наискось прямее

С посвящением.



Танец. Сумбурно-сумрачный. Хлесткий, волнующий. Капельки = слабые глоточки. «Мне вина, пожалуйста. Да, того же», - голос бьет сильно, через музыку в динамиках. Я слышу, как он прорезает пространство. Мой голос. Динамичен.
 Для меня не странно сидеть одной за столиком в баре, виться дымом, втягивать окружающее воронкой души, потом перебирать калейдоскопические ощущения, разглядывать их, сплетать стихи, иногда терпкие, изредка напоминающие разбодяженную вареньем самогонку. Гонг. Скоро голова лопнет от удушливости меня. Редкостная дрянь...
 Прислоняюсь к стене. Стена не отличается чистотой. Плевать я хотела! Хотя, тут и без моей помощи все оплевано. Делаю глубокую тяжку, на выдохе вырываются слова. Я ждала, знала, что они придут. Они выкатываются хрипами, бумажными самолетиками, мыльными пузырями из гортани. Я ненавижу их настолько, что вынуждена любить. Пишу. На бумаге появляется тысяча иероглифов, сокращенных и зашифрованных закорючек, которые разбираю только я. Да и то не всегда.
 Женщины, мужчины, счастье, опьянение - баланс. Без разницы, что будет завтра. А завтра – завтрак и выходной.
 Думаю о ней. Мы расстались давно (слишком недавно?). Года три назад (или три часа?). Я утешаю себя, реанимирую дешевеньким вином и сдавленными, кирпично-томатными строчками; они помогают мне идти. Нравятся читателям. Конечно. Как же строчкам номинанта (какого там, ****ь, года?) не нравиться читателям?? Они же созданы как раз таки, чтоб каждый (ая – точнее) восхищался. Или завидовал известности, в таком случае остервенело критиковал. А я…
 
 А я планирую прийти домой пораньше. Моя пустая квартира как апологет бытия. Прям трагедия высшего пилотажа – куда там! Только со штамповкой что-то не ладится: прилаживай, если хочешь, но герои не по накатанной, пускай и марионеточного типа.
 Квартира пустая, съемная. Напичканная массой ненужных вещей, покупаемых для галочки… Меньше всего хочу наматывать слюни на дверную ручку и отмерять плошками количество наплаканного. От нытья меня подташнивает. Прикрикнуть на себя, выпить стакан молока и улечься спать, не прокуривая помещение, не давясь рыхлым горлом (точнее, оставшимся от него) и скорчившимися, плавающими в хаотичности гландами.
 И сегодня – не напиваться. Даже бросить барахлить строчками. Старуха-барахолка, бля! Барахтаться в себе – что может быть омерзительней?!
 Вваливается компания ребят. С девчонками, само собой. Ах! закройте мне веки! Стремно глазеть, а сделать с собой ничего не могу. В который раз. Глоток получился слишком большой. Подавилась. Закашлялась. Обратила на себя внимание. Музыка громкая, но кашляю-то, кашляю... Забавно и неловко – сплавом. Самоопределяюсь неуклюжей дурой. Съеживаюсь. Тронь – порву. Припадки агрессии начинаются с себя, не особо плавно переливаясь на окружающих. Перебарываю собств VIP-person очередной затяжкой. Пресловутое «все равно» разбренькивается по нёбу. Проникая внутрь, ком застревает аккурат между лопаток. Лопасть – нестрашно. Страшно, что закончатся сигареты.
 Чувства. Разгребаться в старье. Нет прока, но почему-то продолжаю, анализирую, разматываюсь по земле, собираю манатки с утреца, оттанцовываю чечетку шутками, пру дальше. Мы едем, едем, едем в далекие края… Хочется проникновенно, но непринужденно, с непревзойденно тонким sense of humor в левом чулке. Пеппи – длинный чулок, блин. Из меня – отменный синий. Порой захлестывает ****ство. И девочки-официантки милее некуда. Штурмуют улыбочками, штормом внизу живота отзываются. Кружение в голове: разноцветные нелепые шарики завораживают синхронностью и тактом. Вниз – вверх, вниз – вверх. Возникает секундная ассоциация с пошлейшим анекдотом. Приступ смеха раскачивает, подогревает меня.
 Мелодия накаляется. Смотрю на нее. Одна девочка из вновь прибывшей компании. Очень молоденькая. На меня не обращает внимания. Оперлась на обшарпанную стену (дизайн, ебты) спиной, облокотилась на стол – так и требует взгляда исподлобья, каким люблю прицениваться, прицеливаться и пристреливать…, наконец. Из ее тусы на меня посматривают с любопытством, переговариваются с хитрецой – узнали, возможно, хотя и маловероятно… Она вскочила, передразнила подругу, поржала, уселась на место, поправила выбившуюся прядь. Красивая и очень энергичная. Юлой может виться, кажется, без перерыва (опять на поверхность – пошлые мыслишки першат горло, сыплют песок, раздражают упрямо). В общем-то, это только сейчас так. Завтра я вряд ли ее вспомню, когда-нибудь повезет, и приснится…
 Скатерть в клетку явно стащили из мудового фильма. В этот раз фильм про меня. Пленка получится заблеванная помехами. Я – центральный герой с сигаретой в зубах. Играю дурочка.
 Становится неинтересно. Думаю о, прожевываю табаком один и тот же эпизод – горько. Записываю. Опустошенность. Именно записываю опустошенность, заполняю дыру в душной, прокуренной душе глоточком отменного пойла. Смещать траекторию глупо и бесполезно, как и обещать себе что-то, кичиться выполненным, заставлять публику уродовать ладони хлопками.
А стихи – оплеуха. Вопрос в том, на чьей щеке звонче… Избавиться давно не пытаюсь, продолжаю словоиссякать, хотя слава меня не колышет, поскольку она – ведро ярких фантиков, привлекающих новизной и гламурностью. По сути – мишура. Я просто хочу выплеснуться, хочу быть услышанной, не имеет значения, есть ли кто-то, кто...

