Двенадцать заповедей Свифта. Непорочные вымыслы

 Владислав Муштаев
 Двенадцать заповедей Свифта
 Непорочные вымыслы

 Посвящается Леонарду Лавлинскому

 I

 За свою долгую жизнь Стражников понял простую истину, только мечта, как завершенный образ творения яви, и есть сама жизнь. Всё остальное подручный материал, без которого осуществить мечту нельзя. И пусть мечта обманчива, но она облегчает человеку жизнь и не причиняет зла. Впрочем, смешно рассуждать о мечте, когда всё, что осталось - только терпение. Это когда-то он старался ничего не пропустить, чтобы чувствовать себя в гуще событий. И так продолжалось до тех пор, пока окончательно не понял, что уже ничто не добавляет к судьбе, а когда понял, отошел в тень, став для многих неуловимым Джо. Неуловимым не потому, что его нельзя было найти, а просто потому, что он теперь никому был не нужен. Но тщеславие всё ещё подталкивало его к поступкам, которые могли ещё удивит тех, кто его помнил. Все эти размышления, сотни раз повторяемые им вслух и про себя, в который раз утомили его, и он задремал, посвистывая заложенным носом и по-детски всхлипывая.
-Спит? – поинтересовалась Нина Викторовна, когда жена Стражникова вернулась на кухню.
-Сопит.
-Ну и хорошо. Пусть полежит дня два, потом заставь его сделать экг. Я ничего не услышала, обычные его шумы, но это не помешает. Где его так продуло?
-Снег расчищал на даче, - ответила Таисия Ивановна.
- Вы ж там зимой не живете?
-А говори ему, не говори, всё равно по-своему сделает.
-Ты его завтра сама послушай, - предложила она.
-Он мне не разрешает!
-Почему? – удивилась участковый врач.
-А помнишь, у него был первый криз? Я тогда ему укол магнезии всадила, а предупредить забыла. Да и уколола не глубоко, а подкожный при магнезии, сама понимаешь, чистый некроз. Боль сумасшедшая. Он и решил, что я назло ему так больно иглу в зад всадила. Неделю орал, врачи убийцы, правильно, мол, вас Сталин пересажал.
-Ну, ты даешь, подруга, - рассмеялась Нина Викторовна. – Давление то ему меришь?
-Как бы не так! Сам мерит. Купил на ВДНХ японский приборчик, закроется у себя, и сам себе мерит! Чуть подскочит, кристипин пьем. С ним, Нинон, что-то странное стало твориться: то часами у окна стоит, то побежит куда-то. Завел, представь себе, толстенный блокнот, - и Таисия Ивановна руками показала, какой блокнот завел Стражников, - и стал по ночам что-то туда записывать. Ночью просыпаюсь, а у него в комнате свет горит. А тут зачем - то письмо Лужкову написал, так к нам чиновники из управы зачастили. Правда, стекла в подъезде вставили, домофон починили, дежурного в подъезде обещали посадить. А что он ему написал, не говорит.
-И правильно сделал, что написал. В подъезды войти страшно. Нашу Милку чуть не изнасиловали. Ну, ты помнишь её? Молодая, такая, сексапильная деваха, в прошлом году наш с тобой первый медицинский окончила? После девяти пошла по срочному вызову, а лифт не работает. Вот её на седьмом этаже мужики и прихватили. Она, давай орать, мол, врач, к больному человеку иду! А они ржут, кобели проклятые, хорошо, мол, что врач, на СПИД проверена. Трусы с девки стянули, кофту порвали, еле ноги унесла! Сверху кто-то спускался с собакой на прогулку, шпана и загремела вниз. Так, представь, из 58-го отделения милиции ответ главврачу пришел: милиция, мол, не может взять под охрану все подъезды в районе. Стражи порядка. Рожи отожрали, смотреть страшно. Не милиция, а фильмы ужасов.
-Прошлую зиму и у нас на чердаке пять человек ночевало. Милиция чердак днем проверит, а ночью заходить боятся.
- Их понять можно, ребята молодые, кому охота калекой на всю жизнь остаться. Ну, мне пора, у меня еще пять вызовов. Ты подержи его в кровати, пусть полежит, почитает.
-Почитает, почитает, - засмеялась Таисия Ивановна. – Температура подскочит, возьмёт «Трех мушкетеров», а останется, как сегодня, достанет своего Хемингуэя «Острова в океане».
-И не меняет?!
-Никогда!
-Пусть паксил попьёт, стимуляцию повышает, а на ночь имован давай. Атенолол регулярно пьёт?
-Как прописала, так и пьёт, - кивнула головой Таисия Ивановна.
-Ладно, пойду. Ты меня дня через два вызови, чайку попьём. С утра у меня приём в поликлинике, потом по вызовам хожу. Хорошо машину давать стали, район то большой, за день так набегаешься, ноги гудят.
-Ты уж поосторожней, - предупредила Таисия Ивановна.
-Кому нужны старые калоши? Это на Милку адреналин у мужиков зашкаливает, а у таких, как мы с тобой, только сумку отнимут.
-Не скажи, не такие уж мы и калоши, - не согласилась Таисия Ивановна.
-Тебе то чего жаловаться, у тебя мужик под боком. Не сможет, так погладит.
-Как это не сможет?! – засмеялась Таисия Ивановна.
-Вот и береги его, - грустно покивала головой Нина Викторовна. – Сын приезжал?
-Летом приезжал, а как в этом году получится, не знаю.
-Да у тебя, подруга, всё хорошо: и сын не забывает, и муж до сих пор «Трех мушкетеров» читает, и дочка с внучкой рядом, а одной в доме, - вздохнула она, - на стенку лезешь…
А Александр Матвеевич Стражников, уютно устроившись на левом боку, чего не следовало делать, в который раз уже смотрел свой обычный сон, где мистическое начало обретало почти буквальный смысл, тщетно проявляемый наяву.

 II

Профессора Покалюка арестовали в середине пятьдесят второго на Курском вокзале, когда они с женой собирались отъехать на отдых в Сочи.
Бесконечных пять лет и три по рогам.
Спросите, за что?
А не умничай, и других не учи.
Потом уже Стражников узнает, что профессор в тот год предложил студентам второго курса записать четыре определения политической свободы, а потом самостоятельно определить, где одно отрицательное и три положительных. Эти четыре определения и стали для него обвинительным заключением. Причем, Покалюк не скрывал, что всё это придумано не им, а взято из екатерининского «Наказа», но кому были нужны его ссылки на Ключевского, когда «Исторические портреты и этюды» в те годы не всякому было дозволено получить для прочтения даже в профессорском зале Ленинской библиотеки.
Как-то раз, включив телевизор, наткнулся Стражников на передачу, в которой серьезные дяди обсуждали программу «Куклы». Одни, строго требовали запретить вредную программу, другие, напирая на гласность и вредность цензуры, убеждали в обратном.
-Включи! – крикнул он жене.
-Да я давно смотрю, - ответила она.
Никто из присутствующих в студии, судя по всему, никогда не читал «Наказа», иначе бы вспомнили, что слова сами по себе не могут составлять преступления, а несчастье для государства как раз и состоит в том, когда никто не смеет свободно высказывать своего мнения.
-Опять всё с чистого листа, - в который уже раз поразился Стражников.
-Как же ты надоел со своим «Наказом», - откликнулась Таисия Ивановна.
-Потому и живем так, что не хотим помнить, - возразил он, а сам подумал, что Таисия Ивановна права, с этим «Наказом» свихнуться можно. Вон, историку Бартеневу, привиделось таки, как навещала его Екатерина II, даже треснула его веером по носу. «-Сукин ты сын! – сказала она ему. – Уж как я старалась укрыть многое от потомков, а ты все-таки узнал обо мне всё…»
Поди-ка, догадайся, что стало причиной: то ли перезагрузка информацией, то ли особый, мистический яд прошлого, то ли переутомление, но веером то по носу треснула!
-Выключи телевизор, почитай что-нибудь, - предложила Таисия Ивановна.
-Выключи, выключи, - как обычно забубнил он. - История не специальность, а диагноз, - крикнул он, вспомнив слова профессора Покалюка, сказанные им в начале шестидесятых после возвращения из ссылки. А встретились они случайно в угловом кафе-автомате «Москва». Было когда-то такое кафе у метро на Лубянке.
В те годы Стражников, работая в журнале «Комсомольская жизнь», обедал в столовой ЦК ВЛКСМ. Столовая располагалась в двухэтажном здании, напротив входа в зал Политехнического. Сейчас на том месте Соловецкий камень – памятник жертвам ГУЛАГа. Символические перемены.
Столовая работала в две смены: первыми обедали сотрудники центрального аппарата ЦК ВЛКСМ, потом все остальные: Центральный архив, Центральная пионерская организация, «Комсомольская жизнь». Обеденное время старались не пропустить и сотрудники комсомольских журналов «Смена», «Сельская молодежь», «Юный натуралист», «Вокруг света». Никто не упускал случая поесть за копейки. А кормили, как на убой, берегли и холили, так сказать, подрастающую смену. Кстати, «Скотный двор» Джорджа Оруэлла Стражников прочтет позже, но всё еще в «самиздате».
Только к трем часам доходила очередь и до «Комсомольской жизни», но Стражников до трёх он не выдерживал, забегая перекусить в кафе-автомат, хотя в цековской столовой на те деньги, что он тратил в кафе, можно было съесть первое и второе, причем, одной только бесплатной закуской облопаться можно было.
Кафе «Москва» любили многие, кто работал поблизости. Бросишь в автомат пятнадцать копеек, и длинная стопка бутербродов в стеклянной колонке начинает медленно, в ритме фокстрота, сползать вниз. Так же поступаешь и с кружкой пива. Это потом пивные автоматы окрестят «безрукими». Можно было и водочки выпить, но водочку разливала пышнотелая блондинка с фантастическою прической, напоминавшей граче гнездо. Звали блондинку Альбиной .
При выходе из кафе предусмотрительно предлагался и парфюмерный автомат, позволявший избавится от преступных запахов. Для этого надо было опустить все те же пятнадцать копеек, и, нажав на кнопку, отступить назад, подставив всего себя под облако ядовитого и шипучего шипра.
Поэт Димка Блынский, работавший в те годы инструктором в отделе пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ и любивший выпить, даже поменял несколько слов в стихотворении «Моя родословная», придав тем самым любимому кафе ореол родного гнезда.
Зайдешь в кафе и скажешь:
Все близкие.
Далеких по крови в нем нет никого:
Какой бы столик не встретился
Блынские.
Да что это -
Дети отца одного?

 Вот с профессором Покалюком Стражников и встретился в кафе-автомате.
Покалюк вернулся из ссылки в начале весны, и первые месяцы, ушедшие на оформление необходимых документов, вынужден был вышаркивать по учреждениям, часами высиживая у вельможных кабинетов нужную резолюцию на своих заявлениях.
В кафе-автомат он забрел после посещения приемной КГБ, и под настроение успел пропустить грамм двести, когда вдруг увидел знакомое лицо, снующее от автомата к автомату.
Спустя много лет, профессор признается, что если бы не выпитые двести грамм, первым бы он никогда не подошел к Стражникову.
А Стражников не сразу узнал в постаревшем и осунувшемся человеке своего преподавателя истории, на экзамен к которому студенты шли, как на плаху.
-Если не ошибаюсь, Стражников? Третий курс, вторая группа?
-Не ошибаетесь, - ответил Стражников, с интересом разглядывая зачухонного старикашку в нелепом довоенном пальто.
-А жаль, что нравственная память действует не механически, - вздохнул старикашка.
-Профессор Покалюк?! Владимир Федорович? – воскликнул Стражников, напугав мужиков за соседним столиком.
-А-а, запомнили! Я тогда поставил вам «хорошо» за реферат?
-Да нет же, - засмеялся Стражников, - «уд». Я не ответил, что послужило причиной основания новых монастырей после куликовского сражения. «Хорошо» двое получили на нашем курсе. Мы пошли в деканат канючить, как-никак стипендия, но вас уже не было…
-Выходит, из-за меня стипендии вас лишили?
-Да нет, - смутился Стражников, - декан предложил письмо подписать, но я отказался подписывать.
-И напрасно, - догадавшись, что это было за письмо, сказал Покалюк. – Ничем бы вы мне не помогли.
-Так ведь всё равно стипендию дали, - порадовал его Стражников.
-Выходит, геройство никто не заметил?
-Профессора Янова, помните?
-Конечно, помню.
-Вот он заметил. Остановил меня в коридоре и сказал, что делать хорошее и слышать дурное – удел царей.
-Ой, умница! Только философия Анахарсиса Скифского, к сожалению, не злободневна. Сегодня люди, как уголь: не жгут, так чернят, - вздохнул он, а потом, хитро прищурившись, спросил:
-Так что же стало причиной основания новых монастырей?
-В монашество уходили не потому, что бежали от бедствий, а потому, что в обществе возвышались нравственные силы.
-Почти точно, - похвалил профессор. – После «тройки» прочли?
-Недавно, - признался Стражников.
-Лучше поздно… - хмыкнул профессор. – Кстати, зачем воду пьете, - кивнул он на кружку с пивом, - лучше водочки выпить.
-Мне на службу возвращаться.
-Юношеское объяснение. От кружки пива амбре пострашнее, чем от ста грамм. Не замечали?
-Как же, - засмеялся Стражников, - замечал.
-Мне нравится, как вы смеетесь. Кто так умеет смеяться, умеет прощать. Вот мне не суждено смеяться, как прежде. Никому и ничего прощать не хочу.
-Вы когда вернулись? – шепотом спросил Стражников.
-Почему шепотом? – удивился Покалюк. – Оттуда, где я был, не убежишь, а убежишь, поймают. Мертвая дорога Салехард – Игарка даже загубленные души не отпускает.
-И знаете, кто?
-Там, - он кивнул в сторону здания, стоящего на площади мощным и непоколебимым монолитом, - берегут своих осведомителей. Видимо, кто-то из моих усидчивых студентов добросовестно законспектировал мои лекции, а потом состряпал упоительную бумаженцию, где мысль с трудом догоняла слова. Вот это и стоило мне пяти лет лагерей, а потом ещё и трех лет ссылки. Могло быть хуже, но, к счастью, следователь попался умный. Не там ли служите? – вдруг спросил он.
-Нет, нет, - заспешил Стражников, - в журнале «Комсомольская жизнь».
-До войны был анекдот: «Не скажите, где здесь Госстрах?» «Где Госстрах не знаю, а Госужас рядом!» - засмеялся он. – Кстати, на этом месте находились когда-то страховые компании акционерного общества «Россия». Борис Пильняк здесь родился, здесь его и расстреляли.
Стражников невольно вздохнул.
-Ха! – весело подхватил Покалюк, – он мне рассказывает!
И теперь уже они оба смеялся.
-Хоть этот анекдот помните, - заметил Покалюк, вытирая слезы. - Ну, ладно, а журнал то хороший?
-Да так, пустой журнальчик, - бухнул Стражников.
-Вот те раз! – удивился Покалюк. – По распределению попали?!
-Друзья помогли в Москве остаться, - замялся Стражников. - По распределению я в Пскове должен был работать.
-Понимаю, - покивал он головой, – понимаю. А знаете, как партийную печать в лагерях зовут? Красная чернуха мозгодуев. Защитились?
-Аспирантский минимум в прошлом году сдал, кандидатскую теперь пишу.
-Что-нибудь из истории Херсонеса? Помню, вы все были увлечены государственным устройством стратегов , гимнасиархов . Помню, - засмеялся он, - как нашли вас спящими под священным колоколом!
-Нет, профессор, - засмущался Стражников, - эта тема Пашки Глейзера. Он и кандидатскую написал о развитие гончарного ремесла в древнем Херсонесе, а теперь повесть пишет о сражениях Керкинитидского флота.
-Ну, так и что? А вы бы сравнили первые раскопки 1827 года с наши скромными результатами.
-Нет, я взял темой диссертации «Сравнительный анализ екатерининского «Наказа»… - начал Стражников, но профессор тут же и перебил его.
-Пятьдесят восьмая - десять УК РСФСР, без права переписки! А потом и пятерка по рогам!
-Почему? – опешил Стражников. – Если бы…
-Навсегда забудьте сослагательное наклонение, и запомните, любой анализ в нашей стране заключает в себе тысячу аспектов, и в каждом из аспектов свой свет и своя печаль. Стоит ли множить? К тому же, должен напомнить, что очень скоро по поводу «Наказа» пошли всевозможные толки: и о перемене законов, и о возможности крестьянам выхлопотать кое-какие выгоды, и о фальшивом манифесте. Вот тогда Сенат и запретил распространение «Наказа», а вы надумали сравнивать. Чего с чем? – хмыкнул он. – Ключевский, эвон ещё когда сделал в дневнике запись, что нет, мол, исторической памяти и нет исторического глазомера. Точное, замечу, наблюдение. В понимании истории сокрыто чутье перелома, когда можно просчитать и сами изменения, и в какую сторону пойдут эти изменения, но никто и никогда этим не воспользовался. Да и повторять один в один опасно. Смотрите, с 1801 года русское правительство вело чисто провокаторскую деятельность: давало обществу ровно столько свободы, сколько было нужно правительству, а потом накрывало и карало неосторожных простаков. Думаете, кто-нибудь запомнил? Заметьте, всё повторится и сегодня . Впрочем, историю всегда переписывали, подгоняя под устремления тех, кто правил. Историю пишут люди великие, а переписывают маленькие, - пренебрежительно махнул он рукой, – а впрочем, если твердо надумали поменять местожительство, посоветую сравнить шумерское «государство справедливых» с «пергамским социализмом». И там, и там, как помните, потребовалась дешевая рабочая сила для малопочётных обязанностей, а рабы добываются в войнах и политических переменах, когда отнимают земли и дома у «врагов народа». Режим страха, доносов, лести и лжи никогда не будет социален, несмотря ни на какую сытость. Обещать социализм, а потом отнять у людей достоинство – чистейший обман. Кстати, социализм и социальность – понятия не совместимые. Семьдесят лет простояли «пергамский социализм» и «государство справедливых», а рассчитывали на века, - усмехнулся Покалюк, и, наклонившись над столом, свистящим шепотом закончил:
-Дважды повторилось! А в жизни существует порядок, таящий объяснение прошлых дней, поняв который, можно точно предсказать будущее течение событий. Вдруг угадаете третий повтор?! В историю войдете, слава - то какая!
Стражников промолчал.
-Ну-ну, шучу. Я сам только в Гнилых пеньках понял слова Мирабо, что все наши ошибки в том, что ждем плоды от дерева, способного приносить только цветы. Какие уж тут предсказания…- и, видя смущенное лицо Стражникова, засмеялся:
- Хотите, подарю свой наказ?
Стражников покивал, соглашаясь.
-Дело в том, что первые два года сидел я с теми, кто был осужден на рубль сорок шесть…
-Как это? – не понял Стражников.
-Так блатные окрестили 146 статью УК РСФСР за вооруженный разбой. Вот они и научили меня, как стать дураком. У нас ведь к дуракам не пристают. Что взять с дурака? А стать дураком просто, надо лишь других учить. Не умничай, и других не учи. Кто умножает познания, умножает скорбь . Разрешаю проверить.
-Может по сто грамм? – предложил Стражников.
-Мне можно, а вам, после пива, сомневаюсь. Помните, где я жил?
-Как-то приходили к вам зачеты сдавать.
-Не помню, - признался Покалюк. – Помню, курс был сильным, это помню. Так заходите в гости, посидим, потолкуем, водочки выпьем. Только позвонить пока нельзя, телефона у меня нет. После ареста всё забрали. Знакомых забрали, друзей, библиотеку. Посадить, не посадили, но никто в мой дом уже не постучался.
 Покалюк помолчал, а потом добавил:
 - Имя вычеркнуто, всё, что сделал, стёрто, сам факт существования уничтожен, отменен и забыт. Теперь хожу по разным учреждениям. В одном, телефон прошу поставить, в другом, книги вернуть, в милиции, паспорт оформить. Собираю по мелочи, что потерял во времена всеобщего исступления. И знаете, ни ненависти, ни злобы не осталось, одно отвращение и презрение. Правильно учат китайцы: истреби свою злобу, иначе она истребит тебя.
«Похожее слышал!» - изумился Стражников, а вслух поинтересовался:
-В институт вернетесь?
-Вот и вы не услышали меня, - вздохнул Покалюк. - В министерстве тоже не поняли. Предложили в институт вернуться, но я отказался. Тогда ведь многие из моих коллег, как мыши, затаились, думали, до них не достучатся, но, на мою беду, достучались… - усмехнулся он. – Оставим квартиру дочери, а сами с женой в Одинцово уедем. У тетки дом в деревне Захарово. «Мне видится мое селенье, мое Захарово…» Знаменитые там места!
-Чем же это? – удивился Стражников.
-Ну, батенька, - возмутился Покалюк, – и это забыли?
Но, увидев, как скукожился Стражников, милостиво пояснил:
-Помните, как наставляла хозяйка корчмы Гришку Отрепьева? «Куда ведет эта дорога?» - спрашивает он, а она ему: «В Литву, мой кормилец, к Луёвым горам». «А далече ли до Луёвых гор?» «Недалече, к вечеру можно бы поспеть. Отсюда свороти влево, да бором иди по тропинке до часовни, что на Чеканском ручью, а там прямо через болото на Хлопино, а оттуда на Захарьево, а тут уж всякий мальчишка доведет до Луёвых гор». Вспомнили?
Стражникову бы кивнуть, но профессору на курсе никто не врал. Стоило соврать, как Покалюк тут же и ловил врунишку, возвращая зачётку без оценки, а это было пострашнее «неуда». Горемыке предстояло не просто выучить то, что надлежало знать по программе, но и то, что потом могло сгодиться для беседы, которую профессор обязательно затевал после сдачи повторного зачёта. Впрочем, всё это было потом, а прежде надо было ещё поймать неуловимого Покалюка, всласть побегав за профессором.
-Не помню, - признался Стражников.
-Да что вы?! – поразился профессор. – Перечитайте «Бориса Годунова», на многие «почему» найдете ответы. Это и есть исторический глазомер. Ну, прощайте, пойду. Мне ещё идти и идти до Луёвых гор!
Покалюк вышел из кафе, недолго постоял на переходе, дожидаясь пока пройдет поток машин со стороны улицы 25 Октября, и заспешил, заспешил, смешавшись с людским потоком, входивших и выходивших из метро.

