Цыганка для поэта

I
Хопёр неуловимо скользил мимо берегов, и его течение ощущалось лишь на стремнине, где я и Саныч – мелкий, сухощавый мужичонка лет пятидесяти, – сидели на перетяжках.* Классически нависавшая над нашими головами раскаленная физиономия луны щедро серебрила убегавшие вперед зигзагообразные струи, выныривавшие из-под лодок.
– Все, баста, – сказал Саныч, взглянув на часы, – теперь до трех клева не будет.
– Так и не будет? – недоверчиво откликнулся я.
– А ты попробуй, полови! Говорю тебе: не будет! Сейчас половина второго, так что часика полтора можно отдохнуть... Поехали, чифирку дернем!
– Не хочу, – отрезал я, – посижу еще.
– Сиди, сиди, яйцо, смотри, не высиди, – недовольно пробурчал Саныч и, отцепив свою лодку от перетяжки, быстро заработал веслом.
Сознавая его правоту, я все же остался на месте и, проклиная собственное упрямство, еще в течение получаса грустно взирал на неподвижные кончики донок. В итоге, пересилив себя, наградил строптивую рыбу смачным плевком и направил лодку на огонек костра.
Втаскивая моршанку* на берег, я умудрился до крови ссадить ногу, что окончательно ознаменовало мое поражение в споре с Нептуном, – так за глаза прозвали Саныча, рыбачившего во все времена года, разбивавшего палатку у Хопра едва ли не во время половодья и убиравшего ее только с появлением белых мух.
– Ну что, поймал? – ехидно справился он, когда я подсел к костру.
– Сома за усы, – ответил я соответствующей, но слегка перефразированной рыбацкой поговоркой.
– Вам, молодым, лишь бы поставить себя выше нас, стариков, показать, что вы умнее и, как это, – даль-но-вид-нее… – философствовал Саныч.
– Ладно, ладно! – попытался я успокоить старого рыбака, по-видимому, хлебнувшего в мое отсутствие не одну кружку чифира.
– А не ладно! – не унимался он. – Вот ты говоришь, писатель там, поэт, да?.. Ну и что с того? Пишешь ерунду всякую… А ведь помрешь, – тебе обязательно памятник отгрохают!
– До памятника еще далеко… – улыбнулся я.
– Отгрохают, отгрохают! – убеждал Саныч, энергично жестикулируя. – А мне, может, и на ограду могильную денег пожалеют. Зароют, как собаку… У нас все так: одним – каша с маслом, другим – шиш с хреном. А чем писатель лучше рыбака? Я чуть не полвека рыбачу, я в своем деле такой же авторитет, как в вашем – какой-нибудь Пушкин, да. А памятника мне все равно не видать, как своих ушей! Вот ты видел хоть один памятник рыбаку?
Пришлось признать, что подобного памятника я действительно нигде не видел.
Вообще, следовало перевести разговор на другую тему, тем более что Саныч заговорил о Пушкине, а такие дискуссии у нас кончались одним и тем же: он просил меня почитать наизусть похабную версию «Евгения Онегина», что я делал с большой неохотой, выдерживая паузы во время хохота слушателя.
– Ох, и молодец этот Пушкин! – восхищенно говорил он.
Я раз за разом объяснял, что Пушкин тут ни при чем, что это сочинение неизвестного автора, что в настоящем «Онегине» нет никакой матерщины, но Саныч, кивая головой, тут же забывал об этом и вскоре вновь начинал хвалить Александра Сергеевича.
Теперь же, чтобы избежать очередной декламации, мне хотелось отвлечь собеседника от вопросов литературы.
– Как называется это место? – спросил я, разведя в стороны руки, как бы охватывая простор.
– Не знаешь, что ль? Цыганка – вот как называется. Дальше по течению будут: Турка, Горелка, Зимовное, Желтояр…
Наш лагерь располагался неподалеку от небольшого городка, куда я, двадцатидвухлетний студент-филолог, приехал погостить не месяц, и где не появлялся уже с неделю, обжившись в просторной, на невысоком крепком помосте, палатке Саныча. Рыбалка захватила меня целиком: днем я бродил по обрывистым берегам реки со спиннингом; разъезжая на лодке, ставил по затонам «телевизоры»,* проверял бесчисленные переметы и тычки Саныча, а ночью ловил с перетяжки.
Сам он наведывался в город раз в два дня, оптом сдавая пойманную рыбу торговцам на базаре. На все его предложения взять часть вырученных денег я отвечал отказом, говоря, что рыбачу только ради удовольствия, чему он был несказанно рад, неожиданно обретя в моем лице такого ценного и бескорыстного помощника.