 Девочка танцует. Младше меня лет на восемь. Изящная и хрупкая, хрустом отзывается в затекшей шее. Пресловутая физиология.

 Раз, два, три – приближение. Броско! Повисла на самой высокой ноте. Вышку мне, вышку! Скользит вопросом голоском с текилой:
 -Вы, - размахивается на предпоследней букве алфавита; следующие две катятся по инерции, - …?
-Да, - поперхнулась. Сейчас захмелею.
-Можно с Вами посидеть? А автограф дашь? – стебет. Мило, хотя обыкновенно не терплю фамильярности. Делается весело. Веселье в этот раз странно соединяется со стремом. Подсаживаюсь.
-Клево пишешь. Почему одна? Тоска гложет?
-Читала?
-Нет, - смеется. – Просто так брякнула. С****нуть больше нечего. – В ее глазах искрится вино. Может, раскланяться? Свалить? Сказать: «Хорошенького понемножку»?
 Остаюсь. Не мозолюсь рассусоливаниями на обгрызенные темы. Случайная легкость (воздействие алкоголя?).



 Выходить с ней в продымленное небо. Утро грешит реальностью. Ночь питается уличной романтикой. Любила летние ночи с тысячью зажженных эмоциями окон. Особенно, когда была маленькой. Ловля адреналина по затемненным переулкам, страх невысказанных кусочков фантазии, обостряющиеся желания и чахлая чахоточница-смерть; можно разглядеть ее белую марлевую салфетку руки, мерзкую, мерзлую – хуже омута. Странно, но временами возникало бешеное желание ее согреть.

 Быть с этой девочкой на ты. Ты. Поцелуй трогательней косматых прикосновений ветра. Ты. Приближение осени. Ты. Таящий песню шепот штор. Ты.
 Просто смотреть на нее, просто вместе маршировать вдоль трассы плывущими шагами (утопнуть проще простого), просто слушать голос, повторяться на паузах, унимая спазмы. Просто быть. Просто.


