Часть 2. Рыжий

Николай Тертышный

РОДНЯ
Повесть

Часть 2 . Рыжий.
Н.Михалкову
с признательностью от сердца…

«…и сидящему на нём дано
 взять мир с земли…»
 (Откровение Иоанна, 6:4)

- …Ну, слава Богу, добрались. Тут тебе и приятное свиданьице с Рыжим. Побеседуйте уж, пожуйте вместе, пофыркайте, - так приговаривал Еремей, привязывая своего Гнедого у Федотовых ворот рядом с ладным огненным жеребчиком, как видно ненадолго оставленным под седлом. Старик бросил лошадям с воза охапку сена, подхватил подмышку холщовый мешок и ушёл в избу.
- «Тоже, нашёл приятность торчать у ворот после дороги».
Рыжий словно говорит за Гнедого в спину Еремею. Потом фыркает и беспокойно перебирает ногами.
- «Ладно, уж. Мне привычно. Вот отдышусь чуток, а к вечеру, надо полагать, и распрягут, и в тепло поставят. Я помню, у вас тёплый закут для лошади».
Гнедой старше Рыжего и степеннее, а потому вполне мог запросто так по-приятельски сказать. Но лошади не говорят. И плохо, что не говорят. Рыжему многое бы сказать хотелось нынче Гнедому.
- «О тёплом закуте думаешь. Хорошо. А тут вот, не знаешь где к ночи будешь. Афонька на войну собрался. Ну и шёл бы пеший. Нет же, оседлал вот…. Ишь как подпругу втянул. Отпустил бы чуть. Забыл. Вот, Федот никогда не забывает. Всегда ослабит, как стою где. Твой старик вон не забыл тоже. А молодой мой… ездок не жалостлив. Что ему бока жеребячьи? Знай пятками колотит, когда в седле. Это хорошо, что лошади говорить не умеют…. Или не хотят? Наверно, не хотят. Ведь иной раз так сказанул бы! Думать, вот лошади умеют…».
Рыжий нюхает сено и словно говорит:
- «Хорошая у вас трава за озёрами. С черёмуховым духом. Должно быть от черёмух, что по весне белой пеною острова укрывают. Из детства помню. Это хорошо, что лошади умеют помнить. Ты умеешь помнить?»
Рыжий, похрапывая, касается губами уха Гнедого, словно говорит что. А тот хрустит сеном, трясёт гривою и косит влажным глазом на Рыжего.
- «Вот невидаль, помнить. Я вот думаю…, нет, знаю, что к осени Еремей меня на ваш двор отдаст. Он ещё только подумывает о том, а я знаю верно. Не осилить ему нынче сенокоса. Прошлым летом уж еле-еле насшибал стожок. А нынче не осилит. Ты вот с Афанасием подашься в поход, старик и примет решение меня сыну отдать. Попомни мои мысли…», - бренчит удилами Гнедок, а мнится, будто действительно говорит что.
К лошадям подходят дети. Мальчишка лет шести и девчонка года на два постарше. Обои русы, белолицы, в скудной одёжке. На мальце большущие рваные сапоги да тощий зипун, никак с отцовского плеча. Девчонка в материнской поддёвке, на поясе подхваченной бечёвкой. На босу ногу ботинки, от которых одно название….
- «Вишь, младшие наши прогуливаются. Сейчас мальчишка грязной ладошкой ко мне полезет. Я бы его пугнул чуток, да мал ещё. Пускай себе гладит. И мне удовольствие. Ладошка мяконькая, тёплая. В длинном рукаве должно согрел. К тебе, Гнедой, побоится подойти…».
- «Да я же не кусаюсь. И детей тоже люблю….»
- «Ты чужой. Боязно к чужому коню соваться».
Словно переговариваются кони, поглядывая на детей.
- Смотри, Варька, дед Ярёма прикатил. Его лошадка. Потрогай его под глазом.
- Ага, сам трогай, я боюсь.
- А я Рыжего не боюсь. Вот смотри, - гладит жеребца. - Иди потрогай. Только сзади не подходи. Лошади лягаются….
- « Надо же, сопляк, чего придумал. Кого это я хоть раз лягнул? А ты, Гнедой, лягаешься?»
- «Мне телега мешает, вообще-то. Но, думаю, лягать детей не стоит. Это плохо, должно быть, ударить малого? Я никогда не делал этого».
