Кое-что о справедливости или я купил себе трубку...

...И табак. В Коктебеле А Изабелле Львовне – серебряные сережки горного хрусталя. И мне казалось, что все по-честному. Ей подарок – мне подарок. А также разные там мелкие безделушки для друзей и родни.
Все и было по-честному, пока не наступила последняя треть отпуска, и не кончились деньги. Эти хохляцкие тугрики всегда мне казались какими-то подозрительными. Слишком много и охотно их давали в обмен на приличные деньги. И очень уж беззаботно и весело они разбегались в разных магазинчиках, лавочках и рыночках, которыми наводнена любая дыра у моря, гордо именующая себя курортом...
Но дело не в этом. Дело в том, что все было по-честному. До того самого утра, когда Изабелла Львовна решила произвести ревизию имеющейся наличности. А произведя оную и слегка сдвинув брови, моя ненаглядная произнесла:
– Ну, не знаю...
– Какого слова не знаешь? – необдуманно ляпнул я, думая, что происходит очередной мозговой штурм какого-нибудь хитроумного кроссворда.
– Волшебного слова не знаю. Заклинания, чтобы раз – и появились деньги.
– Да разве ж это деньги...
– Да уж... Сто гривен – точно не деньги. А я себе еще колечко хотела...
И тут во мне взыграл какой-то невиданный мужской рационализм и доселе никогда не просыпавшаяся идиотская (как оказалось впоследствии) жертвенность.
– Ерунда, милая! Прорвемся! Будет тебе колечко!
– Колечко семьдесят гривен стоит. А тридцать гривен на пять дней растянуть...
– Ну, подумаешь, маленько поголодаем... Поголодаю... – что-то мне подсказало, что не следует напоминать любимой про ее щебетанье с подружками, какие тонкие и звонкие мы вернемся с юга... «Один из нас, уж точно. Я даже знаю, кто...» – запоздало взвыли сирены в перегретой голове. Отступать было некуда.
– Значит так, пять дней – тридцать гривен, – как-то уж чересчур бодро я начал считать, – по шесть гривен в день.
– Из них три гривны тебе на сигареты... – грустно произнесла Изабелла Львовна.
– Чепуха! Бросаем курить. Пятидневный мораторий! Значит, шесть гривен. Два-восемьдесят – стаканчик сметаны, две гривны – батон. Тебе батона на два дня хватит? Значит, гривна на батон. И рупь двадцать остается на кашку или там салатик какой... Выдержишь?
– Выдержу! – уверенно заявила Беллочка, глядя на меня влюбленными глазами.
И мы пошли покупать колечко.

Первый, да, в общем-то, и второй дни Великого Голодания я помню достаточно отчетливо.
– У Арнольда что-то с желудком, – объяснила супруга мое нежелание появляться в столовой нашим бронзовокожим соратникам.
– Отравился, видать... – сочувственно поддакивал здоровенный дядька с чубом и козацкими усами, с аппетитом наворачивая двойную порцию супа харчо.
Ага, как же, отравился! И рад бы, да нечем...
На третий день моя дорогая торжественно заявила:
– Сегодня, друг мой, мы идем в столовую вместе!
– Ограбила кого-нибудь? – сонно, но с затаенной надеждой поинтересовался я. (Спать теперь я старался как можно больше, в пляже или в номере – неважно. Это как в поезде – больше спишь – скорей приедешь.)
– Кого может ограбить хрупкая женщина? Соседи наши, кажется, о чем-то догадываются...
– Подозревают тебя в каннибализме?
– Ну уж нет! Если они кого и подозревают, то тебя. Человек, который не ест вот уже несколько дней, вызывает у окружающих нездоровый интерес. Либо он питается гораздо лучше, чем они, либо... Либо что-то замышляет. Короче, я тебе в тарелочку водички налью и батончик накрошу...
– Это где же мы? На юге или в КПЗ загораем? – вяло взвыло мое естество. – А если соседи увидят, что у меня в тарелочке?..
В этот день мы сидели за отдельным столиком. Я изображал радостного идиота, хлебая водичку, в которой изредка встречались хлебные крошки, будто щепки разбитых кораблей после Трафальгарской битвы. Сквозь шум в голове изредка слышались обрывки Беллочкиного разговора с соседкой:
– Мой-то, вон как наворачивает. Аппетит проснулся!
– Ну, слава Богу, поправился...
– Ага, поправился. Как же я этого троглодита теперь прокормлю? Денег осталось... Зато трубку мы купили, табаку вкусного! Вон, как наворачивает!.
Последние дни перед отъездом не помню совсем. Изабелла Львовна рассказывала, что передвигался я сам, но застывал в самых неожиданных местах – у собачьей миски, брошенной кем-то арбузной корочки... Поэтому на пляж со всякими кафешками и пивнушками мы не ходили. Мы там стояли. Напротив этих самых кафешек.
И поезда не помню. Совсем. Очнулся дома, с ложкой в руке, захлебываясь Беллиным борщом.
А колечко мы купили. И трубку!

Коктебель
авг. 2005