Она была со мной. После ночи – длинное утро, педантичное опозданиями рабочих, опознаниями близких близкими. Вклинилась в меня. Ни осторожности, ни последовательности, ни прослеживания градусов (зашкаливает; мгновенное кипение шипит). Влюбилась в ее невзрослые замашки, капризы, вболелась в имя, которое боюсь произносить (вдруг разойдется ниточками платья?).
 Сколько времени?
 Стихийно уселась на ранее занятое место и заболтала ногами, то и дело рисуя узоры на ногтях, малюя карандашами и помадой губы.
 Безрассудство, врывающееся взрывом, почти навзрыд. Я в своей колее рядом с ней, тающей в моей стайке перебинтованных трудным гипсом чувств.
 Она смеялась. Много и прозрачно. Так, что я со всей извращенно-изнуренной призрачностью подхватывала веселье. И казалось, можно очень долго прожить: пить воду из-под крана, курить на балконе, вшаркивая с победоносным лицом на кухню, играя на бумаге ее контурами, тяжестью ресниц, ямочкой на левой щеке, торопящейся расхохотаться ухмылкой… ночью, любуясь ее дыханием, задерживаю свое.

 
 Представляя меня друзьям, она провозглашала мои псевдонимы/ники, она гордилась мной как красивой этикеткой жвачки, ни разу не приревновав к тем, кому я пропосвящалась. Она понтовалась ажурностью моих ограненных рифмой предложений, вопросов в никуда, уныний, моих клейчатых, приклеивающихся к бывшим «люблю», каждый раз примеряя эти «люблю» на собственную тоненькую фигурку (не замечая: безобразно смотрится), гримасничала перед зеркалом, курила, незатейливо, будто так и надо, выуживая сигареты из моей сумки. Она нисколько не похожа на девушек, надевающих мужские брюки, напяливающих кольца на большой правой руки, мастерящих на башке короткие стрижки для того только, чтобы смахивать, скажем, на Арбенину (при всем уважении и лаве к вышеупомянутой). Сейчас это модно. Веяния моды ее не прельщали. Все, что она, - естественно и славно, без нотки придуманности. Поэтому (и еще по одной элементарной, но очень веской причине) я позволяла ей выебываться моим неймом, несмотря на …, да, знала…


 Будильник. Заспанная улыбка. Улица: за 20 мороза – у нас в комнате за 100 счастья. Улыбка. По голове рукой провожу.
 Конечно, сложно. Постоянно сложно. И не верь в отношения, где нет сложностей.
 Предсказуемо? Да, пожалуй.

постпохмельный синдром.
постночной угар.
траншеи и трансы оказий.
а челки попутались в снах. лепетал
угрюмый будильник
бездонную пропасть.
мимика, жесты = не клеймо,
а больше, жгуче:
детская сонность.
вопрос в никуда:
«там осталось вино?».
удары по клаве и долго – неровность.
забывчивость ласки колышется (****ь!),
а за занавеской –
хмельные закваски
пугливо гнетущего нового дня…
у посмодернистки стихи-неувязки.

……….***ня какая-то…


-Доброе утро.
-Да, утро.
-Ты что, не спала что ли?
-Спала, конечно. Просто проснулась раньше. На работу…
-Блин, не напоминай! Дерьмооо. Хочу спать! Ты знаешь, как я хочу спать?!
Пересекая комнату, пытаюсь пересечь гораздо больше: пробелы, хлипенькие запятые, восклицания (я еще не успела отойти от клавиатуры), только не тяжелые, тонкие, но тонные точки… Конечность бесконечности взвесила линию горизонта. Одна горизонталь – и я чувствую: близко. Впиваюсь в ее рот. Перед расставанием становлюсь почти кровожадной, тешусь идейкой следом закрепить ее за собой, запомнить декорации: небо, преломления не солнечных мучений, но тягуче-суровой нежности чуть начатого пасмурного дня.
Я целую ее. Язык колотится клецким в знойном ознобе принимающего его рта.
Хочу сказать заранее, лязгнуть чем-то, вроде цепочки, - обрываюсь, пробую еще раз, перехватываю ее губы своими. «Останься!» - не льется из меня, а живет, тайком выглядывая в окно, пожирая свободу от самоконтроля единым взором, вздохом, вздором… Взмах, всплеск – рука провисает между ничем и ею, вот-вот упадет плетью. Она, дурачась, отстраняется от меня, легонько отпихивает навязчивую.
-Да ты спятила! Быт! Работа! Очнись!