– Цыганка, цыганка… – пробормотал Саныч.
– Что, цыганка?
– Да так, есть тут одна цыганочка, – хитро прищурился он. – Хочешь, позову ее?
– Для чего? – наигранно удивился я.
Саныч внимательно посмотрел на меня и рассмеялся.
– Для чего, для чего?! А для того! Молоденькая, как раз для тебя. Мне уж такую не осилить никак…
При упоминании о цыганке, мне сразу представилось нечто безобразное: золотозубое, горбоносое, худощавое, облаченное в сотню грязных юбок, надетых одна поверх другой, и с неизменным безвкусным цветком в волосах.
Угадав мои мысли, Саныч оживился:
– Ты не думай… Правда, молоденькая… А красивая – страсть! И бойкая какая! Я к ней как-то по пьяному делу пристал, так она мне по морде – раз, два! – так надавала! «Я, – говорит, – тебя, Саныч, уважаю, но в другой раз ножом пырну!» И ведь пырнет, не побоится!.. Она такая. Она и любовь крутит только с теми, кто ей понравится, да не за деньги, а так, по желанию...
Казалось, он шутит, провоцирует меня, чтобы потом, поймав на малодушии, вновь заговорить о том, насколько благосклонна судьба к поэтам и несправедлива к рыбакам, которые, конечно же, ничем не хуже первых. Желая показать, что литераторам, пусть даже начинающим, не чуждо ничто человеческое, я развязно произнес:
– Если она действительно такая красивая, то я бы не отказался… Только вдруг я ей не понравлюсь?
– Понравишься, понравишься! – затараторил он. – Ты – точно понравишься. Молодой, серьезный и… писатель. Ей самой в диковинку будет. Кто у нее тут хахали: цыгане? трактористы чумазые?.. Сейчас вот с трех до полшестого половим еще, а потом я пойду в город – рыбу относить. Забегу домой, там с ней и встречусь: она ж соседка моя! Я в Кочерге живу – в районе ихнем, цыганском. Я ей так тебя распишу, – сама к вечеру прискачет. Она здесь в округе все знает, ходит, бродит одна, цветы собирает, травы какие-то, коренья, дурь всякую из них готовит… Наркоту, то есть. Прискачет, вот увидишь!
Мы посидели еще немного, выпили по кружке чифира, поболтали на разные темы и отправились – каждый в своей лодке – на середину реки.
Когда Саныч ушел в город, я забрался в палатку и, мысленно посмеиваясь над ним, и над его сводничеством, засыпая, вспоминал всех своих женщин, среди которых не было ни одной цыганки.

II
Она представилась Любой…
Еще днем Саныч, довольный удачным сбытом рыбы и пьяный по такому случаю, передал мне, что она «согласна» и подойдет к полуночи. И она действительно подошла. Села напротив меня, возле костра, с такой непосредственностью, как будто сидела здесь целый день.
Подмигнув мне, Саныч поспешил к реке, многозначительно сообщив, что вернется уже после восхода солнца, а то время, когда рыба не будет клевать, продремлет в лодке. Я взглядом поблагодарил его за тактичность.
– Ты действительно писатель? – спросила она, когда Саныч удалился.
– Поэт, – поправил я.
– Известный?
– Пока еще не очень…
Если бы я увидел ее на улице, то ни за что не признал бы в ней цыганку: не природно-смуглая, а загорелая кожа, соломенные, прямые волосы, стриженные под каре, чуть вздернутый нос, светлые глаза… Только юбка да бусы – слишком броские, слишком пестрые – выдавали в ней представительницу древнего, загадочного племени.
На вид ей было больше двадцати, хотя в действительности, как я узнал позже, – только семнадцать. Высокая, с хорошо развитыми формами, с тонкой талией, она смотрелась взрослой женщиной: изящной, несколько надменной, знающей себе цену.
Саныч не соврал: красота ее сразу бросалась в глаза. Даже пугала… Ее нельзя было назвать красавицей в общепринятом смысле этого слова: ничего «кукольного», наоборот – простые, почти крестьянские черты лица. Но именно эта простота, этот взгляд, эта манера держаться притягивали к себе с неестественной силой.
– Ну, так что?.. – вызывающе произнес я, оглядев ее с головы до ног.
– Что? – строго переспросила она таким тоном, будто и не представляла, с какой целью здесь находится.
Я засомневался: а не лукавит ли Саныч? Что, если он затеял все это лишь для того, чтобы подшутить надо мной? Вдруг он сейчас сидит в кустах и наблюдает за нами, а эта девушка – просто, вошедшая с ним в сговор, дочь какого-нибудь рыночного торговца? Но что-то подсказывало мне, что никакого подвоха тут нет, что все происходит взаправду.
