Белый старик

Дед нарядился в свою любимую белую рубаху, которую он надевал исключительно по большим праздникам. «С чего бы это?» – недоумевали внуки, пока старик старательно приглаживал свою огромную седую бороду.
- Собирайтесь-ка, ребятушки, пойдем в поле гулять, - нарушил он общее молчание, - Давно, поди, со стариком-то в поле не ходили!
Внучата как по команде соскочили с лавок, и вскоре длинная процессия во главе с дедом выходила за околицу. Много у него было внуков, с десяток, если не меньше! Впереди шли самые большие, уже женатые, за ними все меньше и меньше, и замыкала шествие любимая внученька Настенька.
На небе сияло золотое солнышко, а в полях наливалась небесным жаром такая же золотая рожь. Ласковый ветерок гонял по полю редкие волны и, казалось, что еще мгновение – и все взлетит на небо, перемешается с его светом и превратится в этот свет, а небесная синева сливалась с синевой дедовых глаз.
В самой середине поля, где нет ничего, что мешало бы небу быть поразительно близким и можно потрогать рукой белые, как дедовы волосы, облака, старик остановился.
- Ну что, родные мои, - размашисто перекрестившись, сказал он, - Пришло время и Богу душу отдавать!
Внуки недоуменно стояли вокруг старика, отчаянно не понимая, о чем же это он говорит. Смысл сказанного добрался до их сердец лишь тогда, когда дед совершенно спокойно спросил:
- Глазоньки-то сможете мне закрыть?
После этого над полем, смешиваясь с ветром, разнеслись причитания:
- Дедушко, не уходи от нас! Куда же ты, пожил бы еще!
- Что поделаешь, если Господь меня к себе зовет… - прошептал старик и лег среди о чем-то шептавших колосьев.
Когда я слышал это семейное придание, то никогда не мог даже представить себе, будто потом внуки тащили мертвого деда обратно в деревню, укладывали в гроб. Нет, он вознесся прямо на небо, его синие глаза стали синевой небесной, а белые волосы и борода обернулись облаками. Впрочем, проверить это можно только разыскав дедову могилу, но не осталось уже ничего – ни деревни, ни кладбища.
Младшая внучка Настенька – это моя бабушка, рассказавшая мне эту историю. Больше ни о ком из своих предков того давнего поколения я ничего и не знаю. Про тот светлый образ, запечатленный ее глазами, бабушка мне рассказывала много раз, но больше про своего деда она уже ничего не помнила. Детская память – существо очень сложное, ведь она берет в свои объятия лишь редкие фрагменты пережитого, но зато возносит их до сверкающих небес. Бабушкино давнее воспоминание настолько глубоко забрело в мою душу, что я иногда даже задумываюсь, а не было ли там и меня? Может, моя душа уже тогда была где-то рядом, в ожидании сгущения в мое нынешнее тело? Ведь кто знает, когда душа младенца входит в утробу матери, и схоластические споры католиков, приведшие, в конце концов, к оправданию противозачаточных пилюль не могут пролить на этот вопрос и малого отблеска света.
Как бы то ни было, но я уверен, что когда-то очень давно я на самом деле видел эту картину, не представлял ее по бабкиному рассказу, а именно видел! В противном случае, откуда бы мне было знать, что на лицо умирающего прародителя лег огромный ржаной колос! Ведь бабушка этого не запомнила, не до колоса ей было в тот момент, а я отчетливо вижу перед собой лицо своего прапрадеда, обвитое золотистым творением природы, ободренной человеческими руками и высшей Благодатью!
Всю жизнь образ далекого предка занимает значительную, наверное, даже главную, часть моей души. Он сопровождал меня в детском саду, в школе, в строительном институте, где проглядывал сквозь скучные формулы и учебные чертежи.
Закончив институт я отправился работать в одну из контор, занимающуюся реконструкцией разнообразных зданий. В это время моя жизнь пошла как по нотам, без малейшего терпкого привкуса трагизма. Женился, породил дочку, ходил на работу, таскался на скучные дачи и курорты. Однако, за ничем не примечательным внешним фасадом все так же отчетливо виднелся образ Белого Старика, оставаясь при этом точно таким же, как и за мгновение до своего перехода в Мир Иной.
