На Темрюкском шляху

 На Темрюкском шляху

 Сумерки густой смугой ложились на лиман и неслышно подбирались к дороге. Над серой полоской мыса, за которым на взгорке ютился Темрюк, заблестели две яркие звездочки. Тихо и умиротворенно текли минута за минутой. И не пугала, а казалось убаюкивала наступающая ночь, когда я подходил к Голубицкой. Спешить было некуда, в пансионатах всегда найдется свободная койка, чтобы переспать ночь, а утром отправиться в Темрюк. Мне давно хотелось пройти дорогой, по которой два столетия назад осенним ветреным вечером на фуре проезжали захмелевшие козаки и на которой произошел тот трагический случай, так поразивший меня. Сами собой возникают в памяти строки архивного дела, болью отзываясь в душе, они оживают и обретают новый смысл. Мне чудится, что бреду я обочиной пыльной дороги и с близкого расстояния наблюдаю за тем, что происходило в дни, давным давно минувшие.
 1.
 Скрипят колеса видавшей виды старой фуры, позвякивают кольца цепи под растрескавшимся ярмом, раскачиваясь в такт размеренно бредущим волам. С моря тянет бриз. Время от времени ветер усиливается, крепчает и окутывает все вокруг стылым пахнущим йодом воздухом. Над головой отверзлась черная вечность ночного неба. В густеющем мраке едва проступает мыс, за которым находится старая турецкая крепость Темрюк, вернее, каменное здание, развалины стен и два года назад появившаяся козацкая слобода.
 На соломе, охапки которой свисали меж ребер фуры, беззаботно лежал, запрокинув голову в черное небо козак Павло Миняйленко, к нему прижимались боками Улас Булдак и Матвей Пластуновский. Волами управлял незаменимый батькив помощник, гордость Павла Миняйленка, - десятилетний худощавый хлопец Петро.
 Захмелевшие козаки пробовали было петь “Хмэля”, но тут же оставили затею и стали вести неспешную беседу про жизнь на дарованной царыцею Катэрыною земле, про черкесов и первые стычки с ними. Горилка, выпитая у Орла, размягчила им души и развязала языки. Старший Миняйленко хвастал перед козаками - попутчиком и батраком, своим былым благополучием. Хвалился сколько у него осталось в селении под Старым Кодаком овец, свыней и пидсвынков, пней пчел и прочего “имения”.
 Минули Гарькушевский хутор, подъезжали к шинку поручика Голубицкого.
 - Гей, Петро, прыпыны волив, мы зайдэмо з козакамы пэрэвирэмо чи нэ прокысла бува горилка у цьому шинку.
 Несмотря на окрики и все старания Петра, волы протянули фуру еще метров двадцать и остановились лишь когда мальчик соскочил с повозки, и забежав вперед, ухватился обеими руками за ярмо. Старый Миняйленко слезая с воза, недовольно кряхтел, а уже на пороге шинка проворчал на сына: “Эх ты, водий ! Доси не навчився воламы правыты”.
 Вернувшись из шинка минут через десять, и даже не взглянув на часто дрожавшего под холодным ветром сына, Павло Миняйленко с козаками улегся на соломе, а минут пять спустя уже крепко спал. Проснулся старый Миняйленко оттого, что руку и бок обожгло холодом. Козак приподнялся на локте, и увидев, что волы забрели по брюхо в воду и остановились напиться, принялся костерить задремавшего сына:
 - Пэтро, бисова нэвира... Тоби шо повылазыло? Оцэ тоби правчий. Куды ты нас завиз?.. Он же можна суходолом пройихаты, а тэбэ чорты бозна дэ понэслы.
 Затем он решительно поднялся на ноги, забрал у сына палку и с криком Цабе ! стал безжалостно бить ею волов. Волы напились воды, и несмотря на немилосердные удары, медленно направились к дороге, описав широкую плавную дугу. Как ни мостились козаки, как ни ворошили замоченную солому, уснуть они уже никак не могли. Когда же фура выехала на взгорок и волы повернули к дому, стоявшему в слободе неподалеку от крепости, Павло Миняйленко снова принялся нарочито громко ругать и соромить сына.