Она понимала мое замешательство и, казалось, упивалась своим положением. Взгляд ее был строг, но губы изображали подобие усмешки.
Скрипнув зубами, я заставил себя встать и подсесть к ней. Она не отстранилась и вообще не обратила на меня никакого внимания, продолжая сидеть неподвижно. Только когда я попытался ее обнять, она плавно отвела мою руку и то ли в шутку, то ли всерьез сказала:
– Подожди. Сегодня полнолуние. При луне нельзя, а то влюбимся…
Пришлось ждать, пока луна, периодически выглядывавшая из-за туч, насовсем избавит нас от своего присутствия. Все это время мы почти не разговаривали, изредка обмениваясь оценивающими взглядами. Стараясь убить время, я нарубил дров; движимый мнительностью, сходил к реке и проверил: не снесло ли течением мою лодку, заодно и обшарил прибрежные кусты: искал Саныча…
Люба сидела, чуть опустив голову, тихо напевая что-то неуловимое и нежное. При этом ее загорелые колени, которые она совершенно свободно оголила перед костром, медленно, то расходились в стороны, то сходились, от чего у меня пересыхало во рту и начинали раздуваться ноздри, как у молодого, полного сил и жизни жеребца.
– Теперь можно! – весело воскликнула она, когда луна окончательно завязла в тучах, а я совершенно потерял терпение, и, поманив меня пальцем, многообещающе вильнув юбкой, нырнула в палатку.
Было очевидно, что главную роль в нашем романе играет именно она. Но ощущения были так остры и необычны, что я забыл о таком понятии, как мужская гордость и подчинился негласным правилам, установленным моей новой знакомой.
В палатке царила духота, пахло отсыревшими одеялами, день за днем впитывавшими в себя испарения реки. Почему-то я считал, что в темноте у Любы, как у кошки, будут светиться глаза, но, проникнув в логово Саныча, не обнаружил двух заветных огоньков, очутившись в полной темноте, прислонившись спиной к упругой брезентовой стенке.
Внезапно я почувствовал легкое, еле ощутимое прикосновение к своим губам. Первой моей мыслью было, что это большая ночная бабочка, влетевшая снаружи, задела меня своим крылом, но я тут же понял, что ошибаюсь. Это Люба касалась меня своим тонким и гибким языком, обводя им мои губы с такой точностью, с какой иконописец выводит черты святых.
Я еле сдерживал себя, стараясь не броситься на нее. И она, догадливо погладила меня по голове, запустив пальцы в волосы, тем самым дав понять, что спешить некуда, что времени у нас предостаточно.
Шелест ее одежды подсказал мне, что она, не прерывая поцелуя, ловко раздевается, и что сейчас, может быть уже через несколько секунд, это молодое, гибкое, упругое, горячее тело будет всецело в моей власти, станет частью меня самого. И ожидания меня не обманули…
Проснулся я под недовольное ворчание Саныча. Оказалось, что помост, на котором стояла палатка, просел с одного края. От этого ослабли веревки, а сама палатка заметно перекосилась.
– Что вы там, на лошадях скакали? – беззлобно выговаривал он мне. – Теперь помост подправлять придется…
– А где Люба? – спросил я, отмахнувшись от его слов.
– Ушла твоя Люба… Только я к берегу подъехал, гляжу: она уже еле виднеется, в город, небось, пошла.
– Разве… она ничего не сказала?
– Говорю же: далеко была… А что, – понравилась? Такая любому понравится. Видишь, что с помостом сделали!.. А завтра вы и палатку спалите. Так я через вас и по миру пойду…
Все произошедшее казалось мне невероятным. Вот так просто встретить красивую девушку и…
С Хопра поднимались теплые молочные облачка, сливаясь со своими небесными собратьями; вовсю трещали птицы, ворковала вода, задевая за ветви склоненного ивняка. Я не удержался, набрал полную грудь спелого, сочного воздуха и крикнул. Эхо с радостью подхватило мой торжествующий возглас.
– Ну, чего орешь? – вновь заворчал Саныч. – Я ваших охов-стонов сегодня наслушался, хватит! По воде звук знаешь, как передается?
Но прозаические речи Саныча не могли понизить моего настроения, и я в позе мечтателя, подперев голову рукой, развалился у костра, где уже чифирил загорелый дочерна, напоминающий негра, старый рыбак.
– А не похожа она на цыганку, – сказал я.
– Не похожа, – согласился он. – Но хороша, а?
– Еще бы! – ухмыльнулся я.