Работа… Гребаная каторга, чччерт…
У меня выходной. Работа у нее. Я не хочу ее выпускать. На прощание целую более сдержанно, менее одержимо.
Слоняюсь неприкаянно из стороны в сторону. Склоняюсь влево. Маятник мается. Часы тиктачат, подтачивают нервный тик. Прихлебываю из чайника, заставляю себя убрать остатки сухого корма (завтрака, в смысле), вымыть чашки/ложки. Время. Оно добьет или наконец-то сделает из меня человека. Второе – весьма сомнительно.

А ее куртки нет в прихожей. Шальной пулей крутит мной, игрушкой, мысль, что, уйдя сегодня, она не вернется.
За окном белый снег, и небо белое, и дома, и деревья. Оказываюсь в белой палате. Совсем белая, совсем горячая.
Удивительный сон = убийственная реальность.
Помню, как она в первый раз посетила это логово. От сухого вечера некуда было деться: тепло на улице, душно в квартире, открытые окна, включенный телевизор, брошенный рядом с кроссовками рюкзак, я, слегка подвыпившая…
Она что-то говорила, потом мы лежали на диване.

После я хотела ее еще сильнее.

Потом мы лежали на диване, она что-то говорила.


Помню: она оставила у меня несколько вещей и, подмигивая, заявила, что бросила якорь и теперь есть повод прийти сюда еще разок. Помню, как пришла. Зачем-то с цветами. Поставила их в бутылку из-под минералки. Совершенно по-хозяйски, деловито так. Я тогда подумала: она идеально вписывается. Она и вписалась ко мне. Чуть позже, правда.
А теперь в глОтке после глоткА -неважно воздуха ли, дыма- одно: она выскальзывает. Как внедрилась в меня - покидает. Не нужно быть психологом, чтобы это понять. Достаточно сделать вдох. Возможно, я долбанная параноичка, но… зима…

…Зима. Быстро надеваю свитер, впихиваюсь в джинсы, куртка накидывается завершением амплуа. Логика: летом кутаюсь, зимой – нараспашку. Проемы лестницы, лесть соседа, порог запорошило, пороков до миллиона, машины, машины – Москва. Центр. Я внезапно (залпом) очутилась здесь. Примерзаю к лавке в одном из двориков очумевшей столицы, пишу стихи. Покрасневшие, еле шевелящиеся руки (эмоции шуршат громче приличий)…

двухголовый поезд метро,
как не меня, а кого-то другого,
увозит... рябина красна…
по поручням жмусь. не тревожит
от амброзий во рту привкус
желчи. мне в пику
умасленность масти.
от меня до тебя по тику
(дрожь колес) не додышаться.
копна сверхчувствительна к боли.
плесни-ка бензина или
еще потерпеть… до колик
словечки уже доводили.
полаяться, взвыть на фонарик,
лакая из общей миски
бытовуху, безличье… словарик –
мышьяк для клокочущей мысли.
твержу назубок уроки,
выученные напоследок
в пятницу или субботу –
неважно. мой выход слева.