Иногда, когда в комнате кроме меня никого не было, я обращал свой взор в потолок и подолгу беседовал с Ним, расспрашивая про Тот Свет. Дед мне ничего не отвечал, однако его синие глаза всегда излучали такое запредельное спокойствие, что оно моментально передавалось и мне, мигом побеждая змееныша страха смерти, а заодно – и страха одиночества. Ведь с самого своего детства я уверен, что смерть моя – это всего лишь встреча с Белым Стариком, который обнимет своего любимого праправнука, поцелует, и поведет за руку туда, где очень хорошо. По этой причине до моего сознания долго не доходил смысл широко известного выражения «страшна, как моя смерть», обыкновенно применяемого по отношению к несимпатичным женщинам.
Очередным объектом, где я принимал работу строителей – молдаван, был один из домов престарелых, перестраиваемый под здание с совершенно другим назначением. Не люблю я такие здания, само присутствие слово «престарелый» несет в себе что-то неприятное, как будто, так и хочет схватить тебя за шею острыми клещами.
Работу мне показывал молдавский бригадир, весьма неплохо владеющий русским языком. Ребята оказались молодцами, свою работу выполнили на совесть, хоть картину с нее пиши. На свежевыкрашенных стенах я не нашел ни одного затека, керамическая плитка радовала строгостью идеально прямых линий, а окна были вмурованы столь прочно, что выдержали бы и наводнение.
- Мы еще в восьмом помещении не были, - заметил я, развернув схему, - Что там, кстати, раньше было?
Веселый молдаванин, как это ни странно, моментально побледнел и едва не затрясся. Мне даже показалось, что он разглядел у меня за спиной что-то очень страшное. Повинуясь этому позыву, я обернулся, но ничего кроме свежевыкрашенной стены, ясное дело, не увидел. Тем временем бригадир успел взять себя в руки.
- Да все там хорошо, сделано не хуже чем здесь, я недавно там был, - рассеянно пробормотал он.
Но по его смятенной интонации я сразу понял, что темнит что-то бригадир, лукавит.
- Нет, все-таки надо пойти посмотреть, - ответил я нарочно безразличным голосом, и сразу же заметил, как молдаванина прошибла мелкая дрожь.
 Правда, он опять взял себя в руки, и, ткнув пальцем в схему, с некоторой радостью в голосе произнес:
- Но ведь мы еще и в пятнадцатом помещении еще не были! Так что, давайте сначала туда.
«Что-то здесь не так. Видать, думает, что если мы сейчас отправимся в пятнадцатое помещение, то про восьмое я, авось, потом как-нибудь и сам забуду. Но я такие шутки уже давно знаю!» – сообразил я.
- Хорошо, - пожал я плечами.
 В пятнадцатом, конечно же, ничего интересного не было – все та же коробочка с зелеными стеклами, паркетным полом и деревянными лакированными дверями. Правда, там еще стояла простенькая пепельница, и бригадир любезно предложил мне перекурить.
- Я сам из Унген, есть у нас такой городок, на самой границе с Румынией, - начал рассказывать он, - А ребята – те из Кишинева. Работы на родине – никакой, даже в советские времена с ней было плоховато, а теперь – и подавно. Но ничего, по полгода катаемся сюда, полгода дома отдыхаем, жить можно. Я даже сына в университет сумел пристроить. Он, дурак, философом хочет стать, а что у нас в Молдавии философу сейчас делать?! Говорил ему, идиоту, идти в строительный, а он все на своем…
 Собеседник внезапно замолк, наверное, истощилась тема его монолога. Но едва я открыл рот, как он продолжил нашу беседу, перейдя на новую тему:
- А к вам теперь ездить плохо. Кругом менты, чиновники, и всем документы, поддокументы, визы, х…изы, и при этом обязательно бабки отдавать. И чем он жирнее – тем ему больше надо! Вот недавно я с одним договаривался, так у него на шее аж тройной подбородок! Просто верблюд на горле какой-то поселился! И куда ему деньги, ведь когда-нибудь все равно обожрется и сдохнет, сердце ведь не выдержит! Поэтому на тот год мы решили в Германию поехать, там и платят как следует и берут только сколько положено.