– А если и цыганка, так что? – продолжал он. – Цыгане всякие есть. Есть такие цыгане, которые во сто раз лучше русских. Цыгане народ неплохой, душевный. Цыгане – это…
– А что, она придет еще? – перебил я.
– Кто ее знает. Небось, придет, – заключил Саныч.

III
Он оказался прав. Вечером я отказался составить ему компанию на реке, оставшись на берегу, надеясь на новую встречу со своей – такой нежданной и соблазнительной – любовницей. Походив кругами вокруг лагеря, я вплотную подошел к воде и стал высматривать Саныча, вглядываясь в даль, расцыеченную остатками зари. Неожиданно в глазах у меня потемнело: чьи-то ладони закрыли мне обзор. Мощная грудь, плотно прижавшись к моей спине, прерывисто дышала, а мгновенно затвердевшие соски, казалось, готовы были пронзить меня насквозь.
– Ты?.. – задыхаясь от восторга, вскрикнул я.
– Я!.. – таинственно раздалось в ответ.
Развернувшись, я резко обнял ее, сжав так, что у нее перехватило дыхание, и мы со смехом, переходящим в рык, упали на песок.
Зверем я бросился на Любу, разрывая ее блузку, из которой и без того вылезали большие, крепкие груди, в которые тут же погрузился лицом, стараясь вобрать в рот оба соска сразу. Мы катались по песку, ощущая во рту колкие песчинки и привкус крови с наших искусанных губ. Юбка ее была давно задрана, и когда через какое-то время мы оба, измученные и счастливые, почувствовали приближение финиша, над нами, как гром, загрохотал Саныч:
– Го-го-го! А я вот грузила забыл., в рюкзаке-то… Иду, гляжу – на песке шевелится что-то. Я уж подумал – волк! А это – го-го-го!
Он прошел мимо нас и, вытащив из-под помоста объемистый рюкзак, стал рыться в нем, выискивая нужные снасти.
Чувства стыда и злости перемешались во мне настолько, что я не мог взять себя в руки и решить, что же делать: довершить начатое, назло бесцеремонному Санычу, или переждать его?
– Ничего, – ободряюще прошептала Люба. – Идем, он скоро уберется.
Отряхнувшись и кое-как приведя себя в порядок, мы пошли в лагерь. Поглядывая на нас, Саныч несколько раз довольно крякнул и с ернической ноткой в голосе обратился к Любе:
– Может, и меня приголубишь, Любушка? А я тебе рыбки дам.
Она проворно показала ему неприличный жест и он, вполне довольный таким ответом, усмехаясь, удалился, наполнив карманы свинцовыми шариками.
Неожиданное возвращение Саныча несколько привело нас в чувство, и мы не спешили вновь терять голову. Люба преспокойно сидела у меня на коленях и тихонько мурлыкала свою песенку без начала и конца...
– Почитай мне свои стихи, – попросила она.
Я прочел ей с десяток стихотворений, и настолько увлекся этим занятием, что готов был прочитать хоть похабного «Онегина», но она прервала меня фразой:
– А я никогда бы так не смогла.
Не без чувства самодовольства я ощутил свое над ней превосходство. Действительно, кем она была? Да, очень красивой девушкой, но девушкой, которую можно запросто вызвать на природу… Мы, как говорил один поэт, были птицами разного полета, и наши пути пролегали далеко друг от друга.
Но, возможно, это обстоятельство и придавало такую интригу нашим отношениям.
И все же было ясно, что так не может продолжаться вечно, и я твердо знал: однажды она скажет, что больше не придет, или вообще ничего не сказав, исчезнет...
– Тебе интересно учиться? – спросила она.
Что было отвечать? Университет – вещь занятная во время ежедневных посещений, прогула лекций, студенческих вечеринок, но только не в период сдачи зачетов и экзаменов. Я попытался объяснять ей все плюсы и минусы вузовской учебы, но она, послушав, только махнула рукой:
– Я и школы-то не окончила…
И снова между нами явственно пролегла черта неравенства. Но как бы стараясь ее стереть, Люба наклонила голову и сжала мои губы своими. Я, только этого и ждавший, опрокинул ее на землю, и короткие, но острые ногти судорожно впились мне в спину...
Отдышавшись и наскоро перекусив рыбной запеканкой – фирменным блюдом Саныча, – мы продолжили разговор. На мой вопрос, умеет ли она предсказывать будущее, Люба ответила утвердительно, но тут же заявила, что гадать мне не будет. Свой отказ обставила довольно тонко:
– У тебя и так все на лице написано.
Но что именно было написано у меня на лице, – объяснить не потрудилась.