 III

В конце первого курса Покалюк пригласил их с Пашкой Глейзером принять участие в археологических раскопках на территории древнего Херсонеса.
Об истории Херсонеса они знали, что это одни из самых интересных исторических памятников, знали, что основан Херсонес греческими переселенцами и просуществовал до XIV века, что древние греки называли Крым Херсонесом Таврическим
В учебнике, который Покалюк предложил всем прочесть, было сказано, что первые раскопки на территории полуострова были в 1827 году, и вел их офицер Черноморского флота Крузе, потом раскопки велись Одесским обществом истории и древности, но в 1861 году на территории городища был основан монастырь, и все раскопки прекратились.
-Это не просто археологический памятник, - сказал им Покалюк, - это часть земли русской. На Малом Государственном гербе Российской Империи, на ряду, с гербами Царства Казанского, Польского, Астраханского, Грузинского и Великого княжества Финляндского, найдете и Герб Царства Херсонеса Таврического.
Вот и все, что они знали, пакуя свои чемоданы. В экспедицию их зачислили простыми рабочими: копай глубже, кидай дальше. К тому же, Покалюк, зная, что жить они будут рядом с Херсонесом в доме у Пашки Глейзера, заранее решил использовать их не только, как рабочую силу во время самих раскопок, но ещё и в ночное время сторожами.
Вот ночное время и сыграло с ними злую шутку.
Ещё в поезде, трясясь на откидных полках в проходе общего вагона, Пашка и поведал Стражникову, что такое Херсонес:
-Место там открытое! Море до горизонта, разрушенный храм, на бугре большой колокол без языка на двух каменных столбах, и одни руины, поросшие репейником и чабрецом. От центра троллейбус ходит до Стрелецкой бухты. Приедем, я тебе всё покажу. От нашего дома до Херсонеса десять минут ходу. Мы туда с девочками купаться бегали. Там дикий пляж. И сторожить там нечего. Чего там сторожить? Нет там ничего! – орал он, устроившись на верхней полке и свесив ноги с грязными пятками. – Прибой и звезды. Курсантов подплава сторожить? Так они сами себя сторожат: бескозырки на камни кладут! Стороной обходи, не мешай любовью заниматься. В Стрелецкой бухте училище подводного плавания, - пояснил он. – А вот искать надо в море, - авторитетно заявил Пашка, - это я точно знаю! Когда мы из Романова – на - Мурмане перевелись, отец рассказывал, что водолазы тралфлота после войны море чистили, так в море амфоры с вином находили! Да что там водолазы! – орал он. - Мы с ребятами, после штормов, в прибрежной гальке монеты собирали. В школе стенд с этими монетами был: на одной стороне Геракл и боевая колесница, а на другой - дикий такой бычара, - разбрасывая руки в стороны, показывал Пашка, - и воин носатый в шлеме. Эти монеты, если хочешь знать, в каждом доме есть! Приедем, я их у себя поищу.
Стражников ничего уточнять не стал. Он уже однажды переспросил Пашку, что это за город такой Романов-на-Мурмане, как тут же и получил в ответ, что историю Отечества надо знать не «от сих, до сих» и не ради стипендии.
Первые два дня, вооружившись заточенными палками, всей экспедицией на собирали мусор в мешки на территории городища, косили и рвали репейник, вешками размечали места, где начнут глубже копать и дальше бросать. У Покалюка был план Херсонеса, составленный Одесским обществом истории и древности, вот по этому плану и размечали территорию под раскопки.
На третий день из города протарахтел грузовичок и свалил у разрушенного храма два десятка лопат и деревянные скребки, которые ещё из Москвы институт заказал деревообрабатывающему комбинату. Ребята расхватали лопаты, но Покалюк рвение это приостановил, предложив начинать день с торжественного ритуала: спускаться к морю, трижды кланяться ему, ополаскивая каждый раз физиономию морской водой, потом выбрать крупный голышей и, взойдя на холм, где стоял священный колокол, встать всем округ колокола и, повторяя за профессором, произнести слова договора о взаимопомощи , и только после этого каждый, по часовой стрелке, должен был бросить свой голыш в нижнюю часть колокола, и священный колокол оповестит мир о начале работ.
Ритуал был воспринят с восхищением. Правда, по прошествии нескольких недель, намучившись на земляных работах под палящим солнцем, и мучительно просыпаясь по утрам, первую часть ритуала, где следовало ополаскивать физиономии морской водой, с восторгом заменили длительным омовением в море, заплывая далеко от берега.
Ночные бдения начались, когда одна из групп нашла следы гончарного производства, а другая добралась до мозаичного пола мыловарни, а третья, в которой работали они с Пашкой, расчистила каменную кладку, чем-то напоминавшую плавильную печь.
 Тут же собрался синодальный ареопаг, определивший, что, судя по всему, это литейный цех монетного производства, одним словом, этой части археологических изысканий следует уделить особое внимание. Что это за особое внимание, Стражников с Пашкой не знали, но догадались, что уже этой ночью им предстоит ходить дозором «у соседки под забором». А дело в том, что с первого дня работы студенческой экспедиции, любопытных поглазеть, а чего это, мол, ищут студенты, прибывало с каждым днем.
Одних интересовало:
-Золото нашли?
И услышав отрицательный ответ, авторитетно заявляли:
-Не тут роете! Мужик с Корабельного спуска рассказывал, что пацаны золотую медаль вон там откапали, ближе к храму. С ладонь величиной! Туда идите, чего тут землю копать?!
-И где медаль? – интересовались студенты.
-Как где? Продали её пацаны!
Других интересовало:
-А черепки зачем? Потом клеить будете?
Женщин раздражало, что с этими раскопками нельзя догола раздеться.
- Наглые такие… сту-у-уденты, глазищами так и тыркают! И нечего тут копать, - заявлял они, - тут люди загорают!
-Да нехай копают, - встревал мужик с наколкой Сталина на груди до неприличия скабрезной, - дураков работа любит.
-А тот, плешивый, - наябедничал низкорослый спутник грудастой блондинки, - вчера костер не разрешил запалить. Места тут, говорит, исторические, ничего тут нельзя. Государством охраняется.
-Каким государством? - зарычал с наколкой. - По репе ему настучать, сам бы запалил.
-А кто тут жил? – интересовалась пышнотелая, которой гробокопатели мешали загорать голой.
-Греки носастые тут жили, - лез мужик с авоськой.
-Те давно померли, - уточнил худой очкарик с удочками.
-А Попандопуло жив, - заржал с наколкой, - на Воронцовке пивом торгует.
Вечером, узнав, что им поручено ходить ночным дозором в Херсонесе, капитан первого ранга Аркадий Михайлович Глейзер самолично заварил крепкий чай, нарезал бутербродов с колбасой и сыром, сходил к соседу, капитану первого ранга Смирнову Сергею Семеновичу, с которым вместе служил в Мурманске в дивизионе подводных лодок, и, взяв у него на прокат два ярких фонаря, похожих на проблесковые маяки, отправился вместе с ребятами сторожить стены древнего Херсонеса.
-А ты куда? – возмутилась Тамара Петровна. – Тебе в восемь на службе быть!
-Иду, мать, - сказал он, - сторожить парусно-гребной флот Херсонеса! Этой ночью тавры со скифами решили напасть на Херсонес. Умрем, но не сдадим врагу Херсонес!
-Не навоевался, - засмеялась она. – Плащ - палатку возьмите, подстелите. А ребята пусть куртки возьмут, ночью холодный бриз с моря дует. Когда вернетесь, вояки?
 -К шести завтрак готовь, и жди с победой, - распорядился он.
По дороге на Херсонес, Аркадий Михайлович подобрал на пустыре огрызок ржавой трубы, объяснив, что этим огрызком они станут отбивать склянки, а, добравшись до городища, определил, что холм, на котором возвышался колокол, лучшее место, откуда видны все раскопки.
-И по территории бегать не надо, - заявил он. – Стемнеет, фонари зажжем. Никто к нам не сунется. Ну а теперь устраивайтесь, а я пойду, искупаюсь. Кто со мной?
-Можно мне? – спросил Стражников.
-Можно, - разрешил Аркадий Михайлович. – Как лучше спуститься к морю?
-До тех ворот, потом вниз, - объяснил Пашка.
-Тогда мы пошли, а ты ужин готовь. Остаешься дневальным по камбузу.
И пока они шли к морю, успел рассказать Стражникову, что за все эти годы довелось ему искупаться в теплом море всего лишь несколько раз, да и то не рядом с домом, а у Белых камней в Балаклаве.
-Славное там место, - засмеялся он. – Трехмачтовый фрегат с английским золотом на дне лежит!
-И до сих пор лежит? – с восторгом уточнил Стражников.
-До сих пор лежит, - с интересом посмотрев на Стражникова, ответил Аркадий Михайлович. - С правой стороны, если выходишь из Балаклавы, «Черный Принц» и лежит. Шестьдесят миллионов рублей звонким английским золотом!
-И не искали? – поразился Стражников.
-Как не искали? Искали! Водолаза Сальваторе Трама с парохода «Genova» спускали к затонувшему фрегату, а когда подняли, и отвинтили медный шлем от скафандра, увидели побелевшие глаза и искаженное от ужаса лицо.
-Почему? – поражено спросил Стражников.
-Так и не сказал до конца дней своих! Твердил только: «Я видел…я видел…», а что он там видел, сказать не смог.
-И никто не знает? – шепотом спросил Стражников.
-Никто. Впрочем, древние старцы рассказывали, что и прежде были попытки добыть со дна английское золото, но золото никого не подпускает к красавцу фрегату. Фрегат многие видели, мачты его видели, даже золото рядом с ним находили, а на палубу фрегата, после Сальваторе Трама, никто не ступал. Даже легендарный Спиро, зажав меж ног камень в три пуда весом, опускался на дно, но и он ничего не смог взять. Не подпускает никого к себе трехмачтовый фрегат!
Спустившись к морю, Аркадий Михайлович разделся догола, и, войдя в море по грудь, мощно поплыл красивым кролем, оставляя позади себя ровный, вспененный бурунчик. Отплыв метров на тридцать от берега, перевернулся на спину, и, увидев задумчивого Стражникова, стоящего на берегу в трусах, весело крикнул:
-Стыдно, молодой человек, не знать купринских «Листригонов»! Стыдно!
Наплававшись, они вышли на берег, и Аркадий Михайлович, не обращая внимания на возражения Стражникова, растер его своей хлопчатобумажной тельняшкой.
-Простудишься, а мне потом от Тамары Петровны влетит!
Потом они с Пашкой показывали Аркадию Михайловичу раскопки, на ходу сочиняя разные истории, которые могли происходить в древнем Херсонесе, смотрели, как солнце тонет в море, а, поднявшись к колоколу, Аркадий Михайлович, сверившись по часам, отбил положенные по уставу склянки.
-Теперь ужинать, - распорядился он, настилая плащ-палатку. – Доставай-ка, Пашка, термосок с чайком, бутерброды, а вот это я от мамы для нас припрятал, - засмеялся он, вынимая фляжку из глубокого кармана куртки. – Гардемарины пьют коньяк?
И они, не уговариваясь, хором выкрикнули:
-Мы не пьём!
-Врёте, гардемарины! - командирским рыком припечатал он их враньё. - Ишь, как глазки заблестели! Значит, пробовали. Да не поверю, чтобы в общежитии, вдали от дома, от папы с мамой, да не попробовать?! Стыдно врать, гардемарины. Вот мой комдив рассказывал, как Ворошилов с Буденным Северо-Кавказский военный округ инспектировали. Представьте: летний лагерь в Новочеркасске, утро, офицеры на завтрак ждут Ворошилова с Буденным. Входит нарком.
-Товарищи офицеры! – командует старший по званию.
Все встают.
-Садитесь, - говорит Ворошилов. – А кто из вас утром водку пьёт?
Гробовая тишина.
-И тут, - с обидой вспоминал мой комдив, - затруханный ванька - взодный, метр с кепкой, пехтура окопная, кричит на всю палатку:
-Я, товарищ нарком!
-Взводному и мне по сто пятьдесят, остальным чай, - командует Ворошилов.
-И знаешь, - продолжал рассказывать комдив, - я потом и высшее военно-морское училище закончил, и высшие командные курсы при Академии, и две войны отпахал, и наградами меня не обидели, и контр-адмиралом стал, и дивизионом подлодок командую, а как вспомню, что не я был тем взводным, так, знаешь, плакать хочется! А вы мне: «Не пьё-ё-м-с-с!» Я вам не пить предлагаю, а согреться на ночь, глядя, хорошенько закусить, крепкого чайку попить, байки послушать. Ещё раз повторяю:
-Гардемарины пьют коньяк?
И они путано, в раскоряку, стали объяснять, что они, конечно же, пробовали, но коньяк им не понравился.
-Да, - вздохнул Аркадий Михайлович, - как всё запущено в вашем институте. Мало того, что врёте, так ещё и отвечать коротко не умеете. Внимание, гардемарины! Классический пример: преподаватель теософии, увидев бегущего семинариста, окликнул его: «Кто? Куда? Зачем?» И тут же получил исчерпывающий ответ: «Философ. В кабак. За водкой». Понятно, как следует отвечать? В последний раз спрашиваю:
-Гардемарины пьют коньяк?
-Пьём! – хором завопили они.
-Великолепно, - засмеялся Аркадий Михайлович, - утром всё маме расскажу!
А утром, когда они уходили, какая-то волшебная сила заставала Стражникова обернуться, и он, пораженный ошеломляющим зрелищем, остановился, как вкопанный: над кромкой моря, в легкой дымке испарений, чуть покачиваясь, парил священный колокол! Стражников подумал, что грезит, даже глаза протер.
-Рефракция, - успокоил его Аркадий Михайлович. – Обман зрения. Воздух, насыщенный водяными парами, преломляет изображение, создавая волшебное ощущение, что заглядываешь за горизонт. Как в линзах перископа. На море такое случается часто. Сейчас солнце прогреет море, и твой колокол встанет на место.
Эту короткую южную ночь, которую подарил им Аркадий Михайлович, они потом вспоминали всю жизнь: и когда учились, и когда приезжали погостить с детьми, и когда стали пенсионерами, и когда ушли из жизни Аркадий Михайлович с Тамарой Петровной, погибнув в автомобильной катастрофе на Симферопольском шоссе.
А вот на следующее дежурство они отправились уже вдвоем, без Аркадия Михайловича, в точности повторив предыдущие сборы: заварили чай, нарезали бутерброды, наполнили фляжку коньяком, стащив бутылку коньяка из отцовского секретера, взяли плащ-палатку, куртки и проблесковые фонари.
А утром их нашли сладко спящими под священным колоколом, и всей экспедицией долго будили.