Звонок другу. Кафе.
…………………………
-Почему ты так думаешь?
-Просто знаю.
-Есть к этому предпосылы?
Замираю:
-Наверно, нет. Сменим тему?
Кофе отвратный, дешевый. Суррогат за 60 рэ. Охуительное заведение!
-Может, ты сама накаляешь атмосферу, накручиваешь себя раньше времени, приближаешь события?
(ненавижу, когда со мной так разговаривают)
-Вряд ли. Все. Хватит об этом.
-Но ты же знаешь, она никогда не была с тобой наравне. Дело не в возрасте. Ну, ты понимаешь. Поэтому…
-Я пошла. Пока. Мне действительно пора. Не обижайся.



Вата. Не снег. Вата под ногами. И ноги ватные. Вероятно, «эта кобыла кончилась». Снующие в спешке бесцветные лица. Мысли носятся. Заносит.
Я. Совсем. Одна.
Впадаю в дверь. Я железобетонная – не пробить. Мне – плакать в ванну. А она придет с минуты на секунду.
Заходит с мороза. Не целует.
Прямиком на кухню, не разуваясь, только куртку вешает в коридоре. Глаза измученные (или просто усталые?) блекло блестят. Тускло.
Закуривает, начинает трепаться, но треп не греет: я сегодня на него не способна. Ужинает. Сижу рядом, забиваюсь в угол, что-то отвечаю (вру в основном). Зову погулять.
-Ты сдурела? На улице холодина! Я спать хочу. Это ты весь день творила, а я работала!
Плохо перевариваю подобные фразы. Изжога не утрамбовывается. Звучать должно иначе: «Ты весь день обливалась собственным дерьмом, жрала его, давилась блевотиной (потому что по-другому не дано), а я перетаскивала папки с одного стола на другой, болтала по телефону деловым тоном, вела важнейшие переговоры». Надо бы добавить, чтобы жизнь не казалась хер знает чем: «И, между прочим, за это мне платят деньги». Должно, но не звучит.
(о самоличном ежемесячном обретении заветных бумажек в награду за труды я вообще напрочь забываю)
Молчу. Одеваюсь. Выметаюсь на лестницу, достаю почти конченую пачку. Курю. Снежинки падают. От пятен темно – не разглядеть прожилок кристаллических. Даже не пытайся.
Пытай меня – не вытянешь ни слова.
Лифт, этажи, выход. Выводом: наслойка снега, фонари… И кроме этого ничего нет. Разве что пара целующихся на ветру веток.
Метель хлещет по лицу. Так! Так! Так мне и надо! Открываю глаза шире, вместо того, чтобы зажмуриться: пускай получу уже!
В домах – свет. Если проведешь ломаную между окнами, в которых лампа включена, итогом ляжет изящный зигзагообразный рисунок. Ты разглядывай его тщательнее, ломай зрение…

Я, ломкая, и несколько задержавшихся на работе, засидевшихся у друзей… они торопятся домой. Я им завидую, хотя у самой - отличный дом. Я им завидую, хотя саму ждет любимый человек (вот тут я перестаю себе верить: замерзло – не ждет).
Промозгло и хочется плакать. Сигарета отказывается прикуриваться: старая зажигалка, негодующий ветер, руки-крюки.
Лабиринтовая лысина отношений. Хоть кто-нибудь, ну хоть кто-нибудь чувствует это так?!!
Ларек. Новое огниво как спасение от. Еще час – и я окоченею.
Доколбашиваюсь до дома, поворачиваю ключ (на каждом повороте засел страх, дрыгается, болеет). Она спит. Завтра – воскресенье. Все будет лучше. Кто-то воскреснет и полетит, шумно шлепая крыльями. Изменится мое настроение, и… и…
Раздеваюсь, ложусь рядом, боюсь дотронуться, разбудить холодными руками, губами и вообще холодом прикосновений. Насилую веки, прилепляя их к глазницам:

