажешь помощь, то такая благодать в душе, такая легкость во всем теле, что любая работа спорится, самый тяжкий груз пушинкой кажется, а дальняя дорога в короткую стежку превращается. И все потому, что ты Богоугодное дело сделал.
Да, в жизни каждый несет свою ношу. Вот Дуню-черепошницу за ее земные страдания Господь после ее смерти наградил даром помогать людям.
Помнит Евдокия, как еще девчонкой ходила на молебны по Дуне-черепошнице: в особо-засушливые годы собирались со всего Чулкова с иконами с трех приходов и служили молебен. И каждый раз к вечеру шел дождь. Помнит Евдокия рассказ своей матери о Дуне-черепошнице.
Когда мать была маленькой девчонкой, то по многим волостям прокатился голод. И тронулись люди с мест в поисках куска хлеба. Забрела в Чулково одна семья: отец, мать и десятилетняя дочка Дуня, да и осели там – где заработают миску супа, где картофелину. Но в одном доме спустили на них собак, и стали те рвать их на клочья. А мать все прикрывала собой дочку, и только кричала, молила Бога спасти Дуню. Родители вскоре погибли от потери крови, а Дуня осталась жива, только от страха перестала говорить. Взяли ее в один богатый дом нянькой, но на ее несчастье мальчонка, за которым она приглядывала, разбил дорогую вазу. И пришлось Дуне своей спиной расплачиваться за нее – били долго и так сильно, что потом одна сердобольная старушка месяц отхаживала ее. После этого стала она немного странной: ходит по селу, собирает разные черепки и носит их на площадь к церкви в одну кучу. А спросят, что у нее, она загадочно улыбнется и молча пройдет.
В один засушливый год кто-то из жителей села возьми да скажи ей:
– Дуня, попроси Боженьку дождичка послать на наше село.
Дуня улыбнулась, подошла к горшочной горе, встала на колени и стала что-то шептать, а вечером пошел дождь.
Вот с тех пор и стали всем селом вместе с ней служить молебны о дожде. А когда она умерла, то похоронили ее рядом с горшочной горой у Казанского храма. Но в тридцатые годы стали разрушать церкви. Один Введенский в Заречье отстояли женщины – день и ночь дежурили возле него и не подпускали погромщиков. А Казанский храм разорили до камешка. Все иконы ломали, жгли. Особенно один мужик неистовствовал: иконы топтал, плясал на них. На войне-то он потом не погиб, привезли его живым. Боженька его по-другому наказал – раз десять ему делали операции на ногах и до конца дней он так и не смог ходить на протезах.
А в восьмидесятые годы стали строить дома на площади, на месте бывшего храма. Один дом построили прямо на Дуниной могилке, но не смогли там жить: не было покоя в доме. Так и перенесли дом на другое место.
Нельзя строить на человеческих костях – грех великий. Господь обязательно накажет за это.
Евдокия часто произносит:
– С церквами-то хорошо: бывало, после поста идешь рано к заутрени, а дорога праздником пахнет – из одного дома вареным мясом потянет, а из другого печеными пирогами. И так на душе радостно, светло, а ноги-то спешат, спешат к людям.
А без церкви позакрылись по своим избам, как собаки в своих конурках. Вот от того и грубости, злости прибавилось. Да и от чего доброте-то быть? Раньше к празднику наварят щи с мясом, пироженцев напекут, и сила с удалью в работе появляется. А сейчас наделают какой-то икры: тюря-тюрей. Все за какими-то витаминами бегают. Это сколько ж надо съесть этих салатов да икры, чтобы сила в организме появилась? Целой лоханки не хватит. Весь день жуй, пережевывай, а работать-то когда же? Хе, хе, хе, горе с вами, с молодыми.
Так вот и жила Дуня в одиночестве, а время бежало год за годом. Мужчины нет – нет, да делали ей предложение, но она всем отказывала – старую обиду на Николая относила на всю мужскую половину. Только один Петр Кузьмич Русанов оказался настырным, да и дети его помогли: приезжали, уговаривали. А тут и случай помог: дом Дунин стоял на берегу реки возле плотины. А когда мельницу сломали, то и за плотиной перестали следить, она и пришла в негодность: река разлилась и затопила дома на берегу. Те, в которых жили мужчины, перевезли на новые места, а Дуне такая работа не по силам была. И дала она согласие выйти за Петра Кузьмича.