 IV

Вся наша история, в сущности, сбывшиеся мечты одних и разочарование других. Заказать можно всё, что пожелаешь, но никто не ведает, сколько отпущено каждому и сколько исполнится в итоге. Когда-то давно Стражников прочёл, что даже наскальная живопись, при помощи которой древние заказывали удачную охоту, в сущности, мечты первобытного человека. Сокровенные мечты самого Стражникова, если судить по тому, как сложилась его жизнь, сбывались не часто. Особенно в последнее время, когда всё, что было впереди - будущее, надежды и желания, обрели вид сумрачный и пугающий. Даже его любимая история о прошедшем и об узнанном, выстраивалась в какие-то болезненные формы, где реальность соседствовала с фантастическими картинами прошлого, устанавливая только ему одному понятные закономерности.
 Одиночество, как давно было замечено, развивает в человеке привычку размышлять о самом себе, и размышления эти не всегда способствуют хорошему настроению. Пугая окружающих, Стражников даже изъяснялся словами, вышедшими из повседневного употребления. Нина Викторовна, участковый врач, все эти причуды определяла, как бытовой синдром, и неизменно лечила ноотропилом, заставляя несчастного Стражникова месяцами помнить о необходимости пить две таблетки piracetamа после еды.
-Тут болит? – спрашивала она, сильно нажимая под левой ключицей.
-А фельшалши, Нинон, пожалуй, луче дохтуров требушину видят, - морщась от боли, отвечал Стражников. – Только и умеете, что порошков давать горьких – на горьких, с души от горечи тянет. Нет бы веничком березовым, пареным – по лысинам обваренным…кудри завивать! Так нет, лошадьим пометом лечите.
-Когда последний раз диспансеризацию проходил? - не обращая внимания на все эти стражниковские выверты, спрашивала Нина Викторовна.
-Ну, болит, и какая в том противность? В каждом из нас с годами, разлюбезная Нинон, естественные дрожжи, сю пре фу а, набухают, как горох в браге, - отвечал он.
-Хватит дурака валять, - сердилась она, - недельки две в больнице полежишь, анализы сдашь. Всё лучше, чем с пузырьками по утрам в поликлинику бегать.
-Хватит, полежали. Атансьен, не торопе. Мы ещё живые и ни у кого не в подозрении. В твоей больнице, Нинон, из моей задницы друшлак сделали! Вот раньше фершала были, - стоял на своем Стражников, - и походку наладят, и скворешник с носу уберут, и душе выход прочистят, и кишки отлудят так, что козьий лягун пропадёт. Всё умели делать! А сейчас что? Одни анализы.
-Зануда ты, Стражников, - не выдерживала Нина Викторовна, - и как с тобой жена живет?! Лежи, как колода, два дня, потом вставать разрешу. И гулять, гулять чаще.
-С кем гулять то? Не уж то с вами, разлюбезная Нинон? – с ехидцей спрашивал Стражников.
-С женой гуляй, - отвечала она.
-Мерси за ваше не оставление, разлюбезная Нина Викторовна. Простите великодушно, но с нашего брата, пенсионера, как водится, только дым с паровоза.
-О, Господи… - вздыхала Нина Викторовна, и шла на кухню пошептаться и попить чайку с женой Александра Матвеевича.
Замечали за Стражниковым и другие странности, приводившие одних в неописуемый восторг, других в ярость.
-Стражников, какую гадость ты записал на автоответчике? Вчера на рынке Алевтину Яковлевну встретила, так она мне сказала, что ты её снова обругал. Зачем людей обижаешь?
-Надоела, я и включил автоответчик.
-И что на этот раз наплел?
-Я сам себе не звоню, - резонно отвечал он.
А следует заметить, что Таисия Ивановна уже однажды познакомилась с творчеством Стражникова, позвонив с работы.
-Ты записал на автоответчике, чтобы больше сюда не звонили, что наши руки заняты, что мы с тобой баксы считаем! Хватит людей смешить.
-Больше не буду, - понуро соглашался Стражников.
-И нечего, как сыч, дома сидеть. В кино сходи, в театре давно не были.
-Одиночество – привилегия личности.
-Вот и гуляй со своей привилегией. Тебе сказали чаще гулять?
  «Как удивительно всё повторяется в жизни», - думал Стражников, вышагивая, по настоянию лечащего врача, по дорожкам Ботанического сада.
Снег почти сошел, только ледяные коросты на дорожках, неохотно уступая весеннему солнцу, утопали в небольших озерцах талого льда, отражая своими зеркальцами блюдец солнечные лучи.
«21 августа девятьсот четвертого резня татар с армянами в Баку, чем не Карабах? А 9 октября железнодорожная забастовка, так это один в один шахтеры на рельсах!»
-Не шлепай губами! – возмутилась Таисия Ивановна, встретив однажды Стражникова, тащившего картошку с Хованского рынка. - Посмотри на себя со стороны! Ногами шаркаешь, губами шлёпаешь!
-Умные мысли без слов не приходят, - возразил Стражников.
-Какие мысли к тебе приходят, не знаю, а губами шлепать перестань, когда сам с собой разговариваешь, - потребовала она.
Стражников губами шлепать перестал, но, оставаясь в пустынных местах наедине с самим собой, привычки своей не оставил, продолжая все так же нашептывать самому себе целые монологи, возражая или соглашаясь с мнимыми собеседниками. Приятно поговорить с умными людьми.
«А все эти убийства, о которых не устают сообщать, - спрашивал он самого себя, - разве не схожи они с событиями апреля 1906-го?» И вдруг поймал себя на том, что и язык ведь изменился, исковерканный временем. Вместо ясных и понятных названий замелькали идиотские аббревиатуры, как довески к привычным сокращениям советской поры. Откуда - то вдруг объявились странные типы, как мухи из оконных рам по весне, увешанные золотыми цепями, с мощными затылкам и круглыми лицами, стражи порядка с липовыми ордерами на обыски и проверки, алчные и прожорливые чиновники, хуже, чем при советской власти, сгинула былая сердечность и душевные разговоры на кухне, и только деньги будили воображение. А тут на днях прочел про убийство петербургского градоначальника фон де Лауница, так ведь это один в один убийство магаданского губернатора Цветкова!
-Ну, знаете, батенька, хватит, - не выдерживал Покалюк, частый его собеседник. – Исторические параллели опасны и не точны, но вот символика их и опыт весьма поучительны. Вот вы вспомнили Лауница, а он ведь первым в России создал боевые дружины при Союзе русского народа. Знаменитая черная сотня. Сахалинские уголовники, осужденные за самые тяжкие преступления. Глотку за пятак перережут! Так он ещё и оружие им выдал, заявив, что они настоящие патриоты, связанные с русским народом. И возглавил этих бандитов Красковский. Тот ещё сукин сын! Таких бы дел натворил этот Лауниц, да, к счастью, не послушался начальника охранного отделения Герасимова, которого Азеф предупредил, что готовится покушение на Столыпина. А Столыпин, умница, Герасимову поверил, и не поехал на встречу.
-«А помните, профессор, Ключевский записал: «России больше нет: остались только русские». Так сегодня, если судить по Москве, и русских не осталось!»
-Мы ведь говорили с вами, сравнения ошибочны. Человеку свойственно проводить аналогии с прошлым без учета произошедших перемен. Исторические примеры не годятся для использования, они быстро изнашиваются уже в своём времени. Казалось бы, как не сравнить нынешних оборотней в погонах с боевиками Лауница, которым он, не имея средств на оплату их услуг, выдавал незаполненные ордера на обыски в богатых домах, кормитесь, мол, как сможете, а вот нельзя! Ведь так же поступил и Зиновьев в восемнадцатом, и Рушайло в середине девяностых. Помните, анекдот про милиционера, который три месяца не приходил за зарплатой? «А я думал, дали пистолет, и крутись, как можешь!» И все рано нельзя сравнивать. Если забыли, готов напомнить, в логике только два пути получения истины: индукция и дедукция. То есть, умение обобщить факты и извлечь из этого правильный вывод. А неумение сформулировать выводы из исторических фактов, опирающихся на аргументы обобщений, приводит к историческим ошибкам.
-«Аналогии ошибочны, но логика строится на аналогиях», - возразил ему Стражников.
-Это Батлер? – строго уточнил Покалюк.
-«Батлер», - признался Стражников.
-Тогда вспомните, что у логики, как и у религии, два врага: слишком много и слишком мало, причем первый враг опаснее второго. Потому и нельзя прогнозировать будущее, исходя из прошлого. А жить надо, Александр Матвеевич, по принципу, если есть у тебя для житья закуток и на черный день хлеба кусок, значит, ты счастлив и духом высок . Истина, заметьте, сформулированная у Галилейского моря. И ведь никто ничего нового не придумал. Не так ли?
 -«Это долгий разговор…» - вздохнул Стражников.
-А куда нам спешить? За нами вечность! Признайтесь, вам просто возразить нечем?
-«Который час, его спросили здесь, а он ответил любопытным: вечность!»
-Вечность, - повторил Покалюк, и, через паузу, снова повторил, - вечность… А кто автор?
-«Эти строки Мандельштам оставил в «Чукоккале».
-Не читал, не довелось. Жизнь прошла, казалось бы, что-то успел, а оглянешься назад, одни пустоты.
 -«Да что вы, профессор! Это мои знания - школьная викторина «Кто хочет стать миллионером?» Скажешь, между прочим, что Сервантес был каторжником на галерах, тебя тут же и зауважают. А вставишь где-нибудь, что душа человека в его делах, на лицах умиление, как - будто бы это ты сказал, а не повторил вслед за Ибсеном. А если знаешь, что в XIII веке в Рязанско - Пронской земле было пять уделом, так просто академик. Но почему - то больше всего поражает то, что не требует никаких усилий. К примеру, бросишь вскользь, что Стиве Облонскому шел тридцать первый год, а Онегину было двадцать два, общий восторг. Одним словом, профессор, заурядные мы баячники. Пускаем пыль в глаза, сплошное очковтирательство. И ведь никто не признается, что все наши мысли, которые кажутся откровением, давно уже высказаны Достоевским в придаточном предложении».
-А вот это точно подмечено, - похвалил Покалюк.
-«Не мной, профессор, не мной! Юрий Олеша это сказал. А сколько раз, как попка, повторял фразу Маркса про религию, как опиум для народа, а в итоге оказалось, что в тексте этого «для» нет».
-Как это нет? – удивился Покалюк.
-«А вот так! Нет, и всё!» – рассмеялся Стражников.
-И ни разу не заглядывали в текст? Вы ж партийный?
-«Не заглядывал», - признался Стражников.
-И я, знаете, не читал.
И Стражников громко рассмеялся, до смерти напугав двух старушек, шедших ему навстречу.
-Зачем же так громко, - одернул его Покалюк, - старушек напугали. Смотрите, оглядываются на вас.
-«Ничего, переживу. А фраза у Маркса, профессор, выглядит так: «Религия – сердце бессердечного мира. Религия есть опиум народа». Опиум народа, а не для народа».
-Как лекарство? – уточнил Покалюк. - А это уже интересно! Впрочем, марксизм с ленинизмом, по понятным причинам, у меня всегда вызывал изжогу.
Монолог мог длиться часами, пока Стражников не уставал, а, почувствовав усталость Стражникова, Покалюк тут же и пропадал, как будто бы его и не было вовсе. И лишь однажды он первым предложил окончить беседу, напомнив Стражникову правило состарившегося человека: «Не болтать помногу, в том числе и с самим собой».
-«А я исповедую правило: «Приятно поговорить с умными людьми».
-Ну, уж нет. Не хочу быть собеседником луны. Лучше следовать правилам не жениться на молодых, не быть сварливым, не критиковать современные нравы, не рассказывать одну и ту же историю одним и тем же людям, не скупиться, не относиться к молодежи с пристрастием, не прислушиваться к сплетням, не навязывать свое мнение, не хвастаться былой красотой и силой, не прислушиваться к лести, не быть самоуверенным и самодовольным, не болтать помногу, в том числе и с самим собой.
-«Кодекс советского пенсионера?» - засмеялся Стражников.
-Умный человек посоветовал, - хмыкнул Покалюк, которому не понравилась ирония Стражникова.
-«Кто же это, если не секрет?» – спросил Стражников, но лучше бы не спрашивал…
-Джонатан Свифт! – рявкнул Покалюк.
История была страстью Стражникова. Однажды ночью, когда они с Пашкой сторожили раскопки, пришел к ним Покалюк, и просидел с ними под священным колоколом до утра, рассказывая занимательные истории из жизни древнего Херсонеса.
-А знаете, ребята, греки ведь никогда не писали некрологов, - вдруг сказал он. – Они задавали только один вопрос: «Была ли у покойного страсть?» и, получив положительный ответ, хоронили с великими почестями. Всегда помните об этом.
Перейдя в середине семидесятых заместителем главного редактора в милицейский журнал, кстати, не без помощи всесильного зятя генсека, с которым был знаком по комсомолу, кандидатскую Стражников забросил, и со щенячьим восторгом стал мотаться по республикам и областям в составе всевозможных комиссий от своего министерства, от ЦК ВЛКСМ, от отдела пропаганды ЦК КПСС. И только спустя тридцать пять лет, будучи уже на пенсии, понял, что судьба, щедро одарив его счастьем побывать на далеком Сахалине, на вертолете облететь жерло проснувшегося вулкана на Камчатке, выходить с рыбаками на сейнере в Японское море на лов крабов, в змеиной пещере под Ашхабадом плавать в радоновом озере, встречать в Мурманске, после долгой полярной ночи, восход солнца, ловить в Лене под Якутском маленькую рыбешку тангунок, в Мирном стоять у кромки алмазной трубки, похожей на обруч гигантского бинокля, развернутого на удаление, трижды встречать весну в Кобулети, прикоснуться рукой к магической гробнице Тимура в древнем Самарканде, в составе творческой бригады слетать на Памир на пограничную заставу, воочию увидеть, как строят гигантские ГЭС в Братске, Усть - Ильимске, Красноярске, Саяно-Шушенске, постоять у развалин Генуэзской крепости, рассматривая сверху зигзагообразное горло Балаклавской бухты, куда когда-то заходили, спасаясь от преследования дельфинов, тысячные косяки макрели, и их серебристые струйки от бешенного движения по заливу, подсвеченные лунным светом, создавали феерическое впечатление горящего моря, одарила его только созерцанием, лишив главного в жизни - страсти, которую так ценили древние греки.