*
Август. Мы сидим на траве возле загородного дома подруги, пригласившей нас. Я глупо обнимаю ее.
-Никогда не видела падающую звезду: не могла уловить момент.
-Сейчас я поймаю тебе, хочешь? Полный сачок. Унесешь? Да точно унесешь! Ты же сильная.
Сентиментальная ахинея. Моя хроническая аллергия на романтику переплавляется в нелепые, неуклюжие реплики. Я хочу держать ее за руку, смотреть с ней вверх… У меня – карман августа и одна-единственная звезда; прочие – ни к черту.
Смерть тонкими губами улыбается из-за деревьев.
Она умилятся нами.
*
Лабуда в забегаловке, где познакомились. Рассказывает о своих друзьях, прикалывается над ними забавно и абсолютно незлобно. За край кофты ловлю себя на следующем: у меня без сарказма не получается. Ирония у нее во рту перемешивается с вином – вкусный коктейль, однако!
Прозаседались до утра. Тормозим машину. Милая бойко отчеканивает адрес. Я провожаю ее. Целую в подъезде. Мягкие, почему-то чуть обветренные летом губы… Ощущение, ясное на все 100: детская тяга к ней, азарт, приключение. Триединство, означающее влюбленность.
*
Осень волочит нас по Тверской, и мы, поддаваясь, почти бежим.
Она на несколько шагов опережает, заглядывает в лицо и ликующе сообщает: «Я хочу, чтобы было весело!». Темнота забивается неоном; запахи кофе, пирожков, водки, хотдогов, сигарет поглощаются жадиной-улицей. Языки-желания, проминающие линии на ладошках, с озорством спорят, что лучше: махнуть на праздники в Чехию/Францию или, сэкономив совместное время, а заодно и деньги, попрохлаждаться дома, балуясь чаем, несуразными фильмами, вечерними прогулками, теплом постели.
Мы хохочем над скучными прохожими с насупившимися лицами, недовольными тупенькими глазками и с тяжеленными ногами, прущими трактором по октябрьской слякоти.
Я несу занимательный бред, кутаю любимую в вязаный шарф и жутко боюсь: «вдруг она простудится!». Утомившись, закатываемся в кафе, пьем горячий шоколад.
Осенняя мрачность меняет смех на перчатки, оставленные дома.
…………….
настолько весело… эта осень случилась не со мной.
*

Глаза, свыкшиеся, сроднившиеся с темнотой, - мои глаза в попытке изучить увечьями комнату.
Боль, поджигаемая, как бензин, воспоминаниями, легко воспламеняется. Поднеси спичку – всхлипнет пожаром. Я усаживаюсь на постели, обхватываю руками колени, утыкаюсь в них лицом.
Люди, ушедшие от меня, вычеркнуты из списка; люди, когда-то находящиеся рядом, обещающие - рядом, вылетают пестрыми бабочками в форточку, швыряя фору продолжительной коме. Я никогда не умела удерживать, не доказывала, что во мне есть, есть, есть что-то, ради чего стоит быть со мной. Я кричала нервозно, циничными кляксами раскатывалась по белым листам, распластывалась. И что? Листы так же белы, а я… Хватала за руки, окунаясь в передоз пьянства, укура, прочего. В нормале строила рожу сильной, корчила рожи придуркам, истязая себя ночами, раздирая трахеи никотином, внушала себе, внушала, на следующий день вкушала все то же. Подыхаю от невозможности быть статичней: ковылять на работу, думая о работе, готовить еду в мыслях о пище, разговаривать, размышляя о теме беседы, а не уплывая черти куда, etc.
Мои люди – вода в ладонях; постепенно вытекает, убывает. Убивает безапелляционно.
Останься!
А самой хочется стремительно выйти. Невзначай, будто забыла документы на тумбочке в прихожей. Суицид – рукоплещущая пляска за углом. Шумит, веселится, перерезая глотку, душит протяжно, дышит моим дымом, ждет меня, зажимая между двумя стульями…
А виз аут май пёсон у этих людей – глаже, словно отутюжили речную рябь. Гадко!
Кто-то что-то про капризность талантливых, их вечное недовольство… какая из меня талантливая?! И в чем, собственно, мое недовольство?!
Они выметают меня, как сор – да нет, проще: как мусор (как я – лишних). Царапаю стену, сдерживаюсь. Смогу задержаться? Скорее всего. Но удержать не смогу. И нам – в разные стороны, в розные плоскости. Плоско, хлипко, тупо.
Почему я считаю, что она уйдет? Ответ примитивней нерешенной мной в пятом классе задачки. Ей скучно, я изжила себя шутками-прибаутками-развлекалками и серьезным фейсом, когда пишу; и печалью в больших глазах, и разговоришками в строю... Ее эмоции перекачивают в меня праздным переливанием крови. Чутко вынашиваю: начинаю ее бесить даже банальным занавешиванием окон, тем, как я это делаю. Я слишком часто испытывала подобную скуку по отношению к другим, звонко брякая замком, выходила вон. Слишком часто, чтобы не понять ее. Она поступит не лучше и не хуже меня.
А я постоянно боюсь надоесть…