- «Он думает…. Надо же, он так думает. Это знать надо, а не думать. Дети все-таки. Вот пошли в избу. Сейчас твоего старика обрадуют. А наш ругать их станет, для порядку. А Евдокия на стол соберёт. Хлебушка поставит. Ты любишь хлеб-то?»
- «Корочку, да ещё чуть подсоленную, уважаю….»
Оба фыркают и лениво жуют.
Ко двору собираются мужики. Хлопцы помладше уселись в телегу, болтают ногами, по-пустому хохочут. В стороне бабы.
- У Шагея гнедой ещё поработает. Ничего конёк, справный.
- А чо ему? Сам на сам робит. Сыны своим живут. Старуху сховал…. А одному много ль надо? Вольный казак….
- Да не скажи. А годы?
- Какие там ему годы? На десять годов от меня-то и старее. А я что, старик?
- А это мы щас у твоей снохи спросим. Эгей, бабоньки!…
- Ладно тебе! Одне бабы в голове-то….
- А чево ещё-то в ей носить? При бабьей заднице и думка слаще.
Гогочут дружно. Закуривают.
- «Ну, разведут сейчас дымищу. Хотя бы в морду-то не пыхали махрой», - Рыжий трясёт возбуждённо головой и фыркает.
- «И я не люблю. Да что возьмёшь с мужика. Коль приловчился курить табак, то и дымит до смерти. Я привыкший, - Гнедой тянется носом к ближайшему мужику. - «Самосад курят. Купленный табак тоньше пахнет».
- «А мои мужики не курят. Старший может и баловался когда, не знаю. Но ныне не курит. Говорит, пчёлы не любят. И то правда, чего любить-то? А младший не курит, потому как табаку нет. А так, замечаю, балуется иногда чужим табаком на вечёрках. Как покурит, так утром от него табачищем несёт. Я чую. Лучше бы кого из девок приметил…. Но нет. В пустую бегает. Если бы чего, я бы сразу учуял».
- «Ты, Рыжий, точно собака какая, всё на нюх берёшь. Далась тебе эта забота…. По мне, это хозяйское дело. Наше - знай, работай, не ленись».
- «Если бы работа, а то вот нынче дорога впереди…. А куда?»
- «Не закудыкивай наперёд-то».
- «Тебе хорошо, жуй себе и горя нет. А мне в путь…. Вон, уж выходят. Обговорили уж всё. Провожают. Вишь и про меня сосед горюет…».
- «Видать доля у тебя такая. Глядишь, сладится всё впереди. А там и домой воротишься…. Прощевай пока, рыжебокий!»
- «Эх, кабы так! Да чую нутром, долга дороженька будет. И для меня, и для вояки моего. Будь здоров, Гнедой. Прощай, приятель…».
Рыжий, обеспокоено поводя глазом, нетерпеливо перебирает ногами, фыркает и словно невзначай трётся на развороте головой о крепкую шею Гнедого.
- «Прощай…»
Ёкнуло в рыжем боку большое сильное сердце, защемило на миг досадно грустно, но через десяток шагов забилось упруго и размеренно, толкая в жилах горячую кровь. Бок в бок рядом шла Чалая. Проулком выскочили на луг, а там уж замелькали стороной тальники вдоль холодных ещё полей, полетели навстречу вверху белые облака, увлекая вперёд и вперёд….
До темна в аккурат были под Ястребовкой. По дороге нагнали подводу. Невзрачный мерин, грохочущая телега. В ней четверо патлатых мужиков, один с обрезом.
- В отряд?
- Туды!
- Ну что ж, гуртом оно веселей.
У самой деревни дозор.
- Стой! Чьи будете?
- Мы несвоевские, а хлопцы вон из-за перевалу…, - охотно отозвался сиплый мужик с подводы.
- Поглядеть вот надумали кака жисть у вас партизанска.
- Ну, гляди, гляди деревня. Как бы гляделки не попортились.
Длиннющий хлопец из дозорных, в стёганке на голых плечах, с лохматой ржаной головою, неприветлив и, кажется, задирается.
- А чо так?
- Ну, вот и зачокал! Чо по-китайски то, что у тебя в портках сзади. Понял, деревня? Может быть, зазря женину задницу-то дома оставил? Лежал бы себе рядом, покуривал…
- Ладно, трепаться-то. Нам бы кого из старших? - в разговор вступил Афоня.