 V

Многое, что помнил и что знал о самом себе Стражников, походило на зубчатое сцепление колес, вращающихся в ритме со временем. Эта удобоподвижность больше соответствовала равнодушию, чем желанию шагать в ногу с теми, кто был рядом. Самоудовлетворенный собственной гармоничностью, Стражников боялся всего, что нарушало установившееся равновесие. Благородство его духовного склада никогда не было рыцарством, а всего лишь вспышкой или порывом, где склонность к благородству программно и отвлеченно соответствовало его самолюбию и тщеславию. Впрочем, готовность вступиться за правду в конкретной жизни, что случалось с ним довольно часто, зачастую оборачивалась неправдой и аффектацией ради поддержки собственной гармонии. Впрочем, его гармония была обыкновенной наивностью, тем самым волшебным плащом, скрывающим все опасности, на которые другие, потеряв наивность, как девственность, наскакивают, как загипнотизированные.
Оглядываясь назад, Стражников ловил себя на том, что вся его судьба, по - сути, заблудившаяся правда. И чем старше он становился, тем отчетливее понимал, что причиной внутреннего разлада была не его неприспособленность к обстоятельствам, в которых он жил, а упрямое стремление доказывать самому себе истинность собственных поступков. Именно ложные положения, в которые он ставил самого себя, исходя из своих фантазий, оборачивались частыми конфликтами с окружающей жизнью.
В конце пятидесятых, в доме на Сивцевом Вражке, где он жил, начали расселять коммунальные квартиры. Сначала выехали три семьи с первого этажа, потом потащили нищенский скарб коммунальщики с третьего этажа, а когда стали освобождать квартиру напротив, слесарь Костя сказал им, что и в соседнем подъезде освободили уже три квартиры.
-Повезло людям, - заявил он, меняя прокладки в подтекающем кране на кухне, - отдельные квартиры люди получили.
-И где же? – поинтересовалась мама Стражникова.
-На Автозаводской. Там дома, как грибы растут.
-А тут?
-А тут ремонт начнут. Коммуналок больше не будет.
И, действительно, очень скоро начался ремонт. Отремонтировали не только квартиры, но и лестницы привели в порядок, поменяли входные двери, оконные рамы на черной лестнице. И новые жильцы не заставили себя ждать. В квартиру напротив въехала живая старушенция в смешной шляпке с вуалькой. Всё тот же Костя поведал им, что жиличка не простая, а подруга самой Крупской.
-С поселения бабка вернулась. Водку пьет, не хуже нас. С Фердинандычем сантехнику ей меняли, сказала, что в сорок втором её посадили, как врага народа. Немцев она ждала, эвакуироваться отказывалась.
-А как зовут её? – поинтересовалась мама Стражникова.
-Роза Фольмер. Мужа у неё в тридцать седьмом посадили, а бабку в сорок втором. На Полянке они жили. Розой, говорит, зовите меня! А сама мхом поросла, - засмеялся Костя.
Встречая теперь Розу Фольмер в лифте, Стражникова подчеркнуто вежливо раскланивался с ней. А однажды утром, выйдя на прогулку с собакой, встретил её с ведром мусора на лестничной площадке, и предложил свои услуги.
-Давайте выброшу, мне все равно гулять с собакой.
-Что вы, сударь, я сама, - возразила она.
-Да мне не трудно, - ответил он.
-Пустое ведро по дворам таскать?
-А что тут особенного? Многие собачники так делают.
-Впрочем, обсценум эст дицерэ, фацерэ нон обсценум , - засмеялась она, но, увидев огорошенное лицо Стражникова, спросила:
-Латыни не знаете?
-Только факультативно, - промямлил он.
-Как это факультативно? – удивилась она. - Где вы учились, сударь?
-В педагогическом.
-Так мы коллеги, - обрадовалась Роза. – Держите ведро, вернетесь с прогулки, чайку попьем.
С этого дня Стражников стал частым гостем в доме Розы Фольмер. И чуть ли не в первый день, она почему - то поинтересовалась:
-Из эвакуации давно вернулись?
-В сорок втором, но мы не здесь жили.
-Где, если не секрет?
-На второй Мещанской. Эту квартиру отцу дали после войны, а в июле, когда Москву бомбили, он нас в деревню Чулкова отправил.
-Это где?
-Владимирская губерния.
-Нашел куда отправить, - хмыкнула она. – Поближе к немцам?
-Почти рядом, - согласился Стражников. – Немцы над деревней пролетали, отбомбив Москву, а в феврале сорок второго помог нам в Москву вернуться.
-Это было не просто, - вздохнула она. – В сорок втором Москва наглухо была закрыта.
-Наверное, - согласился он. – Он тогда командовал 31 ИАП.
-Ну, тогда понятно. А вот я никуда не уезжала, - и, усмехнувшись, добавила, - пока до Колымы не довезли. И немка, и мужа в тридцать седьмом посадили. Всё по закону. А в октябре сорок первого от эвакуации многие отказались, не я одна. Помню раструбы на длинных шейках, «Внимание, через несколько минут слушайте правительственное сообщение». И снова симфоническая музыка. В то год мы в Наркомате просвещения напыщенно отмечали окончание учебного года, а уже восемь часов шла война. Перед этим даже «Пионерская правда» твердила, что Англия и Франция напали на Германию, что Германия вынуждена защищать свои города от авиационных бомбежек. Информация о войне в газетах появилась только через день. «После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями», а через пять дней немцы Минск взяли. Никто не скрывал потрясения. Магазины не работали, сберкассы закрыли. Кругом очереди. А через месяц и Москву бомбили. Окна заклеили бумажными полосками, ввели комендантский час, на улицах запретили фотографирование, сдали в домоуправление приемники, ввели карточки. «К вам обращаюсь я, друзья мои», а друзья его давно в лагерях гнили. 16 октября не работало метро, не работал городской транспорт, не вышли газеты, молчали репродукторы на площадях. Москвичи бежали из Москвы по шоссе Энтузиастов. И все знали, ночью из Москвы сбежало правительство. Утром на Полянке, где мы тогда жили, квартиры стояли открытыми, во дворе валялись матрасы, одеяла, подушки, какие то бумаги, книги. И вдруг ожило радио, передав постановление Московского Совета всем торговым предприятиям обслуживать население, «троллейбусу и трамваю бесперебойно производить работу с 5 часов утра до 10 часов вечера». И зачем, спрашивается, куда то бежать? Вот я, дура старая, и осталась. Вивэ валеквэ, - и тут же, смеясь, перевела, - живи и будь здоров.
-А вы были знакомы со Сталиным? – спросил Стражников.
-Я и с Лениным была знакома, - ответила она, и, увидев широко раскрытые глаза Стражникова, рассмеялась. – Подумали, бабке сто лет? Нет, голубчик, старухой меня сталинские лагеря сделали. А знала я многих, о ком молчит «Историю ВКП (б)». Отличный учебник! – вдруг похвалила она. - Вопрос-ответ, вопрос-ответ. И думать не надо, только ответы запоминай. Гвозди вколачивать таким учебником! Сталин лично переписал историю, теперь снова перепишут, а лет десять пройдет, заново всё перепишут . И тут не история главное, а цель. Знала ли я Сталина? Да знала я его, знала. Хотите знать, каким был человеком? – вздохнула она. – Умный, талантливый, сердечный, за всё отвечает. Бог на небе, Сталин на земле. Это всё и запомнили, а резолюции на письме командарма Якира из тюрьмы, забыли! А помнить надо только синий карандаш - «Подлец и проститутка», да «вечное» перо Кагановича – «Предателю, сволочи и ****и одна кара – смерть!»
-Да нет, - смутился Стражников, - просто помню, как после ХХ съезда мы с дружком Пашкой Глейзером навалились на отца, требуя ответа, как такое могло быть? Наше негодование проистекало не от мысли, что мог существовать Сталин, сколько оттого, что могло существовать само общество, которое смотрело на Сталина с обожанием. Отец выслушал нас, а потом сказал:
-На мертвого льва и собака лает.
-Правильно ответил, - похвалила она отца. – У хищника совести нет.
-А нас это возмутила. Мы кричали о беспринципности и трусости старшего поколения, а отец тихо сидел и грустно смотрел на нас. Таким я его видел впервые. А когда мы накричались, он сказал:
-Сталина вылепило общество, вылепило таким, каким хотело видеть сильную личность: справедливым, беспощадным, знающим ответы на все вопросы. Вылепило, а потом ужаснулось, но было поздно. Ведь однажды промолчав, другой раз, поддакнув, на третий, испугавшись, никогда уже не возразишь. Думаете, не повторится? Повторится, и не однажды. Сами ещё в этом поучаствуете. А потом рассказал, как в начале тридцатых участились катастрофы при ночных полетах. Причиной были просчеты в пилотировании и слабое оснащение навигационными приборами. Тогда многие командиры авиационных соединений пострадали: и из партии их исключали и из ВВС изгоняли. Многие оказались в лагерях и тюрьмах. Ночные полеты прекратились. Кому охота рисковать собственной судьбой? Но прошел год, и ночные полеты вышли из-под запрета. А спустя много лет, уже на фронте, отец узнал, что на докладной записке наркома обороны Сталин, всё тем же синим карандашом, начертал, летчиков, мол, надо обязательно учить летать ночью, хотя любому грамотному летчику понятно и без этой резолюции, что авиация не может существовать без ночных полетов.
-Вот видите, полеты разрешил сам Сталин! Так и привыкли к простой мысли, что только он один знает правильный ответ. А восхищение мудростью рождает чувство непогрешимости. Кажется, Гейне сказал, когда растет тело, съеживается душа. Эту шараду долгие годы будут разгадывать. Подождите, придет время памятнику ему будут ставить! Думаете, в землю бросили, забудут? Ничего подобного. Как был живее всех живых, так и останется. Портреты по улицам таскать станут, романы о нем писать будут. Генерал Телегин рассказывал мне, как Сталин вызвал с фронта Рокоссовского, когда немцы были под Москвой. Незадолго перед войной Рокоссовский был освобожден из тюрьмы и, командуя механизированным корпусом, успешно сражался с наступающими немцам. «Знакомы с германской доктриной?» – спросил Сталин. «Нет, товарищ Сталин». «А со структурой и вооружением германской армии?» «Нет, товарищ Сталин. Я в тюрьме сидел». «Нашел время отсиживаться». Рассказывал, как Поскребышев доложил Сталину, что на фронте у маршала любовница. «Ну, хорошо. Идите!» - ответил Сталин. Тот вышел, а потом вернулся: «Что прикажите делать, товарищ Сталин?»
«- Завидовать…» - ответил Сталин, Милый такой, посадил, пожурил, доложили о любовнице, позавидовал. Большой шутник был … - усмехнулась она. – Вызовет человека, и спросит: «Почему вас в тридцать седьмом не посадили?» Тот только рот откроет, а он ему: «Можете идти!» Всю войну так развлекался, а в День Победы сказал ему, были, мол, у нас с вами тяжелые времена, но мы всегда умели пошутить! Ну, как не любить такого человека?! Когда меня освободили, я ещё пять лет чернорабочей работала в котельной, с напарницей уголь возили. А напарницей у меня была жена Калинина . Наши генералы уголь насыпали, а мы вагонетку к ссыпной яме толкали. Генералов этих посадили после войны. Сталин в сорок пятом лично определил трофейные нормативы: генералам бесплатно по машине – «Опель» или «Мерседес», по заниженным ценам пианино или роль, один радиоприемник, одно охотничье ружье, часы наручные, карманные, настольные, а офицерам по мотоциклу или велосипеду…
-Мне отец с фронта «Диамант» привез, - перебил её Стражников.
-Только велосипед? – хитро поглядывая на него, уточнила она.
-Паровичок на подставке и две картины.
-А мог без ограничения, но за деньги: ковры, меха, сервизы чайные , фотоаппараты, часы, - добавила она. – Всё было расписано в сталинском меню.
-Да нет, - вздохнул Стражников, - только велосипед. Да и тот украли. Мы дачу снимали в Кратово, утром поехал на рынок за молоком, у меня велосипед и украли.
-Жаль, конечно, - согласилась она. – В те годы велосипед был редкостью. Но, сам посуди, в Германии, в обмен на продовольствие, можно было получить всё, что пожелаешь. Вот те, кто мог увезти, и увозили. Рокоссовский стройматериалы на дачку, которую военнопленные ему строили, Жуков ковры и гобелены из старинных замков, ящики фарфоровой и хрустальной посуды, огромную люстру из венецианского хрусталя из спальни Гитлера, мебель для городской квартиры и для дачи в Сосновке, которую Сталин подарил ему после победы под Москвой. Одним словом, везли всё, что могли увезти. Вот наши генералы и превысили установленные Сталиным нормативы. Служили они оба в Наркомате ВВС, маршалу авиации Новикову трофеи самолетами везли, ну, и себя не забывали. Его посадили, их загребли. Очень они Сталина не любили, но по-собачьи почитали, - усмехнулась она.
Откуда ей было знать, что в конце войны Сталин создал Главное управление советского имущества за границей, сокращенно – ГУСИМЗ, которому было поручено управлять огромным трофейным имуществом, попавшим к нам после войны, фактически поощряя организованный грабеж в странах Восточной Европы . Эшелонами вывозили не только автомобили, скульптуры, картины, сервизы, а целые особняки и дворцы для высшего руководства и военного командования, разбирая их на блоки, а потом собирая в подмосковных поместьях.
 Кстати, до сих пор стоят!
- Пройдет время, - продолжала она, - и все эти дачи, все эти хрустальные люстры, все эти ящики с посудой отнимут , и останется нам только память, как гравировка на сабле: «Рубай, Грицко, без промаху буржуев, комиссаров и учительш». Вот они все и рубали, как тот Грицко. На собачьей преданности, слепом страхе всё держалось, а не стало «хозяина» всё и зашаталось. Рано или поздно все эти тайны непременно будут раскрыты, но радости это никому не принесет. За эту правду всем придется пострадать. И виноватым и безвинным. Нет, уж лучше самим съесть злобу, как учат китайцы, чем она нас сожрет, - горестно вздохнула Роза Фольмер, но, вдруг встрепенувшись, и зло, с оттяжкой, рубанула по столу маленьким и сухим кулачком:
-Жаль, не увижу, как отольются наши слезки! А ты, - ткнув в него сухим пальцем, - увидишь!
  Но Стражников тогда не поверил.
 VI