На балконе тереблю слова. Они липкие, хлесткие и ошеломляющие точностью. Цыпки на пальцах углубились. Погружаясь в их красноту, вижу:


Она собрала вещи рано утром. Я еще спала.
Накануне – моя попытка, ее сожаление, ее жалость ко мне, ее боль(?), вытягивающая наружу, проявляющая негативом (хрупкой пленкой) мое право на ярость. Занятия любовью, спирт (пила я) = жестокое засыпание.
Кончиками обкусанно-отрезанных до предела ногтей понимала: последнее. Сознавала, что она на чемоданах, даже специально не заметила сумку, переполненную ее кофтами, джинсами, юбками, бельем, феном… Не хватало легких на громогласное ругательство. Только этого нам и не хватало!
Мертвой хваткой въедаться в нее, стать пиявкой – не решилась. Незачем.


Пустота – привычная прохожая. Сталкиваемся, упираемся друг в друга лбами (она упорствует, я не отстаю) и через несколько мгновений стекаемся с этой незамысловатой дамой.
Пустота и друзья, больше сотни приятелей, знакомые, почитатели моих шатких, шероховатых строчек. Пустота как злачный наряд, кидающий бонус: шляйся!
Кому она улыбается сегодня? У нее мужчина? женщина?
Пустота.
Я иду, с завидной периодичностью делаю огромные тяжки, выбиваю из очередной сигареты на голодный желудок все, что можно.
Пообещав себе не плакать, не плачу. Слезы жгут селезенку, и у меня болят глаза.
Иду, кажется, даже не по прямой, хотя, честно говоря, в дупель параллельно. Голова качается не хуже, чем у того осла. Подрезать издевками себе же дорогу, смеяться, чтоб никто не позволял гнилому языку никаких ебучих выводов; шататься с близкими по Москве – планы. Планка невысока – значит – перепрыгну, а не перепрыгну (экая досада!), так переползу.

Циркулем мы таки прочертили круг на асфальте, чуть не дотягивая до «до». Апрельская смышленость коробит десны. Плетусь к дому, подгоняя себя плеткой. Тугая боль затягивает узелок, и… что пронзительней, что честней, что восхитительней ее уязвляющих нутро шрамов?
В вечернее небо не пялюсь, не лапаю его похотливыми зрачками, но слышу: разбивается, взвизгивая, и распадается слезинками. Ты пройдешь и опять не уловишь.


Титры.

стопка бумажных листов
с осенними, желтыми вперемешку.
давай-ка подставим, поставим на сто
процентов, настаивая на наценке
несмелых фантазий и сажи лица,
сожмем по щепотке соляной отравы,
а после, сровнявшись, на память, на зло
друг другу смеяться… зализывать раны
втихую. кормясь замороженным соком,
плеваться, и плакать, и сравнивать вопли:
кто громче, кто выше, кто глубже,
кто тоньше? за краткой одышкой
программные токи:
прогнозы погоды, другие подруги,
чужие мужчины, пустые стаканы.
так что остается? холодные пальцы,
цепляясь за ручку… до ручки изъяны

мои довели тебя.