– Лучше не знать будущего, – продолжала она. – От судьбы все равно не уйдешь. А если впереди ждет беда, – только намучаешься… Я Санычу как-то погадала: умрет он скоро.
Я хмыкнул, вспомнив сетования рыбака на горькую судьбу тружеников лески и крючка.
– А хочешь увидеть то, чего никогда не видел? – вкрадчиво спросила она..
Я был готов на любое безумство, лишь бы угодить ей, и она, понимая это, не дожидаясь моего согласия, быстренько вскипятила чайник, затем наполнила кружку кипятком, провела над нею рукой, бросила в нее какие-то травы, запарила это питье и подала мне. Зачарованный ее ворожбой я, обжигаясь, проглотил мутную жидкость, пахнущую укропом и корицей, после чего моментально погрузился в сон.
Но это был не сон. Я как будто спал и одновременно бодрствовал. Я отчетливо помню, как Люба сбросила с себя одежду, стащила с меня мою, как мы потом безумно плясали вокруг костра, выкрикивая нечто непонятное, нарочито бесстыдное, как вновь катались по холодному, сырому песку, как душили друг друга в первобытных объятиях… И все это время в ушах у меня звенели тонкие, едва слышные колокольчики, а в глазах играли радужные блики…
Не могу сказать, что подобные ощущения не были мне знакомы. Еще в подростковом возрасте я изучал подвальную науку приобщения к Нирване, вдыхая растворители и красители, покуривая травку и глотая «колеса»,* и потому не был полным профаном в этих делах, но тут я действительно пережил что-то новое – более впечатляющее. Возможно, мне довелось попробовать новый наркотический препарат, разработанный цыганами, которые в этой области считаются непревзойденными специалистами. А, может, меня просто опьянила страсть. Так или иначе, но я действительно испытал то, чего не испытывал раньше…
Наутро меня разбудил Саныч, дружески пихнув ногой мое одеревеневшее тело.
– Вставай, а то все дела отморозишь! – деловито сказал он.
Я безуспешно попытался встать, с удивлением обнаружив, что одет, а поверх одежды стянут одеялом, словно смирительной рубашкой, хотя явственно помнил все детали нагого ночного шабаша. Наверное, Люба одела меня, когда я окончательно выбился из сил и уснул, но до палатки дотащить не смогла, оставив лежать на песке и закатав, как бесчувственное полено, в старый плед.
– Чего озираешься, как полоумный? – подтрунивал надо мной Саныч. – Накурила она тебя или опоила чем-нибудь?
Мне не оставалось ничего, как сознаться.
– Они это умеют, цыгане, – понятливо кивнул он. – Смотри только, чтоб совсем на тот свет тебя не отправила. У нас тут от таких забав уже не один богу душу отдал.
Он еще долго болтал о наркотиках, утверждая, что нет ничего лучше водки, каковую и предложил мне, чтобы «отойти от дури», достав поллитровку из своего, как он выразился, неприкосновенного запаса. Выпив стакан, я сразу же захмелел и еще долго приходил в себя, перебирая в памяти все, что произошло несколько часов назад.

IV
Целый день я бродил по берегу, напрочь забыв о рыбалке, бормоча рождавшиеся и тут же умиравшие строчки, вспоминая свои ночные приключения. Предвкушая новые.
Заметил я ее издали, хотя уже смеркалось. Она быстро шла по тропинке, ловко перескакивая через колдобины и поваленные ветром деревья. Подбежав к ней, я впился губами в ее губы; она ответила мне таким же раскаленным поцелуем, и наши языки переплелись как разъяренные змеи.
Стоило ли плестись до палатки? Ложе из диких трав, дурманящих нас резким запахом и немилосердно пачкающих своим соком нашу одежду, показалось куда более заманчивым…
– Давай, покатаемся на лодке, – предложила она, когда мы, накувыркавшись, встали на ноги.
Мы спустились к реке, забрались в лодку, я с силой оттолкнулся от берега веслом, – понеслись.
– Смотри, какие большие звезды! – указала она рукой на небо.
Звезды и впрямь казались крупней, чем обычно, но меня занимало другое.
 – По-моему, ты – ненастоящая цыганка! – вдруг произнес я фразу, которая вертелась у меня на языке третью ночь. И добавил: – Совсем не похожа…
– Конечно, не цыганка, – равнодушно ответила она. – Я сама не знаю, кто я такая. Я в детском доме росла... Потом стала оттуда сбегать. В первый раз меня поймали и вернули назад, а во второй я встретилась с цыганами, так у них и осталась…
– Почему же ты не ищешь родителей? – удивился я.
– А зачем они мне, если я была им не нужна с самого начала? – так же невозмутимо проговорила она.