 Предмет истории, учил их Покалюк, вечный закон познания самих себя, где судьбы не умирают по законам природы, как умирают люди, а ломаются по чьему-то властному капризу. Как и зачем пришли в этот мир, для чего в нем живем, к чему должны стремиться, и есть тот самый предмет истории, который они станут преподавать в школе.
Казалось бы, как не повторить исторический пример, принесший в своей эпохе заметную выгоду каждому, но, к несчастью, опыт прошедших веков на другую эпоху не распространяется.
-К примеру, - наставлял Покалюк, - Ги Молле думал так же, как Робеспьер, а вот применить тезисы Ги Молле к эпохе противобуржуазных революций никак нельзя. Кромвель – прекрасен, а Гейтскелл – отвратителен. Красные рубашки Гарибальди не подходят к черным рубашкам Муссолини, хотя и скроены по историческому фасону. Леон Блюм, несомненно, порожден Прудоном, хотя именно Блюма долго ждали сковороды на медленном огне в аду. Прудон проистекает из Луи Блана, а Луи Блан восходит к Бланки, о котором не скажешь ничего плохого. А Бланк порожден Бабефом, который и нам может служить примером борьбы с тиранией. Герцен не повинен, что открыл дорогу продажной журналистике, а Генрих Штейн вошел в историю, как человек много сделавший для объединения Германии, но не ответственен за военные захваты после его смерти. И перечень этот можно множить, но, сколько бы мы не вспоминали, хватит лишь на эпиграф. А вот помнить надо, что вся наша история, по – сути, история холопства, которое посредством продолжительной практики превратилась в привычку и осталась в нравах, как нравственная болезнь . Это и есть тот самый ключ к пониманию настоящего, которым, повторюсь, настоящее открыть нельзя. Такой вот парадокс, - разводил он руками. - Да, свобода воспоминаний - чудесная вещь. Единственное ощущение настоящей свободы.
На лекциях Покалюка, пропуская лекции на своих факультетах, собиралось столько народу, что опоздавшим приходилось сидеть на ступеньках. А после лекций профессора долго не отпускали, окружив плотным кольцом.
-Ничего не забывайте, - учил он их, - запоминайте мелочи, записывайте всё, что узнали, что помните. Записывайте, - наставлял он. - На память не рассчитывайте. Всё это и есть то, что мы называем историей.
В жизни, как заметили древние философы, есть несколько радостей: смеяться, спорить, хвастаться, отдыхать, забывать. Забывать Стражников ничего не хотел, запомнив ещё с института, что прошедшее нужно знать не потому, что, оно прошло, а потому, что, уходя, не сумело убрать всех последствий. И разница между теми, кто помнит, и теми, кто забывает, лишь в одном: первые помнят, но редко скажут, вторые ничего не помнят, но обязательно скажут. «У первых всё, что они помнят, связано с настоящим, а у вторых, - смеялся Покалюк, - мысль вне сферы языка».
Комсомольские связи и работа в комсомольском журнале открывали перед Стражниковым возможности встречаться с разными людьми: об одних встречах он написал и даже напечатал, о других написал, но напечатать не смог. Прошлое не спешило убрать последствий.
Однажды ему позвонил Александр Михайлович Езерский, с которым он был знаком по работе в штабе VIII Международного фестиваля молодежи в Хельсинки, и сказал, что на днях встретил в Елисеевском бывшего охранника Сталина, с которым был знаком, работая директором «Музея подарков Сталину».
-Если хочешь, - сказал он, - могу с ним познакомить. Он был на ближней даче в ту роковую ночь с 28 февраля на 1 марта.
-С радостью, - воскликнул Стражников, напрочь забыв предупреждение старой политкаторжанки Розы Фольмер. Ему ещё хватило ума посоветоваться с главным редактором, но, ни искренний испуг, который он прочел в его остекленевших глазах, ни категорический отказ что-либо напечатать об этом в журнале, Стражникова не остановили. Тщеславие и мудрые лекции профессора Покалюка гвоздем сидели в башке несостоявшегося историка.
Посидеть в «Арагви» опытный охранник отверг тут же:
-Ты что, сдурел? Только не в «Арагви»! Там везде прослушка. Туда никогда не ходи. Пивка в «Яме» попьём, потом на Цветном воздухом подышим.
Они так и сделали: попили пивка в подвале на углу Столешникова переулка, потом пошли к Цветному бульвару, где Стражников и узнал, что Маленков, Берия, Хрущев и Булганин пили в тот вечер легкое виноградное вино маджари, причем, Сталин наполовину разбавлял вино водой и пил чисто символически. А когда гости разъехались, неожиданно отдал распоряжение, совершенно не свойственное ему:
-Вызывать не буду, ложитесь спать.
-Я этого не слышал, Турков это говорил, - уточнил Логачев. – Хозяина всегда Иван Васильевич Хрусталев провожал, а когда вернулся к нам, сказал, что Хозяин разрешил всем отдыхать. Мол, спать ложитесь, мне ничего не надо. Ну, мы и легли.
-И всю ночь спали? - уточнил Стражников.
-Ага, - кивнул он, – всю ночь. А 1 марта было воскресеньем. В воскресенье Хозяин в Кремль не ездил. Он в одиннадцать вставал, а в воскресенье и позднее. Короче, всё было как обычно: в десять Хрусталева сменил Старостин, стали готовить завтрак, а Хозяин ни в полдень, ни в два, ни в четыре не встал. И только в шесть вечера свет в его комнате зажегся, и никакого движения. Тихо-тихо. В десять вечера привезли пакет из ЦК, а передавать почту Хозяину входило в мои обязанности. У нас всё было расписано до мелочей: каждый знал, что и когда он должен сделать! Ну, я через малую столовую вошел к нему в комнату, а он на полу лежит и мычит «Да…да…» Что тут началось, словами не передать!
-Весь день пролежал?! – поразился Стражников.
-Весь день. Мы его подняли, перенесли в большую столовую, переодели Хозяина, пледом укрыли, и позвонили начальству.
-Берия? – уточнил Стражников.
-Министру звонили, а Берия только к ночи позвонил, сказал, чтоб никому не звонили и не говорили ничего. Потом уже они приехали: Берия и Маленков. Маленков ботинки снял, взял их подмышку, они у него скрипели, а Берия так пошел в столовую, обувь не снимал.
-Ну а дальше?
-Меня обругал, мол, панику сею, а товарищ Сталин крепко спит. Не тревожьте, мол, и не беспокойте товарища Сталина. И уехали. А в девять утра 2 марта врачи приехали, академика Мясникова и вовсе к вечеру привезли.
-Как?! Ни одно врача? Всю ночь?
-Ты что, не понял? С десяти вечера до десяти утра никого не было на ближней даче, кроме Берия и Маленкова.
-И Хрущева?
-А что Хрущев?
-А Никита Сергеевич, когда приехал? – спросил Стражников.
-Знаешь, чем это обернуться может? Трепанешь по - пьяни о нашем разговоре, на полную катушку загремишь.
-Ну да, – не поверил Стражников, - сегодня то?..
-Сегодня, - отрезал охранник. – Не любят тех, кто много знает, - и, помолчав, добавил, - я ж понимаю, подумал: убили, мол, Хозяина?
-Конечно, убили! Двенадцать часов без медицинской помощи!
-Вот и Вася кричал, что отца убили …
-Какой Вася? – не сразу понял Стражников.
- До тебя, парень, как до жирафа доходит? Василий Иосифович, сын Хозяина.
-Медленно, но доходит, - согласился Стражников. – А кто свет в комнате зажег?
-Как кто? Хозяин.
-До шести отдыхал, потом встал, зажег свет в комнате, упал, и лежал, пока к нему не вошли?
-Мы бы любой шорох услышали. Всё было тихо.
-Что же, получается, Сталину ночью стало плохо, когда вы спали? Но тогда, выходит, в шесть вечера свет он не мог зажечь?
-Не мог, - согласился охранник.
-А когда свет в комнате зажгли, никто не слышал, что он упал?
-Мы бы услышали, если бы он упал! В тот день все были, как на иголках. К завтраку Хозяин не вышел, к обеду не вышел…- снова повторил он.
-А ковер не мог приглушить падение?
-Нет, мы слышали, как Хозяин ходит.
-А посторонний не мог к нему войти?
-Да ты что! – поразился он. - Посторонних на пушечный выстрел к ближней даче не подпускали! Никто к нему войти не мог, - отрезал он.
-А Истомина?
-А ты откуда знаешь про Валентину? – строго посмотрев на Стражникова, спросил он.
-Слышал…
-Не было её на ближней даче, она потом приехала, - а, помолчав, добавил, - любила она Хозяина…
-Кто ж тогда свет зажег?!
-Хозяин… - повторил он, и с удивлением посмотрел на Стражникова.
Умер Сталин 5 марта в 21:50. И, как написала в воспоминаниях Светлана Аллилуева, «Берия первым выскочил в коридор, и в тишине зала, где все стояли молча, послышался его торжествующий голос: «Хрусталев, машину!»
Пройдет тридцать лет, и Стражников прочтет знакомый рассказ охранника, единственного из всех участников той роковой ночи оставшегося в живых. Но и сорок лет спустя, бывший охранник Хозяина не скажет, кто же зажег свет в комнате Сталина?
-Во французской грамматике есть предпрошедшее время глагола, - учил их Покалюк. - Им пользуются тогда, когда хотят рассказать о прошлом, но тоже в прошлом времени. Это похоже на нашу с вами жизнь. Живем мы прошлым и в предпрошедшим времени, не умея жить настоящим. Но нас окружают люди, они живые свидетели времени, в котором жили до нас, но во времени, в котором и мы живем с вами. Время не пролистывают, как книгу. Время беспрерывно. Начните собирать события по крупицам, как тут же и почувствуете дыхание времени. Предпрошедшее время – волшебный ключ, которым открывается дверь в настоящее. Суждено это не многим, но тем, кому суждено, станут историческими персонажами с безупречной репутацией, мысли которых потомки попытаются приложить к своим надобностям.
Историческими персонажами никто из них не стал, но, испытав на себе совет профессора, Стражников, после той встречи, остро ощутит дыхание времени, побывав на беседе в здании, стоящим мощным и непоколебимым монолитом на Лубянской площади. И только после того, как уберут Дзержинского с площади, узнает, что причиной его визита был банальный донос главного редактора.

 VII

Э ту историю Стражников вспомнит, помогая дежурной по этажу в гостинице «Москва», бывшем борделе «Берлин» в Кёнигсберге, снимать со стены утром 15 октября 1964 года портрет Хрущева.
-Наконец-то, - причитала она, поддерживая стремянку, на которой стоял Стражников.
-Что именно? - спросил Стражников, разматывая с крюка медную проволоку, на котором висел массивный портрет Никиты Сергеевича.
-Жить станет лучше, - определила она. – Надоел этот Хрущев со своей кукурузой, - и добавила, - коров отнял.
-У тебя, что ль он коров отнял, - прорычал за спиной Стражникова его сосед по номеру. – Как была тут коридорной, так и останешься. Жить ей, видите ли, лучше станет?! С какого бы это хрена? У вшивого Тришки только рваные книжки. Да Хрущу, чтоб ты знала, за одного Берия всё можно простить! Умные люди, Верка, давно определили, что все наши ожидания счастливых дней лучше этих самых дней. Рефракция это, Верка, рефракция, а не жизнь. Обман зрения, - пояснил он и, тяжело ступая, пошел в буфет опохмеляться.
-Тебе завтра в пароходство, - крикнула она ему вслед. – Как выглядеть то будешь?
-Ужасно, - прорычал он.
 -Алкаш, - не выдержала коридорная. – Как с морей придет, так и пьет, не просыхая. Механиком работает на сухогрузе «Таврия». Вы скажите, если что, я вас в другой номер переведу.
-Да нет, он не мешает, - усмехнулся он, вспомнив их первое знакомство.
Механика подселили к нему ночью, а утром, открыв глаза, он увидел соседа, стоящим у окна в тельняшке и кальсонах.
-Доброе утро, - приветствовал его Стражников.
-Пошли в буфет, выпьем.
-Я не могу, - развел руками Стражников, - я с людьми встречаюсь.
-Где ты их видел? – хмыкнул механик, и Стражников перестал для него существовать.
-Так то он тихий, - пояснила коридорная, когда в коридоре затихли гулкие шаги командора, - не шебутной он мужик. Что привезет с морей, я знакомым продам. В этот раз махеровые шарфы привез, вам не надо?
-Нет, мне не надо.
-Ну, опускайте портрет, я его держу. Главное, багет не побить. Этого оттудова вынем, Брежнева вставим.
С того дня пройдет много лет. В багетной раме, которую он снимет со стены, Брежнева поменяют на Андропова, Андропова на Черненко, Черненко на Горбачева, Горбачева на Ельцина, Ельцина на Путина, но все эти перемены не принесут ожидаемой радости.
За свою суетную жизнь Стражников вождей видел четырежды. Первый раз, когда отец отправил их с матерью в Сочи, и их поезд загнали в тупик, пропуская правительственный. Тогда, он помнил, всех их заставили войти в вагоны, и суровые дядьки в малиновых околышах шпалерами застыли вдоль состава, запретив подходить к окнам.
-Сталин на отдых едет, - шепотом оповестила проводница, серой мышью прошелестев вдоль вагона.
Сталинский поезд вихрем пролетел мимо, подняв с земли обрывки старых газет, окурки и прочую шелуху. Только к вечеру их поезд снова подвели к харьковскому перрону, разрешив всем выйти минут на десять, а потом скорый поезд «Москва - Сухуми» медленно потащился к морю.
С того дня пройдет вечность, но Стражников запомнит, что «жить стало лучше, жить стало веселее», что тот, « кто не с нами, тот против нас», что самая «идиотская болезнь – благодушие», что «кадры решают всё» и «самое ценное на земле – люди», а «незаменимых нет» испытает на себе.
Второй раз он видел вождя на расстоянии вытянутой руки. Комсомол проводил очередной «Форум», по окончанию которого всех, кто был среди активных участников, пригласили на банкет в Тайницкий сад в Кремле.
Приглашение получил и он, загодя появившись на дорожках сада, ведущих к полянке у Спасских ворот, где были накрыты столы.
Появиться-то Стражников появился, а вот дошел не сразу… Кто-то из мудрых дядек поставил вдоль аллеи деревянные бочки с квасом, судя по всему, в надежде, что не всякий доплетется до места, указанного в пригласительных билетах.
На бочках были крупно намалеваны русской вязью надписи: «Медовый», «С хреном», «Русский квас», «Петровский», а рядом висели расписные ковши и баранки с коржами. Пей и ешь от пуза, сколько влезет!
В его пузо взлезло много, но то, что влезло, Стражников донести до поляны не смог…
-Где тут туалеты? – бросился он спрашивать бравых военных с малиновыми околышами.
-Тут нет туалетов, - брезгливо ответили ему. – Ступайте через площадь к ГУМу.
Когда после ГУМа он примчался на поляну, столы уже были пусты, а все приглашенные, образовав круг, яростно наяривали в ладони, с восторгом наблюдая, как Хрущев с Буденным отплясывали «Барыню» в окружении статных молодцев в черных костюмах и сисястых комсомолок, давно перешагнувших комсомольский возраст.
Увидев в толпе запыхавшегося и растерянного Стражникова, Хрущев потянул его за рубаху и, втащив в круг, потребовал:
-Пляши, хлопче, пляши!
Хлопче и заплясал что-то странное между «Барыней» и чечеткой, пока его с силой не выдернули из священного круга все те же малиновые околыши.
Горбачева он видел в тот самый момент, когда он умоляюще просил Ельцина не подписывать указ о приостановлении КПСС на территории суверенного государства.
-Не надо, Борис Николаевич, - молил он, стоя на трибуне. – Это будет большой ошибкой. Поверьте мне.
-А я подмахну, - куражился Ельцин.
И подмахнул. Победителя всегда видно на старте.
Быть может потому и дождливый август, напичканный танками и бронетранспортерами, разбитые стекла на Старой площади и подвешенный на железной петле Дзержинский на Лубянке, гранатометный октябрь с понурыми погорельцами из Белого дома и ликующими победителями, площади, битком набитые орущими людьми, и скорбные похороны тех, кого потом быстро забыли, одним словом, всё то, что стало историей и страхом вползло в души, Стражников воспринимал иначе, чем те, кто и сегодня готов выйти на площади. Но спроси их, как звали тех троих, погибших в дождливый август, никто не вспомнит.
Года не прошло, как снова загремели каски шахтеров, приехавших в Москву требовать зарплату, толпы обманутых людей перекрывали железнодорожные магистрали, в надежде увидеть, как Ельцин ляжет на рельсы (ведь обещал!), вышли на дороги учителя, врачи, студенты и ученые, лишенные того минимума, что требовала жизнь.
А жизнь требовала, обложить налогом воду, которую пьем, землю, по которой ходим, заводы и электростанции, которые строили всем миром; жизнь была полна жажды приобретать и владеть, торговать искусством и наукой, даже гармонию готова была взять на откуп.
И те, кто еще при советской власти умел жить, широко и вольготно распахнулись в новой жизни, придя к мысли, что они, конечно же, способны отправлять высокие государственные должности, давая всем понять, как это выгодно назначать и избирать их во всевозможные сенаты и думы.
Участвуя вместе со всеми в митингах и шествиях, Стражников не скоро поймет, что жизнь, по сути, повторяя пройденное и смягчая разочарования, обостряет только одно: как же недостает того, что по глупости утратили.
И дело тут не в ностальгии по утерянной партии большевиков, а в отсутствии ощущения единого пространства огромной страны, когда каждый мог, взяв билет, оказаться на берегу Байкала или увидеть белоснежные мраморные берега с вековыми елями, отраженные в бирюзовой чистоте стремительной речки Бирюсы.
«Ах ты, речка, речка Бирюса!»
Ему когда-то довелось побывать на этой речке, а потом эта бирюзовая чистота часто снилась ему по ночам.
А сегодня и дальше Твери не доедешь. Куда уж там до Бирюсы или сказочного Самарканда, старого Тбилиси или песчаных дюн Юрмалы?! И дорого, и денег лишних нет, да и не пустит никто. Вот всё это и создает впечатление, что у каждого человека, когда бы он ни жил, остается одно непреходящее несчастье - потеря того, что, как казалось ему, он когда-то имел. Вот только имел ли?
Скажите, не так? Тогда ответьте, почему царя-батюшку помним, портреты Сталина по улицам таскаем, по застойным временам тоскуем, Ленина не разрешаем по-человечески похоронить, Горбачева с Ельциным аплодисментами встречаем, и только ворье живет настоящим, не вспоминая прошлого и не загадывая будущего?
А все потому, что настоящим жить не умеем, будущее торопим, словно оно запаздывает, или стараемся вернуть прошлое, будто оно ушло слишком рано.
 Впрочем, если бы близкие ему люди и прожили эти годы рядом с ним, они бы не увидел его отваги, а мнения и оценки за эти годы менялись чаще, чем менялись времена.
 