А перед этим увидела в церкви Олену, уже несколько лет жившую с вдовцом, и спрашивает совета, что делать-то ей: сходиться или не сходиться с Кузьмичом?
А та усмехнулась и отвечает:
– А ты насыпь за пазуху раскаленных углей и попробуй пронести и не обжечься. Вот так и с чужими детьми жить. Я десять лет живу, а все равно как гостья, хозяйкой он меня не считает – чуть что, так бежит к дочери советоваться, к Параньке.
Приехал старший сын в гости, а он и при нем: «Пойду к Параньке, посоветуюсь». Один раз так, второй, третий. Сын послушал, послушал и говорит:
– Отец, ты кого в дом привел – домработницу или хозяйку? Если домработницу, то плати ей зарплату, а если хозяйку, то решай все вопросы вместе, советуйся с ней, а не с Паранькой.
После этого пореже стал бегать к дочери. У Петра-то Кузьмича дети подальше живут, может быть, тебе и полегче будет.
И все же Дуня решилась и переехала к Кузьмичу, выхода другого не было.
Хорошо с ним жили, жалел он ее. Но жалей – не жалей, а две коровы подоить надо, а там еще две телки, овечки, поросята, куры, огород. И везде руки нужны.
Летом дети приедут в отпуск (а дочери были учителями и каникулы вместе с детьми проводили у отца), и всех надо встретить, приветить, и не всегда удавалось угодить. Это родному дитю можно что угодно сказать, не огладываясь на соседей. А если и обидишь невзначай, то родная кровь сблизит, сгладит все зазубринки. А тут думает, думает, что сказать, и не всегда в точку попадет. Может быть, если бы дети были маленькими, то быстрее привыкли б друг к другу. А у Кузьмичевых детей у каждой своя семья и смотрят на мачеху со своей колокольни. И все четыре ревнуют отца к ней.
Бывало, кончатся каникулы, Дуня навернет им сумки с собой с продуктами всякими – еле от земли отрывают. Проводит их отец до станции, и вздохнут они свободно, тишиной наслаждаются.
Один раз так вот проводили, Кузьмич вышел на крыльцо, сел, улыбается. Идет сосед мимо, спрашивает:
– Ты чего один сидишь, Кузьмич? Где же Дуня твоя?
– В церковь побежала благодарственный молебен заказать, – отвечает тот с усмешкой.
– Что, или разъехалась ваша орава? Я так и слышу – у вас тишина.
– Всех развез, один Сашок остался с нами. Вот сижу, блаженствую.
Да, один младший сын Саша относился к Евдокии с особым уважением, матерью называл ее. Душа у него была чистая, добрая. Когда закончил институт и поехал работать в райцентр, отец дал ему наказ:
– Сын мой, старайся людей не обижать – прежде чем дать наказание, семь раз проверь все. Не доводи до тюрьмы: где можно дать послабление – дай. Из тюрьмы еще ни один человек не вышел лучше, чем туда попал.
И, похоже, что выполнял он отцов наказ: уважал его народ, а особенно старики, за его частые и уважительные беседы с ними.
Прожила Дуня с Кузьмичем десять лет. И тут дочери как сдурели, одолели отца просьбой: «Подпиши, да подпиши на нас дом». Уговорили, поехал в райцентр в тайне от Дуни. Сделал завещание на детей и на Дуню. Да видно совесть мучила, что в тайне от нее это сделал. Переживал сильно, и через неделю его парализовало. И пришлось Дуне целых десять лет ходить за ним. И вновь вся женская и мужская работа взвалилась на ее плечи.
А зачем нужно было это завещание, когда после ее смерти все им доставалось, так как у нее родни никого не было?
Перед смертью Петр Кузьмич собрал всех детей и дал им наказ:
– Вы видите, как Дуня ухаживает за мной? Как за малым дитем. Вот и вы доведите ее до конца.
Саша сразу в ответ:
– Папа, твои слова для нас закон.
«Для нас» – а дочери-то промолчали, значит, только для него это закон.