Я не нашелся что сказать, но втайне ликовал. Если она не цыганка, то это в корне меняет дело! Ну, положим, жениться я на ней не женюсь, но все-таки смогу поддерживать близкие отношения, не опасаясь насмешек со стороны друзей и знакомых…
Я греб против течения, но не чувствовал усталости, ощутив значительный прилив сил после того, как услышал такую неожиданно-радостную весть.
– Подожди, оставь весло, – произнесла она. – Поплывем по течению, наугад.
– Как наугад?
– А вот так! – она выхватила у меня весло и до того, как я сообразил, что, собственно, она собирается делать, довольно далеко отбросила его в сторону – в воду.
– Ты с ума сошла! Зачем? – возмутился я.
– Так интереснее...
Мне этот поступок показался заурядной глупостью, капризом избалованной девчонки. Я всматривался в воду, но весла не видел.
– А теперь ляжем и будем смотреть в небо! – продолжала мечтать она.
– Ложись сама! – резко ответил я, брезгливо шаркнув кроссовкой по днищу лодки, покрытому тонким слоем песка, перемешанного с рыбьей чешуей.
Ее раззадорило мое состояние. Она стала подшучивать надо мной, говорить, что я просто боюсь получить на орехи от Саныча за весло, что я никакой не поэт, не романтик, а так, интеллигентишка…
Не слушая обидных рассуждений, я принялся грести, стараясь пристать к берегу у нашего лагеря. Но нас все равно отнесло на полсотню метров вниз по течению.
Взявшись за холодную, ржавую цепь, прибитую к носу лодки, я, как бурлак, потащил свое судно, с той лишь разницей, что бурлаки ходили по берегу, а мне пришлось – по щиколотку в воде, связав кроссовки шнурками и повесив себе на шею. Люба шла впереди и продолжала надо мной смеяться:
– Смотри, вон вдалеке Саныч на перетяжке сидит. Попадет тебе от него.
– Помолчи! – прошипел я.
Она состроила рожицу, но не прекратила свои упражнения в остроумии. Я дотащил лодку до места, что оказалось делом не столько трудным, сколько унизительным, и, не глядя на Любу, пошел к лагерю.
Ее это задело, и она окликнула меня. Я не ответил.
– Ты что, обиделся? – она догнала меня, взяв за рукав. – Слушай, я, правда, ненормальная… Я думала, тебе будет интересно…
Я отвернулся, считая себя оскорбленным до глубины души, а такое извинение с ее стороны – недостаточным.
– Ну, накажи меня! – виновато улыбнулась она, сорвав с ивового куста внушительный прут. – На, бей!
Ее улыбка взбесила меня окончательно. Мне казалось, что она играется со мной, как зрелая развратная женщина с совращаемым ею школьником. Вырвав у нее прут, я с силой хлестнул ее по лицу, и ужаснулся самому себе: я ли это? Зачем – так?
Она еле слышно прошептала «спасибо» и прильнула ко мне. Я не то, что разглядел, скорее – ощутил, как во всю ее щеку вздулся багровый рубец, который сразу расцеловал, несколько раз проведя по нему языком, словно стараясь убрать его, скрыть следы своей несдержанности, своей грубости, глупости...
– Прости, я сам не знаю… как это получилось… – запинаясь, бормотал я.
– Почему ты извиняешься? – удивилась она. – Тебе ведь сейчас больнее, чем мне? Больнее?
Мне было больнее. «Ну и что с того, что она выбросила весло? – думал я. – У Саныча их полным-полно. Стоило ли?..» Мое тягостное молчание звучало красноречивее любых извинений, и Люба примирительно поглаживала меня по спине.
Разгоняя неловкость, она предложила искупаться и, моментально сорвав с себя одежду, устремилась в парную воду. Я прыгнул вслед за ней. Мы долго, по-детски, плескались и шумели, так что одинокий Саныч на своей перетяжке, подозреваю, отпустил по нашему адресу не одно бранное слово.
Озябшие, посиневшие, выскочив из воды, мы наперегонки бросились к палатке, нырнув в которую, завернулись во все тряпки и одеяла, пытаясь согреться. С этой целью засветили и «летучую мышь».* Я стащил у Саныча еще одну «неприкосновенную» поллитровку и мы по очереди пили из горла водку местного розлива, по вкусу ничем не отличавшуюся от дешевого самогона.
– Ты придешь завтра? – спросил я.
Люба как-то особенно ласково посмотрела на меня и промолчала. Я повторил вопрос.
– Больше нельзя, – вздохнула она, – а то влюбимся.