 VIII

 Стражникова никогда не покидало ощущение, что в памяти остаются события, происходившие задолго до момента их осуществления. Казалось бы, ещё нет самого события, а предчувствие, что оно произойдет, и ты станешь его свидетелем, оживает, как явь. Это было похоже на компьютерную программу,
подсказывающую последующие действия. К сожалению, он редко прислушивался к этим ощущениям, но, вспомнив, ловил себя на том, что мог что-то и предугадать.
На кратовском рынке, куда его по утрам посылали за молоком и творогом для маленькой сестренки, торговал свежей рыбешкой и разным скобяным старьем старый дед, похожий на гнома.
 Разложив кучками на мешковине разно великих комодных слоников, ржавые гвозди, оконные и дверные петли, разносортные стопки, чугунные гирьки, амбарные замки с ключами и алюминиевую посуду, кусочки нарезанного олова и мелкую канифоль, почти белесую пыль, старые учебники и книги, дед дремал весь день, вскидывая взлохмаченную голову лишь тогда, когда кто-нибудь нависал над ним, склоняясь к мешковине с его добром.
-Гвозди, замки, олово, канифоль, - быстро тараторил он без всякой надежды, что кто-нибудь это может купить, и снова дремал.
Рыбешку у деда покупали тут же, стоило ему разложить на газете пяток карасиков с детскую ладошку. Стражников с удочками всё озеро обошел, пытаясь угадать место, но кроме узких, как карандаш, плотвичек, ничего поймать так и не смог.
Как-то раз, по дороге на станцию, Стражников купил у старика рассказы Шерлок Холмса в мягкой обложке, и с тех пор, проходя мимо, здоровался с ним. И однажды дед остановил его:
-В Москву? – спросил он.
-В Москву, - ответил Стражников.
-А надо? – спросил дед.
-Можно и не ездить, - улыбнулся Стражников.
-Тогда не езди, - сурово приказал дед, - дома посиди.
А надо сказать, что в тот день никто Стражникова в Москве не ждал: лекции закончились, экзамены он сдал, хвостов не было, но поездка в Москву освобождала его от нудных обязанностей по даче.
-Да нет, надо бы съездить, - не уверенно возразил он.
-Не езди, - жестко повторил дед.
-Ну, и ладно, - легко согласился Стражников, - тогда пойду, искупаюсь.
-Вот – вот, - пробормотал дед, и снова задремал.
А вечером на дачу приехал отец, и рассказал, что утренняя электричка из Раменского врезалась в автобус с детьми из пионерлагеря на переезде в Томилино, и сошла с рельс.
-В котором часу? – спросил Стражников.
-Около одиннадцати, - и пояснил, - Краснов этой электричкой в Москву ехал.
-Не пострадал? – спросила мама.
-Нет, первые два вагона сошли, а он был в середине поезда. Водитель автобуса виноват. Спешил куда-то…
-Детей жалко, - вздохнула мама.
-А ведь и я мог быть в этой электричке, - вдруг сказал Стражников.
-Как?! – поразилась мама. – Ты хотел уехать в Москву, не предупредив меня?
-Хотел, да вот не уехал. Старьевщик, что у входа на рынок сидит, отговорил меня.
Не надо, говорит, тебе сегодня ездить, я и не поехал.
-Любопытно, - усмехнулся отец. – А сам не почувствовал, что ездить не надо?
-Теперь почувствовал, - засмеялся Стражников, виновато поглядывая на мать.
-В Борисоглебске , в двадцать третьем, - начал рассказывать отец, желая смягчить возникшее напряжение, - был инструктором пилот старой школы, который мог отменить полеты, если по дороге на аэродром встретит попа или кошка дорогу перебежит, или ему почему - то покажется, что день сегодня не самый счастливый. А если утром хлеб на пол упал, вовсе на аэродром не приходил! Постоит, постоит на летном поле, что-то в небо пошепчет, а потом командует, чтобы «Ньюпоры» в палатки затаскивали. И никто ему не указ: ни начальник школы, ни приказы, ни план летной подготовки, ни сроки, ни погода. Ни одного ЧП у него не было! Всех нас научил летать.
-Чертовщина какая-то, - не поверила мама.
-Чертовщина, не чертовщина, а прислушиваться к себе надо, - засмеялся отец. – Человек слышит то, что понимает, но в каждом из нас два мира: воображение, где всё правдоподобно, и всё неправда, и реальность, где всё - правда, но все неправдоподобно. Почему - то обыкновенных людей считаем посредственностью, а ведь обыкновенность - дарование. Вот сидит себе дед у рынка, торгует своим старьем, никому не нужен, ничего не просит, а его предчувствие оказалось случаем возможного. У меня вот тоже предчувствие, что мы сядем, наконец-то, за стол и поужинаем. Ей богу, есть хочется!
Если бы ни это случай, заставивший Стражникова прислушиваться к своим предчувствиям, едва ли бы он понял, что чем обыкновеннее люди, тем гениальные. Потом уже он найдет этому подтверждение, повторяя, как доказательство, смешную историю со старым пальто великого физика Эйнштейна, от которого близкие требовали сменить пальто. « - Зачем? - удивлялся Эйнштейн. – Меня никто не знает». А, став знаменитым, отвечал: « - Ну, уж нет, меня и так все знают!»
Дача, которую отец присмотрел после войны, когда - то принадлежала Госплану СССР. Старая двухэтажная дача, со скрипучими полами рядом с озером и в десяти минутах ходьбы от станции Кратово, была удобно расположена с аэродромом ЛИИ, на котором ОКБ Яковлева, Микояна, Ильюшина, Туполева и Мясищева открыли свои летно-доводочные базы. Фултонская речь Черчилля 1946 года резко подтолкнула развитие реактивной авиации в те годы. Да и поселок Стаханово заметно отличался от всех других поселков Подмосковья: красивый лес, ухоженный парк, неплохое снабжение, поликлиника, больница.
Начиная с мая и до глубокой осени, бывший госплановский посёлок походил на муравейник: утром дачники спешили на электричку, чтобы добраться до Москвы, вечером спешили на дачи, и дачи, как по команде, оживали беззаботными патефонами и редкими радиолами. А свободные от работы и учебы дачники мирно загорали на озере, веселыми ручейками по утрам стекаясь от своих дач к воде. И только несчастный Стражников носился, как угорелый: утром на рынок, три раза в неделю за продуктами в поселок Стаханово, потом на озеро с маленькой сестренкой, которой исполнилось четыре года. Даже искупаться в жаркий день для него было проблемой. Стоило ему только войти в воды, как маленькая Ирка начинала истошно орать, требуя, чтобы он вернулся на берег.
-Ирка, замолчи, - стонал он, вылезая из воды, – утоплюсь!
И вот однажды, когда всё это повторилось, к Ирке подошла девушка, которую Стражников давно приметил на соседней даче, но повода познакомиться с ней у него не было. Каждое утро они пересекались на рынке, вежливо кивая друг другу, но вместе никогда не добирались на электричке в Москву и из Москвы на дачу, да и в санаторий на танцы девушка не ходила, а тут вдруг отложила книгу, которую читала, встала, и подошла к Ирке, которая тут же и орать перестала.
-Полностью - Таисия, сокращенно - Тая, - улыбнулась она, знакомясь с ним.
-Меня Сашей зовут, - обрадовался Стражников. – Можно я искупаюсь? А то мне Ирка шагу не дает ступить! Как в воду, она орать!
-Можно, можно, - засмеялась она, - мы не будем плакать!
Кто-то заметил, что нельзя абстрагировать человека, нельзя отрывать человека от его времени: время повелительно диктует и внешний и внутренний облик человека. Быть может, потому и отличаются люди пятидесятых от людей нового века. Впрочем, дачное знакомство дачным знакомством и закончилось бы, если бы не старый гном со своими замками, ржавыми гвоздями, оловом и канифолью.
-Слушай, парень, - попридержав Стражникова за штанину, когда тот утром выбегал с рынка, - ты на ней женись, - сказал он. - Лучше не найдешь!
-На ком я должен жениться? – удивился Стражников.
-Не дури, парень! Знаешь, о ком говорю. Хороший она человек.
-Как же я женюсь, дед, когда мы с ней толком не знакомы? – засмеялся он.
-Так ты меня спроси, - разрешил дед, - я её с малолетства знаю. Отец у неё в ополчении погиб под Москвой, мать хирургом была в госпитале для тяжело раненых в поселке Стаханово, в конце войны умерла. Вдвоем они с бабкой остались. Бабка у неё - всем бабкам бабка! Кремень, а не человек. Старая большевичка. В конце войны какому-то генералу их дачу хотели передать, так она до самого Сталина дошла!
-Ну, дед, ты - домовой!
-Домовой, - согласился дед. – Всех тут знаю. И про тебя всё знаю, и про батьку твоего летчика, знаю, и про то, что он реактивный аэроплан испытал, знаю, и про то, что младшенькая в прошлом годе скарлатиной болела, знаю, и про то, что Тая на третий курс медицинского перешла, тоже знаю.
-Лучше скажи, как догадался, что электричка с рельсов сойдет?
-Какая электричка? – удивился дед.
-А та, на которую меня не пустил?
-Ты смотри! А я не знал…
-Почему отговорил в Москву ехать?
-А чего тебе в Москве делать? Люди из Москвы, ты в Москву? Сиди на даче, матери помогай.
-А где, дед, карасиков ловишь? Тайна?
-Какая тайна? На озере ловлю.
-Да я всё озеро обошел, ничего, кроме мальков не видел!
-А чего на них смотреть? Ступай чуть свет к запруде, и лови карасей.
-И поймаю?
-Поймаешь, - хитро поглядывая на Стражникова из-под бровей, засмеялся дед, - если женишься.
Поженились они с Таисией Ивановной осенью пятьдесят седьмого, окончив институты: он - педагогический, она - Первый медицинский. И в июле пятьдесят восьмого на даче в Кратово, у запруды, Стражников поймал своих первых карасиков с детскую ладошку.
Сдержал таки слово старый гном – домовой.

