Парковая, 5

Хлопнула дверь бабушкиной квартиры, Марик оглянулся, и, увидев, что за ним никто не следит, обнимался с собаками. Их было две, черная, с белыми пятнами Гекса и ее белобрысая дочь Белка. Потом, осмотрев двор, и никого не увидев, подошел к чахлому кустику олеандра и с удовольствием понюхал цветы. Он с раннего детства знал, что эти красивые и душистые цветы очень коварны и ядовиты, и поэтому не трогал их руками, но никогда не упускал возможности ткнуться носом в белые соцветия... Затем, опасливо поднялся по щербатым ступенькам и, чуть подтянувшись на руках, заглянул краем глаза в соседний двор. Эйнуллы там не было... Это было плохо. Скорее всего, он был на улице. Марик послонялся по двору, набираясь храбрости, чтобы выйти на улицу. Сегодня был мороженый день. Он получил свои пятнадцать копеек и теперь высматривал мороженщика. Можно было, конечно, дождаться того момента, когда гортанный крик "Марожжна, Дондурма, Марожжна!" слабым эхом проскользнет во двор, а потом пулей броситься на улицу, но так была опасность прозевать удовольствие. Гораздо надежнее было выйти на улицу и дожидаться его там....

Проход на улицу был длинноват и темноват. От бабушкиных дверей он выглядел длинным тоннелем, в конце которого виднелась Парковая, с проезжающими по ней машинами, автобусами и троллейбусами... Сначала надо было пройти мимо почти всегда открытой, занавешенной марлей от мух, двери тети Дуруш и дяди Алиша, и спуститься на пару ступеней вниз. Слева была мусорка, общий туалет, вечно подтекающий общественный кран, а справа была Загадочная дверь. Марик никогда не видел её открытой, совершенно не знал ее обитателей и всегда с опаской посматривал на нее, даже днем. Темный, неуютный, плохо пахнущий проход, постоянно закрытая дверь и плач... Плакали мальчик и девочка. Марик слышал это довольно часто, особенно вечерами, и тогда дверь наводила на него почти мистический страх. В отличие от всех остальных обитателей двора, которых он прекрасно знал, этих детей Марик видел всего пару раз, да и то через решетку окна, выходящего на улицу. Конечно же, на распиравшие его вопросы старшие отвечали очень уклончиво, но из обрывков каких-то разговоров, услышанных невзначай, Марик понял, что мама плачущих детей очень любит гулять, но, почему-то, идя гулять не берет с собой детей... Ему это было совершенно дико и непонятно, и тем более было непонятно, почему бабушка иногда берет какую-то еду и идет на улицу, чтобы через решетку просунуть ее этим детям...

Но днем эта дверь, большей частью, была тиха и не очень пугала. Гораздо страшнее был выход на улицу. Приближаясь к выходу, Марик сначала прижимался к правой стенке, и, не высовываясь, осматривал улицу, а потом делал то же самое, прижавшись к левой стенке. Он ужасно боялся Эйнуллы.

Высоко, как-то по журавлиному, задирая одну ногу и ставя её потом на носок, он, кренясь на один бок, стремительно бегал по улице... Старенький военный китель летом, зимой шинель с голубыми петлицами, но с постоянно начищенными пуговицами, милицейская фуражка на голове, кургузые, дудочкой брюки, и вечные спортивные тапочки на ногах. Он скособочено метался по тротуару или дороге, грозил пальцем проходящим мимо машинам, иногда что-то с важным видом записывал на каком-то клочке бумаги, и, непрерывно бормотал что-то себе под нос. Марик иногда думал, что его знал весь Баку, по крайней мере, все, проезжавшие по Парковой. Тихий и безобидный городской сумашедший, который при этом умудрялся наводить страх на окрестных пацанов, и даже, Марик тому сам был свидетелем, пару раз ухитрился останавливать проезжавшие машины. Их владельцы, очевидно впервые попавшие в этот район, не сразу понимали, кто им строго помахал пальцем и покачал головой под милицейской фуражкой, а когда понимали, сердито плевались и, бормоча сквозь зубы ругательства, продолжали свой путь...