 - Эх, ты, а щэ козак, з быкмы справытысь нэ можэш...
 Не вынеся отцовский упреков, мальчик скинул с плеч кужух, рывком спрыгнул с повозки и бросился в степь, чтобы скрыть слезы обиды. Волы почуяв волю и близость дома, сначала ускорили ход, а потом побежали, и наконец, понесли фуру.
 2.
 Холодным субботним утром к начальнику Темрюкской команды поручику Голубицкому, явился в крепость козак Пластуновского куреня Павел Миняйленко и сообщил о смерти своего десятилетнего сына Петра, замерзшего в степи несколько дней назад. Спокойно и даже буднично сообщил он о случившемся. Также буднично доложил о происшедшем несчастье поручик Голубицкий окружному начальству. И хотя полковник Таманского округа Иван Юзбаша в рапорте Войсковому правительству упомянул о том, что смерть мальчика приключилась “по изследованию, от бывшего в то время холодного ветру и стужи, и оттого, что малолетка от лихорадочной болезни совершенно не выздоровел”, Войсковой Судья Антон Головатый потребовал доставить козака Павла Миняйленка в Екатеринодар, “ перепросить” и доложить дело о смерти его сына Петра к слушанию в Войсковом правительстве. Антону Андреевичу как любящему своих чад отцу показалась “сумнительной” смерть мальчика.
 Несколько дней спустя Павел Миняйленко был доставлен в Екатеринодар и посажен в войсковой острог к двум ворам и грабителю Кулебяке. Прошло две недели прежде чем завершилось первичное дознание и козак Миняйленко предстал перед Войсковым правительством, председатествуемым Головатым.
 Как только из землянки караульные козаки вывели сидевшего в остроге за ограбление и смертоубийство козака Семена Кулебяку, пушкарь Петр Мандикин втолкнул внутрь нее Павла. Исхудавший с заросшим седой щетиной лицом Миняйленко стоял в полумраке землянки, потупив взгляд, перед дощаным столом с чадившей сальной свечой. За столом сидели и в упор рассматривали козака, грузный и строгий Антон Головатый, сверливший душу взглядом своих карих проницательных глаз; укоризненно смотрел высокий и худой Тимофей Котляревский с болезненно бледным лицом и даже Лукьян Тиховский, обычно выглядевший добродушным, теперь казался строгим и непреклонным.
 Начался “перепрос”. Секретарь Клим Красуля задал протокольные вопросы: кто он, откуда родом, чьих родителей сын, когда записался в войско. Перепрос показал: “Павлу Миняйленко от роду было пятьдесят лет, веры был он православной, святых тайн причастия в прошедшую четверодесятницу за болезнию не был”. Являлся он уроженцем запорожского местечка Новые Кодаки. В 1788 году вместе с родным братом Павел Миняйленко записался в Черноморское войско в Пластуновский курень. Брат Павла служил в войске безотлучно, а он же обретался в общем их доме, находившемся в казенной слободе Верблюжки Екатеринославского наместничества.
 В семьсот девяносто третьем году Павел Миняйленко взял с собой двух сыновей: девятилетнего Петра и семилетнего Павла, и оставив в Верблюжке жену с тремя дочерьми и сыном, приехал на войсковую землю и поселился “у соседи” к козаку Щербиновского куреня Товстыке в Старом Темрюке. Седьмого октября, в субботу, к нему пришел козак Васюринского куреня Макар Ковалев и попросил послать повозку за своею женою, оставшейся у старшины Орла в Пересыпе, за что пообещал починить ему колеса на подводе.
 Миняйленко отправил к Орлу сына Петра с козаком Нижестеблиевского куреня Уласом Булдаком, бывшим у него работником на пароволовой повозке. Уже когда они с работником уехали, Миняйленко отравился в крепость к старшине Григорию Голубицкому, который сказал ему между делом, что “зря он отправил повозку к Орлу, так как жена Ковалева - женщина сумнительная”.