IX

Весной, в начале восьмидесятых, главный редактор журнала, в котором служил Стражников, получил приглашение принять участие во Всесоюзном совещании в Баку, посвященном воспитанию подрастающего поколения.
 Приглашение пришло из отдела пропаганды ЦК КПСС, к тому же позвонили ещё и из приемной Щёлокова, строго настрого приказав быть на этом совещании.
-Накрылась моя командировка в Японию, - вздохнул он.
-А ты позвони, договорись, - предложил Стражников. – Я готов вместо тебя слетать в Баку.
-Кому я позвоню? Щёлокову?
-А ты через помощника, Мишка наш автор, он договорится.
-А что?! Это идея! - обрадовался главный, обладавший своеобразной чертой характера, когда безопасней, если кто-то другой оказывался виноватым. Он никогда не спешил выразить собственного мнения, помня, что при порицании, удобнее сослаться на то, что не ты допустил ошибку, а твой подчиненный. Стражников называл это осмотрительной трусостью, не осуждая, но и не стараясь повторять.
На следующий день, вернувшись из министерства, он радостно сообщил, что в Баку летит Стражников, что его командировка в Японию не отменяется, и что ни один из них не указан в программе содокладчиком, а потому министерству безразлично, кто примет участие во Всесоюзном совещании.
-И кому на Руси жить хорошо? – весело спросил он, протирая стекла очков в толстой роговой оправе.
-Пока не знаем, но следствие ведется! – засмеялся Стражников.
Здесь следует сделать некоторое отступление, ностальгически заметив, что участие в подобных мероприятиях тех лет – пленительная халява please для избранных. Пролет, проезд, гостиница, питание и транспорт – всё за счет организаторов и принимающей стороны. Вивэ валеквэ!
В Баку Стражникова встречал Эльмар Гамидов, с которым он был знаком ещё по институту и Херсонесу. Эльмар тогда перешел на четвертый курс, а они с Пашкой на второй.
-Сейчас в гостиницу заскочим, устроимся, а потом на шашлыки, - распорядился он.
В номере Стражникова ждал портфель, в котором он нашел приглашение на Всесоюзное совещание, красивый значок участника, несколько блокнотов, две шариковые ручки, талоны на питание в ресторане гостиницы и небольшой эстампик с видом старого Баку.
Быстро переодевшись, Стражников спустился вниз, где его ждали, и они покатили за город, где уже жарили, как сказал Гамидов, шашлыки из осетрины. Но, забегая вперед, скажем, что, приехав к месту первыми, где намечались эти самые шашлыки, они никого не застали. На берегу моря одиноко стоял обшарпанный голубоватый павильон, окна которого были закрыты ржавыми железными листами.
-Ничего, - успокоил его Эльмар, - сейчас они подъедут, - и, обращаясь к водителю, добавил, - мы походим тут, морем подышим, а ты приготовь что-нибудь легкое, для разгона.
Они спустились к морю и пошли вдоль слабого прибоя, лениво слизывающего мелкую щепу, вынесенную морем на берег.
-Зимой тёзка твой прилетал, месяц жил у меня на даче в Ленкаране, - сказал он, поднимая с песка причудливую каракулю, отполированную морем до блеска. – Они ведь с Риммой разошлись, знаешь?
-Как разошлись? Почему?
-Римма сказала мне, пил Сашка.
-Не может быть, – не поверил Стражников. – И у тебя он пил?!
-Нет, книгу писал о Гессе. Он в ФРГ интересные материалы нашел.
-А сейчас он где?
- В Иране работает, собкором ТАСС от Азербайджана. Алиев ему помог.
-Они были знакомы?! – удивился Стражников.
-Так ведь он после института два года в школе КГБ учился в Ленинграде, а Алиев там лекции читал, как выпускник школы. Ты разве не знал?
-Не знал.
 -Он и ко мне прилетал, чтобы с ним встретиться.
-А Наташка с Риммой осталась?
-Они сейчас в Пскове живут. Римма, кажется, замуж вышла.
-Да, Эльмар, чужая жизнь потёмки, – вздохнул Стражников, - но я не верю, что Сашка пил.
-И я не верю, - согласился он. – Хотя пить мог, служба у него не из легких.
-Думаешь, он был…- и, не договорив, замолчал.
-Почему был? Был и есть. Ты много читал его корреспонденций?
-Не попадались, - хмыкнул он. – Книгу, говоришь, пишет?
-Пишет. Главы мне читал. Занятные факты нашел, просто детектив какой-то! Оказывается, в Нюрнберге, перед Международным трибуналом, все заключенные проходили медицинский осмотр, так вот на теле Гесса не нашли шрама, а было известно, что у него, воевавшего в Первую Мировую, прострелено левое легкое. Тогда решили, что Гесс выдумал своё ранение, чтобы представить себя в геройском виде. А Сашка в мюнхенском архиве нашел документ, подтверждающий ранение Гесса!
-И о чем это говорит? - не сразу врубившись в тему, спросил Стражников.
-Сашка считает, что «Мессершмитт-110», на котором Гесс стартовал с аэродрома Лагерлегфельд близ Мюнхена, был сбит над Северным морем. Вот тогда немцы и отправили из Дании в Англию двойника!
-Подожди, подожди, Эльмар. Ведь Гесс жив, сидит пожизненно в Шпандау, так?
-Кто-то там сидит, - кивнул он. – Так он ещё и рассказ сына Гесса записал, который, при первом свидании, отца не узнал.
-Ты смотри, – поразился Стражников, - а я читал, свидетели Гесса узнали. «Рудольф, - спрашивали они, - неужели ты не узнаешь меня?» А Гесс молчал. Он под психа косил. Симулировал ретроградную амнезию. А потом вдруг заговорил, мол, счастлив, что судьба одарила отрадой работать многие годы под руководством величайшего сына германского народа, что Международный трибунал должен рассматривать не их судьбы, а московские процессы 1936-1938 годов, а Геринг тут же добавил, что если я сижу на этой скамье, то справа от меня должен сидеть Сталин, а слева Черчелль. Нашим переводчикам было страшно переводить, время то было, какое!
-Наверное, договорились, – предположил Эльмар, и неожиданно добавил, - не напечатать ему эту книгу.
-Не напечатать? – удивился наивный Стражников.
- Похоже всё очень…
-Но вспомни, Покалюк нам говорил, все сравнения ошибочны.
-Ошибочны, - усмехнулся Эльмар, - но нерасторжимы.
-Договориться они могли в Мондорфе, - желая прервать скользкую тему, продолжил Стражников. – Они все тогда свободно содержались в отеле «Палас», превращенным в тюрьму. Даже форму носили, общались друг с другом, в шахматы играли, вместе гуляли в саду. В Нюрнберге такой свободы у них не было. А то, что Гесс, под именем капитана Хорна, летит в Англию на переговоры с английским герцогом Гамильтоном, который посетил в 1936 году Олимпийские игры, знали трое: Гитлер, Гесс и Геринг. Гесс в те годы был вторым человеком в третьем рейхе. Геринг то его узнал!
-Сашка написал, что Гесс полетел в Англию уговаривать Черчилля не участвовать в войне на стороне Советского Союза, зная точную дату начала войны.
-Только был ли Черчилль его собеседников, история умалчивает, но точно известно, что Черчилль, раньше нашего Зорге, сообщил Сталину дату начала войны, но Сталин ни Зорге, ни Черчиллю не поверил. К нам в журнал чудик один ходил, так он уверял, что среди архивов Черчилля есть любопытное досье, которое нашим историкам не показывают, а показывают только аннотацию к этому досье с занимательным тезисом, где сказано, что, мол, в интересах Великобритании лучше бы встать на сторону Германии в её борьбе против большевизма. Но война уже шла, немцы бомбили Лондон, тут уж не отступить и не переиграть.
-Не потому ли и засекретили всё?
-Тот чудик уверял, что материалы эти пострашней атомной бомбы! Не зря же они, говорил он, Гесса из петли вытащить. Надеюсь, Сашка читал, у нас это печатали, что генерал Керстен, сподвижник Гиммлера, рассказывал, что Гесс повез в Лондон план расчленения Советского Союза. До Оби контролирует Германия, Англия между Обью и Леной, а американцы – восточнее Лены, включая Камчатку и Охотское море. Так ли это, никто сейчас не скажет, но моя давняя соседка однажды сказала мне, что рано или поздно все тайны непременно будут раскрыты, но радости это никому не принесет. А тут ещё в печати проскользнуло, что Гесс мемуары пишет. Ему сейчас больше восьмидесяти? Глядишь, отпустят старика на волю умирать, он и опубликует свои мемуары … - но закончить не успел, Гамидов неожиданно прервал его.
-А ведь ты, Сашка, испугался?
Стражников собрался уже было ответить Эльмару, что он не испугался, а просто стал бесхитростно избегать подобных разговоров, побывав однажды на дружеской беседе в серьезном учреждении, где ему толково объяснили, что любые аналогии, не бывая одинаковыми, как не бывают одинаковыми похожие лица, всё таки схожи и опасны, как высоко над ними красочной гирляндой рассыпалась красная ракета.
-Наконец - то! – обрадовался Эльмар. – Приехали, черти!
Подходя к павильону, Стражников обратил внимание, что гостей приехало много: пять черных «Волг» полукругом огибали обшарпанный павильон. Окна были распахнуты настежь, ржавое железо стопкой лежало на песке с тыльной стороны этого чуда.
-А рыбы нет, - определил Эльмар.
-Как нет? – удивился Стражников.
-Не поймали пока, - засмеялся он, - а поймают, вон тому полковнику посигналят. Видишь полковника, что с биноклем стоит на берегу? Он у них главный! Они тут все без него, как без рук!
То, что полковник был главным, догадаться было несложно: он один был в милицейской форме, остальные в модных плащах и цивильных костюмах. Впрочем, выпив, Стражников узнал, что справа от него генерал, слева генерал, напротив референт Алиева, а полковник, который жарил шашлыки, менял посуду, а когда стемнело, тащил из павильона вместе с водителями тяжеленную треногу с яркой лампой, безотказный Труффольдино из МВД. В благословенном Отечестве всегда было столько полковников, что они были вынуждены играть свиту, но, став генералами, за все эти унижения, могли любого полковника за Можай загнать!
-Будет рыба? – спросил Эльмар, когда они подошли к столу, на котором водитель Гамидова успел приготовить для них бутылку коньяка, зелень, козий сыр, свежий лаваш и бастурму.
-Лодка рыбу распугала, - ответили ему, разливая коньяк.
-Какая лодка? – не понял Эльмар.
-Американская. Всплыла рядом: « - Mr, we whereabouts?» А наши ему: « - Ну, козлы, всю рыбу распугали!» Они в восторге: « -Va-a, Russia!»
И все радостно заржали, хотя анекдот этот слышали десятки раз.
Катер с рыбой ждать пришлось часа полтора, и никто, что больше всего поразило Стражникова, даже не сомневался, что рыба обязательно будет.
Дружно выпив и закусив, стали вытаскивать из павильона раскладные столы, стулья, мелко наколотые сухие дрова, простую алюминиевую посуду. Водители достали из багажников белоснежные скатерти, стаканы, рюмки, принесли ящик с водкой, десяток бутылок «Боржоми», сноровисто развели огонь в мангале, и все двинулись к морю кликать золотую рыбку.
И приплыла золотая рыбка, из чуть заметной точки на горизонте, вырастая в быстроходный катер с милицейской символикой по бортам, сиреной и мигалкой.
-Ракету! – заорал полковник.
-Какую? – уточнил кто-то из водителей.
-Красную! – подсказал полковник.
-Стой! – заорал Эльмар. - Дайте мне, я бабахну!
-Не промахнись! – предупредили его, и под общий хохот посоветовали:
-Подпусти к берегу, и бей в лоб!
Красная ракета вспыхнула над морем, и тут же с катера ответили зеленой ракетой.
-Ну, порядок, - радостно выдохнул довольный полковник, и уже шепотом:
- Как заказывали, товарищ генерал. Сами отберете?
-Две большие в мою машину, - так же тихо ответил ему генерал, и предупредил, - поаккуратней упакуй. Поменьше, к ребятам в машины, и одного на наш стол. Голову себе возьмешь. И проверь, - кивнув на катер, - чтоб ничего лишнего, без обмана.
-Сделаем, - ответил полковник.
-Улов делят? – наклонившись к Эльмару, спросил Стражников.
-Лов запрещен. По закону – тюрьма, но если дорогие гости захотят, то можно, - усмехнулся он. – Одного осетра отвезут на госдачу для гостей, другого в подарок Щёлокову, двух, порубив на куски, между собой поделят, а плохонького мы съедим.
Но плохоньких осетров на катере не было.
В тот вечер на берегу Каспийского моря они пили за здоровье Леонида Ильича, которому, как понял Стражников, этой зимой было плохо, вставая, пили за светлую память друзей, пили за партию, и уже в гостинице Стражников вспомнит, как однажды на партактиве кадровик положил на стол партбилет. Попросил слова, вышел на трибуну и стал что-то жевать про международное положение, а потом вдруг понёс такую чушь собачью, что все ахнули! И КПСС загнивает, и партия эта - безумие многих ради выгоды единиц, и коррупция в стране, и теневая экономика, и только новая партия честных коммунистов, которую кадровик намерен создать, сможет поднять страну с колен, а потом достал свой партбилет и сунул его представителю ЦК. А тот, не будь дураком, руку отвел. И такое тут началось, словами не передать! «Провокация!», «Исключить из партии!», а чего его исключать, когда он сам себя исключил! Все с мест повыскакивали, руками машут, кричат, а кадровик спокойно спустился в зал и под этот вой вышел из зала.
 Стражников тогда подумал, крикни сейчас «Бей его!», в клочья бы разодрали кадровика!
-Кто он? – поразился главный.
- На День Победы в президиуме рядом с министром сидит, шесть орденов у него, - зашептал ему на ухо Стражников. - В годы войны был начальником партизанского штаба в одной из бригад Лобанка в Ушачах. Немцы кругом деревни жгли, а в Ушачах школы работали, райсовет заседал, в кинотеатрах народ «Волгу-Волгу» смотрел. На улицах мороженое продавали! Четырнадцать партизанских бригад взяли в кольцо советский район, и не пустили третью армию Рейнгольда.
-Что теперь будет?!
-Не догадываешься?
-Псих, - решил главный. - В темноте все цвета одинаковые, так чего с партбилетом вылез? Не знал, чем кончится? А если знал, псих.
А кадровика, как только он вышел из зала, тут же под белы рученьки и на выход, а на выходе удостоверение отобрали. Прости - прощай, начальник штаба!
После партактива, когда все полоскали кадровика, к ним подошел майор Полянский, и сказал, что лучше этого психа никого в кадрах не было. «- В Якутию улетал, так он один приехал меня проводить! Под разными предлогами три раза в год вызывал: на День Победы, на 7 ноября и на Новый Год. Какой он псих?! Нормальный человек».
И уже потом, спустя двадцать лет, брезгливо наблюдая, как ничем не рискуя, сжигали свои партбилеты его бывшие друзья, новоиспеченные демократы, с пафосом повествуя с трибун, как они отчаянно боролись с ЦК КПСС, забывая при этом сказать, что никогда не отказывались ни от пайков, ни от тридцати процентных путевок в «Красные камни» и в «Сочи», ни от поликлиник, квартир и дач, ни от премий и званий, ни от загранкомандировок и прочих благ, которыми так щедро жаловала их ненавистная им партия, Стражников поймет, что порядочные люди поступают так, как они могут, не лучше и не хуже. Поступки их независимы от того, приобретут они что-то или потеряют.
А Всесоюзное совещание для галочки, не успев начаться, тут же и закончилось роскошным банкетом. На банкете к нему подошел знакомый полковник и проводил к венценосному зятю, который встретил его ничего не значащим вопросом:
-У тебя всё нормально?
-Нормально, - в тон ему, ответил Стражников.
Они выпили водки, и он отправился за свой стол.
-Постой, - остановил он его, и когда Стражников вернулся, вдруг сказал:
-Услышишь обо мне, не верь. И сам уйди, за должность не держись.
-Хорошо, - кивнул Стражников, и только после смерти Брежнева и самоубийства Щёлокова поймет, что сказал ему тогда блестящий генерал-полковник с орденской колодкой от плеча до пояса, с лихвой оплативший феерическое счастье быть фаворитом.
В Москву Стражников вез корзинку с зеленью и ранними овощами, а в аэропорту знакомый полковник передал ему аккуратно упакованный сверток, в котором лежал внушительный кусок осетровой спины.
-Просили передать, - сказал он.
-Кто? – спросил Стражников.
-Просили передать, - не уточняя, кто просил, строго повторил полковник.
Встретятся они в Москве в конце пресловутой перестройки, и Стражников узнает, что тёзка его, Сашка Константинов, погиб три года назад в странной авиационной катастрофе в Иране, так и не окончив книгу о Гессе.
Пригласив Эльмара домой, они помянут тёзку, вспомнят Бакинское совещание, посудачат о судьбе блестящего генерала, а потом Стражников подарит ему книгу адвоката Зайдля «Убийство Рудольфа Гесса?», выпущенную в Мюнхене и переведенную на русский язык небольшим тиражом в издательстве АПН, куда Стражников, послушавшись совета, добровольно перейдет редактором.
-Самоубийство или убийство? – спросит Эльмар.
-93-летний старик, скрюченный артритом, физически не мог удушить себя петлей. Беседку, где Гесс, якобы, и наложил на себя руки, сожгли в тот же день, а записки, которые он вел с 1946 года, пропали. И тут же всё засекретили до 2017 года.
-Оба-на! Давно прошедшее время?!
-Возможно, Гессу удалось договориться с Лондоном о перемирие на небольшой срок, который немцы отводили для победы над большевизмом, но что-то у них там не срослось. Прочтешь, в 1984 году сын Гесса писал книгу «Мой отец Рудольф Гесс» и ему было разрешено задать несколько вопросов отцу, но по правилам узник Шпандау не мог отвечать на прямо поставленные вопросы. И тогда сын спросил отца, а могло ли согласие Черчилля на созыв мирной конференции предотвратить войну? И Гесс ответил: «Само собой разумеется». А теперь и сам полет засекречен, и переговоры в Лондоне, и архивы Черчилля. Не зря Покалюк нас учил, что исторические параллели опасны, но символика и опыт поучительны.
- Жив профессор?
- Умер Покалюк. В деревне Захарово похоронен. Не дошел старик до своих Луёвых гор…
-Каких гор? – не поймет Эльмар.
-А помнишь, как наставляла хозяйка корчмы Гришку Отрепьева? «Куда ведет эта дорога?» - спрашивает он, а она ему: «В Литву, мой кормилец, к Луёвым горам». «А далече ли до Луёвых гор?» «Недалече, к вечеру можно бы поспеть. Отсюда свороти влево, да бором иди по тропинке до часовни, что на Чеканском ручью, а там прямо через болото на Хлопино, а оттуда на Захарьево, а тут уж всякий мальчишка доведет до Луёвых гор».
-Так он уехать хотел? – спросит Гамидов.
-С чего ты взял? – удивится Стражников.
-Так ведь Гришка к границе шел!
Неожиданное предположение Эльмара так поразило Стражникова, что, спустя много лет, разговаривая с самим собой, убедил себя в том, что Покалюк не случайно вспомнил тогда Гришку Отрепьева.
Вернувшись из ссылки на развалины того, что когда – то было им создано, Покалюк посчитал, что с большой пользой потратит время, если займется чем – то, что не вызывает шума и не привлекает внимания, и уехал в Захарово, где работал преподавателем в поселковой школе, а, схоронив жену, долго болел, став обузой для дочери, которая жила в Москве и не могла к нему часто приезжать.
Стражников изредка навещал его, но посещения старого профессора ни ему, ни Покалюку радости не приносили. А в последнее посещение, прощаясь с ним, Покалюк с горечью заметил, что простые люди спокойно улаживаются без знаменитых людей, считая, что сами могут совершить ничуть не меньше, чем они.
 
