Города

ГОРОДА


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Пражское небо


Это случилось когда я была в Праге. Именно в тот момент, когда я напрочь перестала думать о насущном как о возвышенном. Не то чтобы случилось это на той самой скамейке у фонтана, изображающего и по сей день двух каменно обнимающих друг друга мальчиков; не то чтобы на Карловом мосту, где-то в самой середине его, когда ночную мглу набираются смелости разрезать лишь те самые экстремальные глотатели огненных шаров; и даже, наверное, не в самом Пражском Граде, откуда панорама города гордо и лениво раскладывает все части самой себя на твоей ладони....Нет, но онозначно, произошло это где-то посреди всего этого обыкновенного чуда. Скрывалось поначалу, брезжило рассветом, пугалось, путалось, но случилось.
 Громыхало тихо, совсем-таки по-европейски вместе со мной в трамвайчике по узким улочкам, осматривало одиноко сувенирные лавки и магазины, светящиеся золотом в предвечернее время, шептало что-то по-английски и заучивало повседневые чешские словечки подчас и без понимания смысла таковых.
А самое страшное, неопознанное и невозможное в этом происшествии выплыло наружу из моего сознания куда позже. И оно также тихонько, совсем юным тоненьким голосочком на непонятном диалекте неизвестного языка пробубнило мне о том, что никто из нас так и не понял, что же это, то самое, что соизволило произойти будто гром среди ясного неба.
А потом было странное представление, куда потащили меня вместе со всеми. Было вино, искрилось в бокалах. Никогда раньше я не бывала в театрах. У нас так и вообще слово это бессмысленно к произношению, в городе он всего-то один-одинешонек, да и то, слов не подберешь...
Мне, по правде сказать, никогда не интересно было это лицедейство, скоморошничество, творящееся на сцене часа три. Но тут обрадовало в первую очередь тем, что длилось чуть более пары тех самых вовсе не занудных чешских часов. И давали что-то яркое, броское, а в зале стоял хохот, от которого уши мои поначалу стали потихоньку изнывать, а после и совсем-таки разболелись.
............Утром, когда занавески на окнах танцуют вальс, небо кажется клеенчатой скатертью с молочными разводами, хочется вовсе не танцевать вместе с ними, а завидовать их легкости и независимости. А небо вовсе не такое как у нас. У нас по нему пробегают лохматые сельские барашки, глупые и непослушные, тучные и вечно блеющие, а здесь неизвестный чешский художник в чепчике набекрень мажет неумелой кистью белую гуашь.
А еще я курила, свесив ноги с балкона третьего этажа, и все думала, зачем же этим людям, вполне состоявшимся и способным быть полезными всему окружающему, да и самим себе впрочем, изображать такие нелепые фигуры в присутствии обычного, ровным счетом ничего не понимающего народца. Загадка эта засела так глубоко во мне, что напоминала гадкую занозу в пальце: и просилась вытащить, и не хотела вылезать одновременно. А еще как-то странно болела, ныла, но каждая затяжка приносила простую человеческую радость, утешала, и портила легкие....
.............Когда день смешивается с ночью словно горячий черный кофе с ледяным молоком, а только лишь приоткрыв глаза спросонья, ты лицезреешь удивленных польских монашек через толстенное автобусное стекло; когда они гордо проносятся мимо тебя в своих белых утренних фургонах, а к вечеру католиков сменяют православные, нещадно гонящие своих железных коней поближе к дому, то перестаешь ощущать время и пространство. И снова впадаешь в глубокий сон. А просыпаешься уже дома........



ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Он

Все в этом маленьком русском городочке С. было наполнено Им. Все было родное, с детства пропитанное свежим и чуть притарным запахом родины. И скамейка под кленом за оврагом у бараков и гаражей, и даже гадкая и нещадная зима, которая, начинаясь, длилась вечно. А лето, ....лето было душным и серьезным как профессорша, преподающая высшую математику.
И я сидела с глупым дамским романом на вокзале, встречая подругу, и думала непрестанно, что когда он вернется ко мне (а вернутся он должен во что бы то ни стало, ведь жизнь как бумеранг), то я кину в его сторону пару обжигающих словно лед (тот самый от которого еще идет жутчайший пар), фразочек, развернусь и уйду в "прекрасное далеко".
Я вспомню, как любила его. Как жарко любила!!!
И везде в этом городе на крышах было написано его имя. Будто кто-то вроде странноватого трубочиста бродит по этим ржавым покатым склонам ночами с куском мела в руке и пишет, пишет, пишет без перерыва. И казалось, что этот кто-то любил его так же сильно как и я. И ревность удушающей волной накатывала и медленно убивала воспоминания о малом, но прекрасном.
Он был неизвестным прохожим для кого-то, другом для своих и врагом для чужих. Для меня он был просто любимым мною.
И сидя там, на вокзале городочка С., где в то лето все цвело и благоухало, я все никак не могла осознать, что же произошло тогда, там в Праге. Но нечто однозначно было, оно не имело никаких определенностей, оно просто однажды во что-то поверило и оторвалось от реальности и сухого быта так же, как и от возвышенных мечтаний. То ли это было затерявшимся среди облаков кусочком материи, то ли философы излишне запудрили мне мозги.
Он не пришел. И верно. Он только улыбнулся мне так прощально на перекрестке А. и М., а улыбка его однозначно отправляла меня всю целиком, не исключая моей любви к нему куда-то, где люди, мерно покачивая головами, прогуливаются по утрам, не видя смысла в совершаемом. И я простила его. Правда, не простил его клен над скамейкой за оврагом у бараков и гаражей. Так рано он стал одиноким и желтым от грусти и осенней старости.
А потом он вернулся. И скамейка уже не стояла под кленом. А я перестала ходить на вокзал с книжкой. У меня была собака и совсем немного друзей. Тогда я курила, отчетливо помню. Он пришел. И верно. И тогда я подумала вновь, что никогда не ходила в театры. Мысль эта пронеслась в моей голове, но застряла ли там, засела ли, накрепко затворив за собою засовы, понять я не смогла. А городочек вторил мне, запутываясь во временах года.
Он прочел мне Есенина. Я сказала, что страшно его люблю. Его, или Есенина........(???) И имя его уже не было написано на всех крышах, а улыбка была немой. И что-то творилось в нем, как тогда во мне, и небо над ним было свинцовым. Но мне не хотелось его, хотелось собаку, совсем немного друзей и Прагу. Но он не мог дать мне ни Карлов мост, ни собор Святого Витта, ни даже одну из пражских часовень. Он ничего не мог мне дать, в глазах его светилось слово о том свинцовом небе, что нависало, спускаясь все ниже и ниже. Он жаждил использовать мою любовь в своих злостных и исключительно корыстных целях. А я вспомнила ту самую ведьму, глаза которой светили синим блеском, а хохот разрывался на миллиарды звуков, разносясь по всей чешской земле.
И мне было ничего не нужно от него. Он опостылел мне и клену над скамейкой, которая уже не стояла за оврагом у бараков и гаражей.
И я тогда брала его за руку, чувствуя явственную дрожь, но не свою-его! И она передавалась мне, переливалась из кончиков его пальцев в мои, и он спросил меня: "Почему?", а я ответила:" Все оттого, что люблю тебя до сих пор, но любовь устала."
Еще бы он понял мои слова! А я страдала.





ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Сны городочка С.
Я будто выпадала в реальность, и грани ее не видела. Я бродила по крохотным улочкам, угоняла чьи-то машины, а все вокург было сиреневым...На ночь я выпивала стакан виски с колой, но все равно продолжала бродить, шататься, падать с карниза, скользить по льду.....
А однажды приснился Петербург, в котором я и не бывала никогда. Куда бы я ни ездила-все мои поездки осуществлялись, так сказать, через Москву. Пышную и пыльную, с нескончаемыми ветками метрополитена и ворохом летающих по вагонам то тут то там отклеевшихся реклам.
Снился прадед, .........лишним было бы говорить о том, что погиб он еще в войну, в том самом Петербурге, под артобстрелом.......А откуда узнала, что это он был?
Все закоулочками, проулками бродили. Вспоминал что-то, говорил, как красив был Большой драматический, как блистал он среди серого пепла и тумана. А я не знала, просыпалась-глаза накрашены, тушь растеклась по подушке. ......У меня все еще была собака и совсем немного друзей.
Я представляла его большим и разноцветным, таким же, как некоторые барочные здания на Народной улице в Праге, а во сне я заходила внутрь, и видела повсюду множество разноцветных стеклышек, тоненьких, прямо таких, из которых состоят настоящие мозайки. И меня тут же выгоняли за то, что я принималась курить при входе.
Все дни напролет я думала, отчего же мне снится театр. Театр пустой, звенящий, ждущий, театр как оболочка, как куча камней и плит, как безмолвная глыба.
Но маленькие стеклышки то и дело ночь от ночи сливались воедино, на стенах вырисовывались портреты, улыбки. А как-то в четверг появился занавес, совсем такой, как был в Пражском театре, где давали нечто веселое и ненавистное для меня.
Но там все время было пусто, а кто-то жутким голосом все просил заполнить эту пустоту.
Я думала, что схожу с ума. И вокруг меня постепенно становилось совсем пусто.........
А сны одолевали. Я обнимала их и читала Есенина. Все еще задавалась вопросом: кого же люблю больше-его или Есенина...На голову мою падали, рушились каменные глыбы, но я оставалась живой.
В субботу я выбросила в мусорное ведро последний дамский роман.
В феврале поехала в Петербург.
В мае вернулась туда вновь.





ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Я
Сегодня я отмечаю юбилей. Десять лет на сцене. Отмечаю не в Праге, отмечаю в Москве, в театре Моссовета, куда попала из Петербурга, со сцены БДТ. Было ли это наваждением, было ли предчувствием-стараюсь не задумываться. Но непременно поеду туда, откуда началось это нечто-в Прагу. И взгляну на ту самую сцену, казавшуюся мне из рук вон плохой, и поклонюсь ей.
Он....он больше не пришел. А я люблю его и сейчас, люблю так же сильно, и иногда по ночам мне снятся ржавые крыши городочка С. с небрежно написанным именем....его именем. Нет со мной его, но есть Толстовская Каренина, Чеховская Ольга и знаменитая Федра Сенеки. И я живу с ними, живу ими уже без малого пятнадцать лет, пролетевших словно поезд из городочка С. в Москву, и кажется мне, что нет плохой жизни, есть недостойно прожитая....