Я стал упрашивать ее придти хотя бы один раз, но она вполне резонно замечала, что после того, как исполнит мою просьбу, мне захочется другого раза, и еще, и еще, и так до бесконечности. Уже не зная, какие аргументы приводить, я намекнул ей о деньгах, предположив, что, возможно, она испытывает в них потребность и потому не может уделять мне много времени.
– Дурак ты! – обиделась она. – Разве я приходила сюда из-за денег?
Тем не менее, мне все-таки удалось вытянуть из нее заветное слово «подумаю», которое, как мне казалось, оставляет хоть какую-то надежду.
Но когда она бросилась на меня, бросилась с такой страстью, какой я не ожидал даже от нее, стало ясно, что это наша последняя встреча. А раз так – я отвечал ей тем же.
Про себя я был уверен, что между нами еще ничего не кончено. Не придет, так не придет! У Саныча можно узнать ее адрес… Завтра же узнать… Узнать, и навестить ее… Под вечер…
И мысль о собственной находчивости удесятеряла мои силы…

V
Как ни старался я не заснуть, – заснул. Иногда мне случалось бодрствовать ночи напролет, но под кошачье мурлыканье Любы, раздававшееся в перерывах нашего любовного марафона, между приступами нашей страсти, не задремать было невозможно. Утром ее, конечно, не оказалось рядом …
А Саныч, как и следовало ожидать, переживал потерю весла. Я оправдывался тем, что оставил весло на берегу, рядом с лодкой, наполовину в воде, и его, вероятно, унесло.
– Дитя, что ль, ты малое? – укоризненно говорил он. – Не знаешь, что весло в лодку кладут? Ох, беда мне с вами… с полюбовничками. То помост, то весло… По миру пойду!..
Я предложил ему денежную компенсацию, но он как-то сразу подобрел и, судя по всему, немного устыдился своей скаредности:
– Да уж не надо… Чего уж… Ладно уж… Ты ж рыбы сколько для меня наловил… А весло – хрен с ним, не велика потеря.
Заря давно стихла и я, выпив кружку чифира, пошел побродить и подумать. Из-под самого берега, встревоженные моим шагом, оставляя на воде разводы, врассыпную бросались проворные язи, откуда-то издалека доносились глухие хлопки пастушьего кнута; густо, терпко пахло самой природой, и только так, как пахнет поутру. Я чувствовал себя вполне счастливым, и не заметил лодки Саныча, подплывшей ко мне почти вплотную.
– Чего колобродишь? – крикнул он, как будто находился от меня на большом расстоянии. – Бери, запаривай горох: сегодня ночью лещ пойдет – печенкой чую! Грома-а-адный лещ!
– Ночью? – удивился я его словам.
– Ну да, а когда еще? Твоя ж красавица уехала! Что ж ты, один здесь торчать будешь?
У меня дрогнули колени. Только теперь я понял, что означало спокойствие Любы, ее уклончивая речь. Она просто перехитрила меня, заранее все рассчитав, и ее «подумаю» ровным счетом ничего не означало.
Увидев перемену на моем лице, Саныч сочувственно потянул:
– А-а-а… Я думал, ты знаешь… Не сказала, значит? Да-а-а… У нее уж за неделю билет был, на поезд. Да-а-а…
– Адрес! Адрес ее! Где она живет? – решительно, но в то же время истерично крикнул я. – Еще можно успеть! Она не могла так быстро уехать…
Он охотно дал ее адрес, не пытаясь отговорить меня, но сознавая бесполезность моей затеи:
– Такая могла! Такая, что хочешь, сможет!..
Мгновенно переодевшись из своего рыбацкого одеяния в «городское», тоже не отличавшееся чистотой и элегантностью после недельного хранения в рюкзаке, я помчался в город. Добежав до шоссе, вскочил в попутку и всю дорогу умолял водителя жать на газ, так что он, в конце концов, раздраженно предложил мне поискать себе другого гонщика.
До Кочерги – отдаленного района города – меня довез мотоциклист, страдавший от похмелья и пару раз едва не протаранивший встречные машины.
Заскочив во двор, указанный Санычем, я без труда нашел синее крыльцо с красной дверью, над которой были прибиты аж три подковы. На стук вышла старая цыганка с папиросой во рту и, оглядев меня, – взмыленного, с темными кругами под глазами, в пыльной, мятой одежде, – сделала свой обычный вывод и сострадательно произнесла:
– Нету, милок, ничего. Вон, крыльцо напротив, – там Зарема живет: у нее хоть травки, да купишь, а у меня до понедельника ничего не будет.
– Я не за этим… Мне бы Любу… увидеть… – задыхаясь, выпалил я.