 Испугавшись за сына, Павло Миняйленко, даже не распросив Голубицкого в чем заключалась “сумнительность” той женщины, сразу же оправился пешком в Пересыпь. В доме Орла, где уже находился сын с работником, он вместе с пластуновским козаком Матвеем, односумом Чайченком “выпили горячего вына по чарки и по другой, да так что уже напились допьяна и уже как бы на заходе солнца севши на свою пароволовую повозку, домой поехали, и он заснул. А когда повозка в воду въехала и лежащего его в повозке вода подмочила, то он проснувшись, выехавши на сушу, впервые там, а напоследок, не доездя своего дома верст как бы за три, за сие сыну своему Петру стал выговаривать для чего он водою поехал, можно бы и сухим путем такову воду объехать. Сын его схватясь с повозки в одной рубашке, а свиту и кожух оставя на оной, неведомо где ему девался, поелику было уже темное время. Он же хотя и хотел остановиться для взятия опять сына своего, но волов унять не мог. С ним же ехавшие козаки - Булдак, до сего еще случаю, а Матвей - в сие самое время, с повозки соскочили. Он же волами поспешно замчан домой.”
 Вскоре вернулся Булдак, у которого Миняйленко принялся расспрашивать не видел ли тот его сына Петра. Протрезвев немного Павел Миняйленко отправился искать сына; вернулся на то место, где спрыгнул с повозки мальчик, шел по степи к почтовому тракту и звал его. В ответ только слышалось глухое завывание ветра, пронзительный писк ястреба да студящий душу хохот чаек, залетавших сюда с моря. Решив, что мальчик мог вернуться в Пересыпь, он отправился к Орлу. Сына не было и там. Павел Миняйленко переночевал в Пересыпи у Орла, а утром восьмого октября отправился домой, надеясь застать там вернувшегося сына. Петра дома не было. На следующий день Миняйленко снова отправился искать сына. Он бродил по степи с утра до позднего вечера. Шел по косогорам и ярам, временами останавливался и кричал то в одну, то в другую сторону. Долго стоял, вслушивался в пустую тишину.
 Миняйленко дошел до почтового тракта, тянувшегося от Тамани до Екатеринодара. Там ему встретился козак, который высказал предположение, что мальчик ушел вместе с чумаками, проехавшими несколько дней назад в Екатеринодар. Утром девятого октября Миняйленко взял у хорунжего Голубицкого лошадь, выпросил седло и отправился вдогонку за чумаками. В Копыле жители ему сообщили , что валку чумаков видели, но мальчика с ними не было. Домой Миняйленко вернулся в субботу четырнадцатого числа совершенно разбитым и больным лихорадкою.
 Утром уже на четвертый день поисков сына, когда Миняйленко, несмотря на сильный озноб, стал снова собираться в степь, к нему в хату зашел козак Шкуринского куреня Степан Калина и с порога громко сказал:
 - Йды сына свого визьмы. Лежыть на стэпу мэртвый.
 Вместе с козаком Калиною Миняйленко отправился к почтовому тракту и под косогором, которым шел два дня назад, клича Петра, в высокой сухой траве он увидел лежавшего навзничь, и казалось, спавшего сына. Ветер теребил рубашку, выбившуюся из шаровар, взбивал прядь русых волос на голове. Сердце козака словно окаменело при виде сына, лежавшего в траве. Когда тело мальчика подняли на руки, чтобы положить на подводу, то одна щека у него оказалась красной. Миняйленко забрал мертвое тело сына, привез домой и в тот же день его похоронил. А на следующее утро козак пошел к хорунжему Григорию Голубицкому и сообщил о происшествии.
 3.
 Выслушав рассказ Павла Миняйленко, Антон Головатый для полного завершения расследования, приказал опросить соседей козака, не был ли он жесток с сыном, не наказывал ли его немилосердно. Окончательное решение по этому делу правительство отложило до поступления сведений из Темрюка.
 В Темрюке опрос соседей и свидетелей Голубицкий проводил обстоятельно и неспешно. Миняйленко же пришлось еще долгих три недели сидеть в холодном войсковом остроге на воде и хлебе вместе с Павлом Пальчуком, ограбившим несколькими днями раньше войсковой погреб, и Васылем Матвеенком, бродягой, задержанным без письменного вида шатающимся в Екатеринодаре.