После смерти Кузьмича на девятый день пошла Дуня к соседке через дорогу, а под ногами лед, она и поскользнулась, упала и не встала – ногу повредила. Саша прибежал, с мужиками занесли в дом, положили на кровать, а Дуня чуть в голос не плачет – в доме монашки читают, а она лежит кольчужкой. Каково это?!
Лежит, думает: «За что же Боженька наказал меня?» Вспоминала, вспоминала свои грехи, и вдруг один момент высветился, когда в магазине в очереди зашел о чем-то спор, а один старик с клюшкой никому не давал слова сказать, перебивал всех, орал, что ни попадя. Дуня и скажи ему:
– Помолчал бы ты, старый костыль.
Вот тебе и костыль. Никто не знает, что с ним случится в жизни. Сразу вспомнила слова Кузьмича, который учил ее мысленно просить прощение у людей, которых обидел. Все село перебрала, у всех просила прощение. Да, видно, сильно того деда обидела, не простил ее Боженька, целых полгода провалялась в постели, кость никак не срасталась. Да как знать – не просила бы прощение, так, может, совсем не смогла бы встать на ноги. Спасибо Саше, нанял он двух женщин, которые попеременно ухаживали за ней.
Два года Дуня прожила одна, а хозяйство не бросала, хотя и на половину меньше оно стало. Саша приезжал, помогал. А ей годков-то много было, уже седьмой десяток на исход шел, а ей все казалось, что любую работу может сделать. Спилил как-то Саша осокоря, бензопилой распилил на чурбачки, а в сле¬дующий выходной обещал нанять мужиков наколоть дрова. Приезжает, а чурбачков нет. Он к Дуне:
– Мать, а где дрова-то?
– А вот, в сарае лежат, – отвечает Дуня, а сама загадочно улыбается.
Он в один сарай, в другой, а они забиты поленницами.
– Что ж ты меня не дождалась, сама наняла мужиков? – обиженно произнес Александр.
– Зачем нанимать, я сама переколола, – горделиво говорит Дуня, а сама-то еще до конца не верит, что смогла переколоть, перетаскать, уложить махинищу такую дров.
– Чудишь ты, мать, тут одному мужику не под силу, а ты говоришь, что сама, – не поверил ей Александр.
– А я не одна, мне Божья матушка и Дуня – черепошница помогали.
Оно и вправду было так, что ни одно дело Дуняша не начинала без молитвы к Богородице и без просьбы к Дуне – черепошнице быть ей помощницей в делах. И любая работа шла легко, споро.
А вскоре у Саши умерла жена, и остался он с тринадцатилетней дочкой. А уж Леночка такая ласковая, такая нежная – не дитя, а Ангел. На похоронах прильнула к Евдокии:
– Бабушка, когда к нам переедешь? Я одна боюсь оставаться, – а у самой тельце все дрожит от страха.
Саша в городе работал, на всю неделю уезжал. Как одну девочку оставлять? Приехал к Евдокии, на коленях упрашивал:
– Выручай, мать, поедем к нам.
– Да куда же я поеду, такая старая, за мной за самой ходить надо. Обузой вам буду.
– Вот мы с дочкой и будем за тобой ухаживать, только ты рядом с ней будь.
Пришлось все бросить и переехать к Саше. Так и стали жить вместе: неделю вдвоем с Леной, а на выходные Саша приезжал.
Евдокия погружается в воспоминания, а затем с улыбкой рассказывает:
– Ей привыкать ко мне не надо было, она с трех лет до школы у меня росла, только на выходной забирали. Бывало, привезут в понедельник, я расстелю большой ковер на пол, высыплю все игрушки и занимаюсь с ней, и аж до той поры, пока Петр не заругается. А кто Леночке скажет: «Ты чего в избе сидишь, не идешь к подружкам?» – она рассмеется, обнимет меня: «У меня самая любимая подружка – это моя бабушка». Вот и в Юдино жили, друг друга понимая. Зимой, бывало, придет с улицы вся в снегу, а я ей выговариваю:
– Ты, Снегурка, отряхнулась бы в сенцах, а то весь снег с улицы в избу собрала.
А она смеется, а голосок нежный, разливается малиновым колокольчиком, как на звоннице в храме. А один раз, помню, заругалась на нее:
– Ты что же, как какая зверина, мокрая вся.