Цыганка помрачнела.
– А кто ты ей? – спросила она.
– Знакомый.
– Знакомый? Так это с тобой она шлялась эти ночи? Саныч свел, Нептун облезлый?.. До черта вас тут… знакомых таких. Нет ее! Уехала. Будет месяца через три. Тогда и приходи. Знак-комый…
Она плюнула на окурок, бросила во двор и захлопнула за собой дверь.
На противоположном крыльце появился вертлявый цыганенок с едва обозначившимися усиками.
– Эй, парень, надо чего? – крикнул он.
– Ничего.
– Ты скажи чего, я принесу. Подешевле, договоримся! – не отставал он. – Чего?
– Любви! – с досадой бросил я, уходя.
Цыганенок присвистнул:
– Ну и обкурился же ты!
Но некоторое время еще шел за мной, очевидно, надеясь, что я свалюсь без чувств и он преспокойно меня обберет.
Это был один из тех дней, в которые, как говорят знающие люди, нельзя не напиться. Поэтому, заскочив домой и засвидетельствовав престарелой тете, что со мной все в порядке, я прямиком направился в местный ресторан, где ко мне подсели хмурые забулдыги, предлагая в обмен на спиртное задушевный разговор, в котором я как раз и нуждался.
Поздним вечером, почти протрезвевший, я добрел до лагеря, где застал Саныча за поглощением обязательного чифира.
– А где лещ громадный? – печально пошутил я.
– Пес его знает, – пожал плечами он. – Не клюет ничего. Должно клевать, а не клюет. Осень скоро…
Посмотрев на меня, все поняв, он снова заговорил:
– Да брось ты… Чего так убиваться? Уехала – и черт с ней! Она часто туда-сюда мотается: в Воронеж, в Волгоград… Говорят, дурью торгует. Они ж, цыгане, этим и живут. Это ж звери! С-сучье племя!.. – Он расстегнул куртку, задрал свою заштопанную в нескольких местах гимнастерку, показав длинный горизонтальный шрам чуть повыше пупка. – Видишь? От штык-ножа памятка… Это я с цыганом одним как-то сцепился. Из-за бабы, тоже цыганки. Цыгане эти – да они с русскими в жизнь не сравнятся!.. Зверье! И хорошо, что она смылась! Чтоб ты с ней делал? Не нужна она тебе. Ты, вон – писатель! А она кто? Тебе самому скоро уезжать… А если б ты ее с пузом оставил, – что тогда?
Именно правдивость этих слов меня и раздражала. Я держал на коленях новое весло, выданное мне Санычем, и меня так и подмывало проломить ему голову этим самым веслом, лишь бы он замолчал, перестал травить мне душу.
Но он продолжал меня утешать: на чем свет стоит поносил цыган, обещал познакомить с другой девушкой, для которой он, как и для Любы, староват, но которая, по его словам, вполне подойдет мне.
Я встал и пошел к реке.
– Куда ты? – крикнул он мне вдогонку. – Не клюет же!
– Покататься, – ответил я, сталкивая в воду моршанку.
Достигнув середины Хопра, я размахнулся и с наслаждением, будто стряхивая с плеч каменную глыбу, выбросил весло, затем лег на дно лодки и стал смотреть на звезды – такие же крупные, как и прошлой ночью, – загадочно подмигивавшие, словно понимавшие мое горе, сопереживавшие мне.
Я думал о странной девушке, промелькнувшей в моей жизни и пропавшей, наверное, навсегда; о том, скольким мужчинам она еще доставит радость и скольких сведет с ума… Думал я и о добродушном Саныче, не подозревая, что через полгода пророчество Любы в точности сбудется и бывалый рыбак будет убит в пьяной драке. Только вот удостоится он могильной ограды, или нет, – так и останется для меня загадкой…
А лодка все относила и относила меня вниз по течению, – туда, откуда, казалось, не будет возврата, как нет возврата в прошлое, в юность…

Август 2000 г.


ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА
* «…сидели на перетяжках». Перетяжка – канат или трос, натянутый поперек реки, к которому бортом цепляется лодка. «Сидеть на перетяжке» – означает ловить с лодки, прицепленной к такому канату.
* «Втаскивая нос своей моршанки на берег…» Моршанка – род легкой одновесельной лодки, наиболее распространенной на Хопре.
* «…ставил по затонам «телевизоры»…» «Телевизор» – обычно четырехугольная, примерно метр на метр, сетка.
* «…глотая «колеса»…» «Колеса» – таблетки-транквилизаторы.
* «…засветили «летучую мышь»... «Летучая мышь» – походная керосиновая лампа.