 Наконец, в четверг двадцать восьмого ноября исхудавший и потемневший от горя Павло Миняйленко снова предстал перед правительством. Красуля бесстрастно зачитал доставленный из Темрюка от старшины Голубицкого рапорт, в котором говорилось: “Жена козака Сидора Товстыки Агафья Кириллова, жившая по соседству, спрашивала Павла Миняйленка куда сына Петра подевал. Старшины Матвея Орлянки жена Марья Петрова дочь, - что при бытности Миняйленка в ее доме и при питье вина с козаком Булдаком сына своего не бил, а еще целовал, и она, видя бледное лицо мальчика, говорила, что он посылает его по холоду, так как был холодный ветер. Все переспрашиваемые люди одобрили - имел с сыном своим обхождение ласковое, яко отец”.
 При последних словах, у Миняйленка на щеках, заросших седой щетиной, заблестели слезы и он едва удержался, чтобы не зарыдать в голос от душевной боли.
 Пятнадцатого декабря козаку Павлу Миняйленку за два неполных месяца превратившемуся в седого изможденного старика, зачитали эсктракт из журнала заседаний Войскового правительства. Последний гласил : “Смерть малолетки Петра Миняйленка приключилась по причине холодного времени и несчастного случая. Козака Павла Миняйленка, отца его, признать невиновным. Из - под караула освободить. О чем войсковому пушкарю прапорщику Голеновскому указом предписать, а козаку Миняйленку выдать до Темрюка билет.”
 Отправился Павло Миняйленко из Екатеринодара домой пешком под вечер, сразу же как отпустили его по приказу Головатого из - под стражи, не дожидаясь попутной подводы. Не побоялся козак ночи, опасностей на дороге в эту осеннюю пору. Какое должно быть горе, какая душевная боль скрутила его душу, когда он остался с ней один на один в непроглядной бескрайней ночной степи. Может и притупил Павло Миняйленко свою душевную муку в одном из шинков на дороге от Катеринодара до Курчанских хуторов, притупил ее позже повседневной работой, службой и заботой о семье, но вряд ли смог забыть и простить себе смерть родного сына.
 ***
 В Голубицкой я встал засветло, и не дожидаясь автобуса, отправился пешком в Темрюк, той самой дорогой, по которой ехал два века назад Павло Миняйленко с сыном и козаками. Стояла необыкновенная тишина, станица, бывший хутор хорунжего Голубицкого, еще мирно спала, за спиной остались высокие песчаные холмы, а впереди тянулась длинная прямая дорога, - тот самый Темрюкский шлях, что связывал Пересыпь с Темрюком. Кругом простиралась родная близкая душе тьма. Она еще бесконечно долгих, как вечность, пятнадцать минут, была совершенно непроглядной. Но вот ее густую синеву проколол огонек, затем другой, не такой яркий, но ближний, и снова скрылись за косогором и разметанными полосами камыша, поломы - чакона и рогоза, которые днем завораживают глаз гаммой цветов самых разных оттенков - от желтого и серого до розового.
 Я шагал с сумкой за плечами по пустынной дороге и меня не оставляло осознание безжалостной бездонной пропасти, простиравшейся передо мною сине-голубым светлеющим небосводом. А душу не покидало чувство родства, досады и жалости к Павлу Миняйленку, чей прах давно уже смешался с этой песчаной землей, а дыхание и душа давно растворились в воздухе. И осознание того, что привычки в нас сильнее и губительнее самой сокрушительной природной стихии.
 Над степью еще висела тьма, а на востоке небо стало пепельно - серым; яркие ночные звезды превратились в серебряные едва приметные пылинки. С моря тянул по-зимнему стылый настоянный на запахе преющих водорослей и полыни ветер. Я мысленно попрощался с Павлом Миняйленком, которого оставил один на один с раздирающей душу скорбью на Почтовой, где-то под Екатеринодаром. Его дальнейшая судьба меня перестала интересовать.
 Прошло более двухсот лет с того времени, но иногда мне бывает так жаль козака, из-за водки и бахвальства погубившего родную беззащитную душу. И вдвойне жаль, может быть оттого, что так знакомы каждое слово и жест козака. Господи, словно и нет между нами этих двух столетий, вместивших столько войн, бед и народных страданий...