 X

 Поменяв исторический броневик на танк, начались 90-е. Отбросив советскую нудятину, все с восторгом повторяли общеизвестную глупость, что нечаянная радость пришла на века.
От Бибирево до Черемушек стали расти, как грибы, сварные будки с узкой форточкой, уставленные разнокалиберными бутылками с палёной водкой, импортными сигаретами, долгожданной жвачкой и индийскими презервативами с непристойными тетками. В продуктовых магазинах появилась тушенка времен первой мировой войны из неприкосновенных запасов министерства обороны, забугорная колбаса без запаха и вкуса, чай в пакетиках и макароны. Ликующе замаршировали стройными рядами ножки старшего Буша. Доктора наук, охраняемые мордатой братвой в аддидасовских спортивных штанах и кожаных куртках с цепями «с гимнастом» и массивными золотыми гайками на толстых пальцах, потащили полосатые баулы с турецкой ветошью из-за взгорья, беззаботно кучкуясь потом на оптовых рынках. Но вся эта отрада освобожденного пипла тут же и закончилась, стоило прогреметь гайдаровской реформе, поменявшей советские деньги на переливающиеся всеми цветами радуги фантики со многими нулями. А с нулями, как из-под земли, выросли и первые безработные, и первые неприкаянные бомжи, и первые девочки на обочинах, и метнувшиеся на перекрестки мыть стекла машин у новых русских беспризорные дети, и смекалистые дядьки, скупавшие у онулеванного народа чубайсовские ваучеры, и над всем этим злосчастьем призывно заполыхала долгожданная реклама «МММ», «Хопер-Ивест», и совсем диковинная реклама, как вывеска на проходной, «Московский вентиляторный завод». Всё это напоминало злополучную наглядную агитацию времен горбачевской перестройки, стоившую Стражникову мучительных волнений. Но, не зная почему, он не мог подавить в себе необыкновенную игривость мысли, когда приличествует скорбеть.
 Ему тогда казалось, что всё это временно, что все эти высокие притязания демократов – вовсе не обязательно свидетельство обмана, цинизма и их нерадивости в прошлом, забывая при этом вспомнить, что только в глубоком разочаровании испытываем истинное удовлетворение, но пить этот бальзам души приходиться через силу. «Хорошее без плохого не бывает», - твердил он всем, наивно забывая, что всматриваться долго в пустоту человек неспособен, что революции никогда не облегчают жизнь тем, кто в них верил, но всё равно был прав: одно без другого непереносимо. Впрочем, тот, кто забывает прошлое, учил их Покалюк, не знает и будущего.
Эпохальный август встретит Стражников на даче, где бригада шабашников из Вологды строила ему домик на шести сотках. Услышав утром по «Маяку» о ГКЧП, быстро соберется, оставит ключи от дома бригадиру, и бросится в Москву, боясь упустить, сей миг в его минуты роковые. Скажи ему тогда, что вместо советской номенклатуры те же коммунисты назначат своих людей олигархами, и независимая и свободная Россия станет их вотчиной, что приватизация сделает всех нищими, что в четыре раза станут занижать придуманный кем-то прожиточный минимум, сваливая в общее корыто бешеные доходы одних и крохи других, что на улицах каждый день примутся взрывать и убивать, что коррупция, откат и воровство достигнет космических величин, что все эти партии, как две капли воды, окажутся похожими на КПСС, что официальная брехня снищет зловещий и мистический оттенок, и что впереди всех ждёт Чечня, Норд - Ост и Беслан, даже носки не стал бы искать.
На Зубовской, при входе в здание АПН, Стражников встретит Витьку Мишина, с которым когда-то снимали сюжеты для телевизионной программы «Прожектор перестройки» и тот, показывая рукой на БТР, стоявший у входа, и на четкую цепочку танков у Крымского моста, расскажет анекдот: «- Хочу, мол, маменька, в родные места вернуться, папенькино дело продолжить!» «- Стало быть, пить будешь…»
- Папенькино дело он решил продолжить, - засмеялся он. - Видел, как у него руки трясутся?!
-У кого? – спросит Стражников.
-Ты где был?!
-На даче.
-Так ты не видел, - разочарованно протянул Мишин. – Тогда ступай наверх, посмотри, каждые полчаса по tv повторяют. Эх, Санёк, нет, у революции начала, нет у революции конца. А помнишь, - вдруг оживился он, - как снимали его? – и с неподражаемым искусством, спародировав Горбачева, пояснит, - этот урод тогда без стакана начить не мог!
Год тому назад, примерно в это же время, они сняли огромный и нелепый стенд у цирка, на котором недрогнувшая рука начертала с двух сторон одно и тоже «180%» . Какие 180%? Почему 180%, а не 200? Стенд, стоящий на массивной бетонной плите по середине площади Вернадского, не объяснял .
Отснятый материал о наглядной агитации понравился «Комсомолке», «Вечерней Москве», своим удивлением поделился ТАСС, а Центральное телевидение купило сюжет для программы «Прожектор перестройки», и через два дня Стражникова вежливо пригласили заглянуть в 10 подъезд на Старой площади, где поинтересовались, а не надоела ли ему быть членом КПСС?
Вот тогда и появилась идея переадресовать этот вопрос автору перестройки, а если автор не сможет найти пяти минут, попросить вице – президента прокомментировать отснятую абракадабру.
То ли звонок из АПН по «кремлевке», то ли общая комсомольская юность с теми, кто ему позвонил, то ли просто желание напомнить о себе, но, к удивлению всех, Янаев согласился.
-Ничего более захватывающего в жизни нет, как стук в дверь, - пошутил он, выслушав просьбу. – Пусть приезжают, поговорим.
-Поставим в кабинете камеру, и поговорите, - решил Мишин, - потом я смонтирую.
Но камера привела Янаева в возбуждение. Он несколько раз вскакивал, куда-то выходил, возвращался, снова выходил.
-Куда он всё бегает? – поразился Стражников.
В ответ Мишин выразительно щелкнул пальцем по горлу.
Стражников тогда не поверил, но, увидев на экране дрожащие руки председателя ГКЧП, возложившего на себя обязанности «заболевшего» президента, искренне его пожалел. Сам факт появления ГКЧП, танков и БТРов на улицах Москвы его поразили, но, увидев за столом человека, которого он хорошо знал, заставили совершенно иначе, чем всех окружающих, взглянуть на происходящее вокруг. Зная Бориса Пуго , как человека доброго и искреннего, Стражников не поверил, что может пролиться кровь, а когда в ночь на двадцатое погибли трое молодых ребят под эстакадой на Новом Арбате, утром, за завтраком, сказал жене:
-Теперь жди беды…
Но даже в кошмарном сне они не могли представить себе, что всегда улыбающийся человек, встречавший с цветами всех своих друзей по комсомолу, какую бы должность сам не занимал в те годы, когда они приезжали на отдых в Юрмалу, может застрелить свою жену, а потом покончить с собой, как Щёлоков.
-Ну, скажи ты мне, зачем? Зачем он это сделал?
-Почему сам ушел из жизни, объяснить могу, а вот почему застрелил жену, догадываюсь, но даже сказать страшно.
-Она сама попросила? – предположила Таисия Ивановна.
-Думаю, он сказал ей, что застрелится. Лицемером он не был, как все эти горбачевы, искренне верил в идею, которой жил, вспомнил, судя по всему, ужасающие процессы тридцать седьмого, сталинские лагеря, судьбы детей и жен врагов народа, свою собственную судьбу, когда родителей выслали в Тверь, кровавый Вильнюс, где была и его вина, Тбилиси, что - то ещё, о чем мы с тобой просто не знаем. А
мистический яд прошлого опасен. Забывать нельзя, но и жить с этим страшно. Вот страх и толкнул его умереть. Память сыграла с ними лютую шутку.
 -Но ведь это ужасно! – возмутилась Таисия Ивановна. - Пусть сам решил уйти из жизни, пусть испугался кары, пусть совесть замучила, пусть страх был сильнее жизни, но как можно была стрелять в человека, даже если человек просит об этом?! Ведь она не сразу умерла, она мучилась! Это не просто убийство! Это злодейство! За одно это его надо было судить!
-Ужасно, - кивнул Стражников, - но осуждать не могу. Могла бы она жить без него?
-А ведь ты, Стражников, его оправдываешь, – возмутилась она, – но ты не суд.
-Не суд, - согласился он, - но молодым читал Ленина, запомнил, что всех юристов надо брать в ежовые рукавицы, «ибо эта интеллигентская сволочь часто паскудничает». Думаю, он тоже помнил это, потому и не верил судам. С возрастом память выкидывает фантастические фортели.
-Одни постарели, - ухмыльнулась Таисия Ивановна, - с отвращением читая жизнь свою , другие стали убийцами. Ну а с этими, что будет? Гкачепистами?
-Самое смешное, Тайка, ничего с ними не будет. Посидят с полгодика, потом книги напишут. Ещё увидим, как их триумфально освобождать станут, медалями наградят, а нам сигнал дадут, что голосовать теперь надо не за что - то, как было раньше, а против чего – то. А деньги определят, кто мы в этом мире. И ничего, заметь, ничего не изменится.
-И опять ты врешь, Стражников, ещё как изменится, - не согласилась она. – Угадай с трех раз, кто сказал, что вся твоя демократия – только гарантия, что нами станут руководить не лучше, чем мы того заслуживаем? А заслуживаем мы с тобой, Стражников, тихую органную токкату Баха в Донском крематории.
-Гилберт Честертон?
-Какой Гилберт? - изумилась она.
-Ну, как же?! Романист, эссеист, автор «Назначение многообразия».
-Книжный ты червь, Стражников. У тебя не башка, а мусорное ведро! Набросали годами туда всякой дряни, а выбросить на помойку забыли. Тебя с твоим Гилбертом любая бабка на рынке обманет! А ну, от 143 отними 57?
-Ну, тогда Эдмунд Берк, – предположил он, – что - нибудь из «Размышлений о французской революции», да?
-И Берка твоего не знаю. Зато знаю, что если из 143 вычесть 57, то получится 86. Простое и полезное арифметическое действие, без которого ты, Стражников, и года не протянешь в своей демократии.
-Кто же тогда?
-Не скажу.
-Ну, скажи, - взмолился Стражников, - я ведь не угомонюсь.
-Никогда не скажу, - твердо заявила она, - сиди теперь, и ройся в своём мусорном ведре.
И Таисия Ивановна не ошиблась. Перемены были настолько стремительны, что Стражников просто не успевал за ними, а потом и вовсе сошел с дистанции, оцепенев, как в немом кино, с шаркающими ногами и шлёпающими губами.

XI

Побродив часа полтора по дорожкам Ботанического сада, Стражников выходил к озеру, где ещё сохранился тонкий, как слюда, лед, притомленный талой водой, и, обогнув озеро по дуге, попадал на основную территорию ВДНХ.
Из всех заповедей Свифта, состарившийся Стражников, смог выполнить только шесть: не женился на молодой, не скряжничал, не был угрюмым, не пренебрегал приличиями, не лез с советами к молодым, зная, что всё это кончается презрением и жалостью с обеих сторон, не был самоуверенным и самодовольным.
 На остальные у него не хватило характера.
 Как и прежде рассказывал одну и ту же историю одним и тем же людям, нетерпимо относился к современным нравам, критиковал политиков, верил глупым сплетням, с переизбытком заполонивших газеты и информационные сайты инета, с опаской, поглядывая на жену, хвастался былой дружбой с популярными людьми и своими дивными успехами на журналистском поприще, и, почти не умолкая, помногу болтал с самим собой.
 Впрочем, наблюдения автора , заповеди которого продиктовал ему Покалюк, абсолютно точно относили Стражникова к числу людей, обладающих качествами, полезными для других, и совершенно лишенными всякого смысла для них самих. Но больше всего его поражало, что все предсказания профессора и каторжанки Розы Фольмер стали в мгновение ока сбываться в новой России, как в сказке.
 Издательство «Прометей» стремительно выпустила роман «Тайный советник вождя» , где Сталин предстал ласковым и пушистым, не спеша, но настойчиво, стали восстанавливать бюсты и даже памятники Хозяину, и, как апофеоз всеобщей любви и веры в прошлое, всколыхнулись над разгоряченными головами разномастные портреты мудрого генералиссимуса. К остальным переменам Стражников относился сдержанно, как бы держа их на расстоянии и утешая себя тем, что все они так же далеко от него, как он от них. Позиция, кстати, удобная, но совершенно бесполезная. А бесполезная потому, что как бы далеко не находиться от этих перемен, перемены обязательно коснутся и тебя.
 Кстати, так и произошло. Сначала все переименовали, потом акционировали, потом сократили, потом преобразовали, а потом перевели всех на договор, определив каждому максимальный срок равный одному году, продлевая лишь с учетом демократических заслуг. Такой заслугой для Стражникова стало участие в работе редакционной группы по выработке положения о создании Третейского информационного суда. Идею создания такого суда Стражникову ночью подсказал всесильный сенатор, граф Н. Н. Новосильцев, один из самых близких Императору Александру I людей, предложивший ему при подготовке цензурных реформ, в ходе начатых преобразований в России, учредить Третейский суд по делам печати, включив в состав суда уважаемых и почитаемых в обществе людей.
 Идея бы так и осталась идеей, если бы без малого через два века не была осуществлена в новой России. Но, просуществовав два месяца (29 октября 1993 года указом Президента Третейский суд был учрежден, а 22 декабря упразднен), осуществленная идея сиятельного графа продлила рабочий стаж Стражникова на пять лет. Знание истории, наконец-то, сыграло благостную роль в его судьбе.
 За пять лет он заработал стенокардию, читая лекции в двух коммерческих вузах, написал и издал две книги такими маленькими тиражами, что их хватило только похвастаться перед друзьями, побывал в составе разных делегаций в Италии, Германии, во Франции и США, помог дочери Покалюка поставить памятник отцу, а после того, как оказался на больничной койке с подозрением на микро инсульт, ушел на пенсию, став таким же заслуженным ветераном прошлого, как и все остальные.
 Бреясь по утрам, Стражников стал замечать, что время, этот усердный художник, призванный с тактом трудиться над прошлым, в общении с ним отчего – то безжалостно стало отбирать и выбрасывать всё, чем он когда-то гордился.
-Без слез не взглянешь, - смеялся он, рассматривая себя в зеркале.
-А ты остановись, знай меру, - отвечала ему в тон Таисия Ивановна. – Хватит жить «Ура! Ура! В жопе – дыра!»
Таисия Ивановна знала Фаину Георгиевну Раневскую, и часто пользовалась любимой присказкой подруги.
-Нет, ты меня не любишь, - возмущался он, слыша это.
-Нежность важнее любви, - смеялась она. – Нежность, Стражников, божественный дар, как говорит Фаина Георгиевна.
 На ВДНХ у Стражникова было два места, куда он старался заглянуть: павильон «Здоровье», где его ждала милейшая женщина, предлагавшая всем входившим пройти компьютерное обследование, и бывшая «Столовая», где два веселых узбека готовили волшебные чебуреки. Тоскливо ведь гулять без цели.
Поговорив в павильоне о лекарственных травах, он, не спеша и не озираясь по сторонам, уверенной мерной походкой шел в «Столовую» выпить пива и пообедать с людьми, хотя дома его ждал обед, приготовленный накануне Таисией Ивановной.
 Обеды Стражникова в «Столовой» возмущали Таисию Ивановну:
-Тебе лень разогреть? – спрашивала она. – Зачем я всё это готовлю?!
-Не лень, - отвечал он. – Просто уныло одному обедать, а там с людьми поговорить можно. Вот сегодня Николай Степанович анекдот забавный за обедом рассказал. Двое русских в Париже зашли в «Максим» пообедать. «- Как будем заказывать? Мы их языка не знаем». «- Спокойно, я сейчас закажу. Гарсон! Ля борщ, ля кабан с хреном, ля по двести рашн смирнофф!» Гарсон тут же всё им приносит.
«- Ну, видал?! Если бы не я, сидели бы мы сейчас голодными!» «- Почему голодными? – отвечает гарсон по-русски. - Лягушек бы жрали!» Смешно?
-А кто такой Николай Степанович?
-Не знаю, - беззаботно отвечал Стражников, - он просто человек веселый. «- Россия, говорит, - свободной станет тогда, когда перестанем детей пороть». Слова Герцена о двух, как минимум, не поротых поколениях на бытовой уровень свёл, и, по сути, прав. А тут, - засмеялся он, - подходим с ним к туалету у Южного входа, а на двери записка: «Вернусь пулей!» «- Не будем рисковать, - серьезно говорит Николай Степанович, - зайдем за угол!» Да ты за меня не беспокойся, я переболел занудством, доказывая свое превосходство, без восторга, как прежде, отношусь к тем, кто ненавидит моих врагов, избавился от зависти, даже от страха избавился, зная своё место.
-Ладно, - соглашалась Таисия Ивановна, - пусть будет так, но, как врачу – психологу, ты мне не нравишься.
-Психология – точная наука? – спрашивал он.
-Не математика, но точная, - отвечала она.
-Так всякая точная наука основывается на приблизительности, - радостно заявлял он. – А теперь ответь мне, как врач – психолог, почему никогда не сплетничаем о достоинствах других, а только о недостатках? Не знаешь?
-А ты знаешь? – в тон ему отвечала Таисия Ивановна.
-И я не знаю, - смеялся он.
-Послушай, Стражников, ведь ты когда – то рисовал?
-Рисовал, в институте, стенгазету, а что?
-Начни рисовать, - предложила она, - это помогает.
-Над вечным покоем?
-Балда, - не выдержав тона, рассмеялась Таисия Ивановна, – с тобой нельзя говорить серьезно.
-Нельзя, - соглашался он.
-А почему бы тебе ни написать книгу? - хитро поглядывая на него, однажды спросила она, намекая на толстенный блокнот, который завел Стражников.
-Мемуары? – уточнил он.
-Мемуары, - подтвердила она.
-Ну, конечно, чтобы твои знакомые сказали, Стражников сел писать книгу, чтобы рассказать всему миру о том, о чем мир веками рассказывает всем. Оставьте меня в покои, как - нибудь доживу свой век и без мемуаров. Стыд и печаль длятся недолго.
После «Столовой» Стражников никуда больше не заходил, но бывало ноги сами несли его в «Хованский дворик» выпить коньячку, что не поощрялось, но и не возбранялось лечащим врачом Ниной Викторовной.
-Чуть-чуть можно, - говорила она, - сосуды расширяет, но только чуть-чуть и без кофе.
-А сколько это чуть-чуть? – уточнял зануда Стражников.
-Чуть - чуть - это чуть – чуть, - строго определяла она.
-Нинон, вы – чудо! – восклицал, смеясь, Стражников.
 В последнее время он чувствовал себя лучше, но странные ощущения, что к спине привязали жесткий металлический лист, мешавший резко согнуться, не оставляли его. Он собрался, было уже сказать об этом врачу, но, случайно подслушав разговор в кухне, когда Нина Викторовна просила Таисию Ивановну убедить Стражникова лечь на обследование в больницу, решил ничего не говорить.
«-Им только скажи, - подумал он, - как тут же и упекут!», забывая, что по-настоящему навредить себе способны только мы сами. И даже прожив жизнь, не понимаем, что достоинство человека как раз в умении противостоят самому себе.
 Впрочем, смешно обо всём этом рассуждать, когда осталось одно терпение.


г. Москва – дер. Рязанцы, 2005.
Повесть опубликована в сдвоенном №5-6 журнала "Дон" в 2006 г.