А она опять заливается в смехе, потому что чувствует в моем голосе доброту. Отец приехал, а она к нему:
– Папа, а меня бабушка звериной назвала, – а сама довольная, понравилось ей такое сравнение.
Но Александр сразу нахмурился, посмотрел так укоризненно на Евдокию:
– Мать, что же ты так резко на нее?
А она в своей белой шубке и вправду была похожа на белого медвежонка. Лена заглядывает отцу в глаза:
– Папа, а это разве плохое слово?
– Плохое.
А она сразу защищать Евдокию:
– Папа, а я больше не буду баловаться, и бабушке не придется так называть меня.
Вспоминая это, Дуня смахнула набежавшую слезинку и растроганно и убежденно, как будто возражая кому-то, произнесла:
– Нет, даже мне не говорите, сейчас таких детей, как Леночка, нет. Она одна, единственная, такая хлопотунья, такая сердечная, желанная.
Выросла Лена, поступила в институт. А тут Саша заболел, слег совсем и говорит Дуне:
– Вот, мать, я обещал ухаживать за тобой, а приходится опять тебе сиделкой быть.
Бывало, он только застонет, а она уж рядом с ним. Он толь¬ко удивится:
– Ты что же, или не спала?
– Да нет, спала, это я мимо проходила по нужде.
А какое там мимо, когда у двери на стуле сидела.
Вот и в ту ночь слышит Дуня, что стонет, кашляет, подошла к нему.
– Саша, давай «скорую» вызову.
– А может, не надо? – уж очень не любил он людей беспокоить.
– Чего же не надо, когда плохо.
– Ну что же делать, вызывай.
Только вызвала Дуня, вернулась к нему, а он уж перестал дышать, отошел.
Не зря он спешил Лену замуж выдать: хотелось ему поглядеть, с кем будет жить, в какие руки попадет. Хорошо, успел ей квартиру в городе купить, обеспечил жильем.
Дуня пришла к выводу, что это Саша определил ее к Лелечке земным Ангелом-хранителем и никак не отпускает от нее. Совсем зажилась, молодым мешает, нет никакого хода им с ней. А порой думает, что, может быть, Господь держит ее на земле для того, чтобы Лену защищала, она же такая доверчивая, нежная, что любой может обидеть, а то и совсем сломать. А вот повзрослеет, возьмется за силу, тогда не страшно оставить ее. Да и за Сережкой, ее сыном, присматривает. А он еще совсем несмышленыш, такой же, как и Лена, когда осталась без матери. А время сейчас шебутное, покоя себе никто не знает. Вот и Сережка тоже все висит на телефоне, кому-то звонит и звонит.
Лежит Дуня в своей комнате и не выходит оттуда, а дружки его в квартиру не заходят, боятся. А если ее не будет, то могут закрутить его, с пути сбить. Вон как у соседей мальчонку уличная ребятня в свою кампанию затащила, курить какую-то травку научила. Родители на работу, а они заставляют его брать вещи из дома, расплачиваться за эту траву. А потом сами стали заходить в дом и хозяйничать там. Пришлось матери бросать работу, ходит теперь с ним по больницам, лечит его.
Вот жизнь-то развратная пошла. Раньше девушка стеснялась открыто посмотреть на парня, а как-нибудь тайком, украдкой, а сейчас сами виснут на ребятах. Срамота одна.
Да и муж раньше был главой семьи, защитником для жены и детей.
После Лениной свадьбы Саша вздохнул свободно:
– Вот, мать, я теперь не боюсь умереть, оставляю свою солнечную Лелечку на Алексея, на защитника.
Муж у Лены хотя и молчаливый, но хороший – не пьет, не курит, не скандалит. Лёлечка говорит, что лучше его не найти. А так уж страстно желает Дуня, чтобы рядом с ее щебетуньей был добрый человек, жалел сиротку.
В старое время говорили, что если парень берет сироту, то он возлагает на себя особые обязательства перед Богом, потому что он должен заменить сиротке отца, мать, брата, сестру. И Господь вознаграждает таких людей, посылает им удачу в жизни. А уж если обидят сироту, то строго наказывает. Но уж жена – сиротка должна слушаться мужа, как строгого отца.
А нынешние мужики пошли хилые, не только жену защитить, но и свои права отстоять не могут. Не мужья, а одни приведенья. Морока одна с ними.