Совершенно непонятно, почему он наводил такой страх на Марика. Он никогда не подходил к нему, не махал лично ему своим корявым пальцем и вообще, наверное, не замечал Марикиного существования. Но Марикино сердце сжималось от страха, когда он видел на улице шмыгающую фигуру Эйнуллы. Возможно, выплывали какие-то глубинные чувства опасения людской неполноценности, а, может быть, еще более атавистическое чувство ужаса перед человеком, с почти утраченной человеческой сущностью... А может, срабатывало ощущение какой-то неверности бытия. Марик знал, что Эйнулла - брат Героя Советского Союза, погибшего в войну, и недоумевал, как это возможно... Брат Героя Советского Союза - сумасшедший ... Этого просто не может быть. Этого, по определению, не могло быть в Марикином простом и контрастном, Октябрятском мире...

Убедившись, что Эйнулла бегает где-то в стороне от дверей, Марик выполз на улицу и уселся на порожек. Опасливо оглядывая улицу, он гадал, повезет ему сегодня или нет. Марикины отношения с мороженым были весьма своеобразными. При всей его всеобъемлющей любви к молоку и всем его производным, он не очень любил мороженное. Точнее он его любил, но никогда не мог доесть брикет до конца. Единственным победимым количеством, был вафельный стаканчик. Если же Марику в руки попадал брикет, то верная половина его кончала свои дни в мусорном ящике. Исключение составляло только фруктовое, которое он мог есть бесконечно... В размышлениях о том, что делать с деньгами, если не будет любимого мороженного, время летело незаметно, и вот Марик уже увидел мороженщика. Тот медленно шел вверх по улице, то, таща за собой свой ящик за веревку, то, став на него коленом, отталкивался второй ногой, но медленно и неумолимо приближался ко Марику.

 Из дворов то стайками, то поодиночке, вылетало пацанье, и, выкупив свою долю счастья, начинали облизывать мороженное. Процесс поедания был коллективным. Не в том смысле, что ели мороженное все вместе, хотя и такое случалось, а потому, что обычно вокруг счастливца с мокрым брикетом в руке, стояла толпа менее удачливых друзей и внимательно наблюдали за процессом получения удовольствия. Многие непроизвольно повторяли движения губ Мороженовладельца, глотая слюну, и облизывая пересохшие губы. А едок растягивал удовольствие, насколько это было возможно, прекрасно понимая, что это сегодня он на коне, а завтра будет также стоять и глотать слюнки. Иногда кто-то из ближайших друзей мог, с сомнением в голосе, попросить: "Верь бираз (дай чуть-чуть)", и тогда процесс приостанавливался. На лице Морженовладельца пробегала целая гамма чувств. Он взвешивал близость своих отношений с просившим, количество оставшегося мороженного и вероятность получения ответной любезности... Если все взвешиваемые факторы были в пользу просителя, то рука с зажатым в нем мороженным протягивалась вперед и проситель получал возможность откусить. После того как кусок мороженного исчезал в чужом рту, хозяин внимательно осматривал остатки брикета, навечно фиксируя в памяти кусок, который он сможет, возможно, когда-то откусить от чужого мороженного...

Грохот подшипников и крики приблизились, и к Марику подкатил зеленый ящик. Самодельный, сколоченный из листов толстого дикта, едущий с кастрюльным грохотом на несмазанных подшипниках, предмет пацанячих вожделений. Крышка откинулась, и Марик засунул свой любопытный нос вовнутрь... Радостно вырвавшийся на свободу холодный пар сухого льда обнажил богатства холодного царства... Прикрытые изморозью лежали рядком брикеты желтоватого пломбира, тут же притулились кругляши полусмятых стаканчиков сливочного, а в углу, как какие-то изгои, притаились розоватые брикеты его вожделенного фруктового мороженного... Марик подпрыгнул от удовольствия, выковырял самую жесткую пачку, радостно отдал свою монетку, и бросился в спасительную и сонную тишину двора, получать удовольствие. Теперь Эйнулла был ему не страшен...