«А ведь этого человека я, пожалуй, никогда больше и не увижу. Жизнь он мне свою раскрыл, ее отпечаток во мне останется, но его самого в моем мире уже не будет. И сколько чужих жизней до моей старости войдут в мою?!» – отчего-то подумалось мне. Тем временем сигарета окончательно погасла, и пришло время перемещаться дальше. Я уверенно зашагал к восьмому помещению, и бригадиру ничего не оставалось, как следовать за мной.
- Слушай, скажу тебе откровенно, мы там не работали! Ребята отказались туда соваться, только двое согласились, но те потребовали тройную оплату! Место там плохое, туда раньше умирающих стариков отправляли, чтобы их смерть никого не смущала! А мы ведь все-таки, по-вашему, провинциалы, народ суеверный… - Сбивчиво оправдывался он, заикаясь на каждом слове, опасаясь, как бы сказанная им правда не представилась мне малоубедительным бредом. В ответ я старательно кивал головой, пытаясь «переварить» смысл сказанного. Так мы и ввалились в то самое проклятое помещение номер восемь.
За грязной серой дверью мне открылся совсем другой мир, присутствие которого никак не вязалось с блестящим интерьером остального здания. Сперва мне в нос ударил острейший запах распадающийся живой плоти, мигом отбивший стоявший повсюду густой аромат краски. Потом мой взгляд скользнул по серо-зеленой поверхности стен, и в этот момент дрожь пробила даже меня.
Вся стена была сплошь и рядом мелкими царапинками, доходившими аж до грязно-серой, как старая мука, штукатурки. Там и сям виднелись затейливые рваные полосы, которые могли быть оставлены только давно не мытыми руками. В некоторых местах красовались даже амебоподобные бурые пятна, которые, как будто, истекали из самой стены. Господи, да это же кровь, кровь из разодранных до костей пальцев!
И в этот момент я ощутил могучие волны смерти, беспощадно пронзающие все это тесное пространство, ударяющиеся об его покалеченные стены и беззвучным криком вырывающиеся наружу! Мне показалось, что я вижу серые тени умирающих, слышу их яростные вопли и чувствую острейшую боль в своих пальцах, которые с неземным остервенением хватаются за твердые и неприветливые стены. Ломаются хрупкие ногти, сдирается, как с вареной курицы, бледная кожа, но ненасытная воронка небытия продолжает засасывать все глубже и глубже в свое чрево. Последним, что запечатлевалось в глазах этих несчастных, был грязный, испещренный иероглифами трещин и пятнами протечек потолок. Одно из этих пятен казалось отдаленно похожим на собачку, и кому-то, быть может, в нем увиделся некий скрытый смысл, который он уже никому не смог изложить…
Тут я почувствовал, что неприятная мелкая дрожь здесь пронзает все – и окна, и потолок, и стены, ведь до чего, наверное, тягостно быть тем предметом, который столько существ увидело в последнюю секунду своего земного пребывания! Молодые и здоровые люди, пожалуй, сюда никогда и не заходили, ведь душа человека защищена гораздо слабее, чем, скажем, душа каменной стены. В звонком одиночестве уходили здесь в Мир Иной сотни и тысячи измученных здешней жизнью людей, но последней их мыслью была одна – остаться любой ценой! Но давно всеми покинутое, никуда уже не годное, насквозь пропитанное нечистотами тело, подобно камню, безнадежно тащило их в воронку небытия…
Я перевел свой взгляд в окно, и вместо распростертого за окнами чахоточного скверика вдруг узрел безбрежное ржаное поле, на котором отдавал Богу душу увитый ржаным колосом Белый дед. И не было там ни стонов, ни стенаний, вместо этого Старик, вроде как нечаянно, растворялся в окружающем золоте и синеве. Неукротимая сила жизни пропитывала там весь мир и выносилась далеко за его пределы, перенося человеческий дух в неведомые дали…
Я отвел взгляд от окна и глянул себе под ноги. «А теперь, видать, господствует смерть» – подумалось мне. Да, это она ныне пропитала человеческое бытие от самого рождения, сгущаясь к моменту перехода в Иной Мир до состояния мерзкой черной массы, залепляющей собой и солнце, и синее небо, и золотое ржаное поле…
- Значит так, - распорядился я, - Заложите кирпичами окно и двери, потом отштукатурьте и покрасьте, да так, чтобы никто и никогда не догадался, что здесь что-то присутствует…
Товарищ Хальген
2005 год