Вон сосед прожил с женой тридцать лет, двух сынов воспитали, а он возьми и уйди – молодую нашел. А какой он пример детям, внукам подает? Они же его судьбу повторят. Срам один. А зачем он молодой-то нужен? Его деньги ей нужны – получил он откуп от власти за увольнение из армии, вот она его богатенького и приголубила, а израсходует деньги и вытурит – зачем он, старый осел, ей нужен с начинающимися к старости болячками, у них разница в возрасте пятнадцать лет. И куда ему тогда? Ползти ползком к старой жене?
Дуня вздыхает:
– О, Господи, грехи тяжкие нас одолели. Совсем нет сил жить, а поди ж ты, интерес все равно докучает: а на ком Сережка женится, какая ему жена попадется – ласковая аль нет? Хорошо бы такая, как Лелечка.
– Леля! Где ты там! Поди сюда, – зовет Дуня внучку.
– Ты чего, бабушка? Я стираю.
– Да что ты все стираешь каждый день и стираешь. Брось ты ее, эту стирку, поговори со мной. Скоро уйду я.
– Бабушка, что же ты все о смерти говоришь? Неужели не страшно умирать? – Лена вытерла руки о полотенце, присела на стул к бабе Дуне, поправила на ней одеяло, подоткнула под матрас выбившийся угол простыни.
– Да мешаю я вам.
– Кто тебе сказал? Лежишь ты в своей комнате и лежишь. А кто же мне тогда будет все подсказывать, ругать за то, что не жалею себя, что не так что-то делаю?
– Так вот, может быть, и надоела с колготой своей.
– Нет, не надоела. Мне без тебя будет не хватать этого.
– А я уж и устала жить. Знаю, что лишнее прихватила, а как посильнее заболеешь, так боязливо становится, что это конец приходит. Ведь после этого все закончится – Душа отлетит и будет она где-то нетленная, но безмолвная, неземная. А реальной жизни не будет, жизненный путь на земле закончится. И уже никакие свои ошибки нельзя изменить, и не сможешь попросить прощения за свои грехи. Все уйдет с тобой. Вот поэтому и надо жить по Божиим заповедям, не отступать от них. Тогда и покидать этот мир будет легко. Ты как думаешь, Леля, я права?
– Ой, бабушка, нам же думать некогда, мы живем вприпрыжку, как на скачках, мчимся галопом, а в мыслях какая-то белиберда, один негатив в голове.
– Вот, вот, хорошо говоришь. Одни пустяки в голове, а о главном, о смысле жизни не задумываемся. А сколько бы грехов не совершили, если хотя бы изредка вспоминали об этом. Ты вот когда стираешь или у плиты стоишь, то о чем думаешь? Не обращала внимания? А меня мама поучала, что когда готовишь пищу, то надо молитвы читать, тогда пища целебной будет. Во время каждой работы о хорошем, о Святом надо думать – вяжешь ты, например, носочки, так представляй, какие они будут теплые, мягкие. Вот и получатся они теплушечками, с телом сливаться будут. И так во всем должно быть. Следить за мыслями надо, чтобы они не плесневели. Ну, иди, иди, занимайся делами, а то я отрываю у тебя время, а оно бежит, бежит у вас быстро. Это мое движется старой черепахой – со скрипом, да с хрипом.
Лежит Дуня, вспоминает прожитую жизнь, о многом жалкует, особенно о домах: в Юдино продали одной городской, а она в нем не живет, квартирантов пустила. А разве квартиранты будут о доме заботиться?
Вот и в Чулково дом пропадает: дочери Петра Кузьмича добились его себе, а в дело не пустили. И что же? Стоит он сиротинкой брошенной: зимой не отапливается, не проветривается по весне. Ограду растащили, осокоря посрубали. Так, горе одно, ни себе, не людям. А дом-то – он же живой, без хозяев он пропадет.
Дуня тяжко вздыхает, но слышит, как Лена в ванной что-то мурлычет тихонько, и она удовлетворенно улыбается:
– Вот так-то оно лучше, душа будет чище. И все же думай, не думай, а на поверку выходит, что счастьем-то я не обделённая оказалась: в семье век доживаю, в чистоте, в сытости, в заботе – не какой-то в поле обсевок.

2002 г.