- Ах, ах! Их «благородию» нужон непременно старшой. Тебе, небось, генерала подавай? Так у нас ноне генералов того, под корень…
- Ладно, ты, Черешня. Пропускай мужиков к начальству. Коли прибыли, значит, дело есть, - второй из дозорных мужик серьёзный, поопрятней, старше и с ружьём.
- Давай ребя вон на ту хату правь. Там у нас и власть и командиры….
Уже в темноте размещались подле небольшого костра, где ватага молодёжи дымила табаком, поплёвывая в огонь. Лошадей привязали вкруг подводы. Спать надумали тут же, а пока ушли к костру.
- «Вот тебе и партизаны-атаманы. Ни кола, ни двора. Ежели так пойдёт, то денька через три мы без кормёжки и копыта не потянем».
Рыжий не устал, но он привык получать к вечеру свою охапку сенца и нет-нет когда от Федотовых щедрот пару половников овса.
- «Да, натощак ночевать невесело», - словно поддерживал его несвоевский меринок, подбирая губами с телеги завалявшуюся соломину.
- «Назавтра обещались определить к месту», - звенит удилами Чалая.
- «Значит, будем терпеть до утра»…
Чуть в стороне темнеет круглый куст бузины. Первое тепло днём уже тронуло его рябую кору и сейчас от куста чуть веет дурманом. Далее в небо упёрлись горбато вершины, обступивших долину, сопок. Окрест темно и неприветливо. Свет костра не уходит далеко и только высвечивает, словно вылизывает, небольшой круг вокруг себя, помечая дальше лишь контуры лошадей, подвод и окрестных деревьев.
Раздаётся лёгкий шорох. Тихо подходят те двое, что из дозора.
- Красного конька видал, паря? - говорит долговязый.
- Приметный больно…
- А нам на нём не красоваться. Сдадим китайцу, а там его забота.
- Всё равно приметный. И чуткий жеребчик. Осмотреться бы надо…
- Чего смотреть. Темно ведь всё одно… Пока деревня чокать будет, мы конька-то и спроворим. Мужики справные, ещё наживут. С таким добром дома сидят, а они в свару лезут. Чудно!
Рыжий слышит, как бьётся сердце у мужика и как скрипят коленки у длинного.
- «Воровать меня удумали что ли? Дела-а! Не успели ещё и повоевать, а уж уводят….»
- «Балуют мужики», - чмокает тупо и спокойно мерин. - «Шалят».
- «Тёмные мужики-то. Что у них на уме? Остеречься бы надо», - нервно и настороженно дышит Чалая.
Долговязый осторожно из-под телеги пытается отвязать Рыжего. Тот натягивает поводья, бьёт в землю копытом и хрипит. Потом кусает конокрада за руку. Тот вскрикивает и отбегает от лошадей. Рыжий злобно ржёт, трясёт головой и звенит отчаянно удилами.
От костра подходит Афоня. Успокаивает жеребца и, заметив дозорных, спрашивает:
- Плутаете, мужики или плутуете?
- Да вот, своих ищем, - бурчит длинный.
- Тогда айда к огню. Там виднее искать-то….
Уходят.
- «Да-а.… Одно слово - партизаны…», - успокаивается Рыжий.

…Так начиналась для рыжебокого Ерохинского жеребчика время службы рабоче-крестьянскому правому делу. Афоню, как взрослого и серьёзного, но безоружного конника определили вестовым, и теперь Рыжему приходилось частенько отмахивать за день вёрст по десять в два конца к шахтёрам, с комитетом которых отряд держал постоянную связь. Основной костяк верховодивших в отряде мужиков был из рабочих шахтёрского городка. Сельских было, может быть и больше, но это была вечно изменчивая, колеблющаяся масса. Уходили, приходили: кто не задерживался, кто-то возвращался…. Большой дисциплины не знали, но и беспорядку большого тоже не случалось. Каких-либо основательных действий отряд не предпринимал. По всей вероятности он и сложился почти стихийно в ответ на формирование в районе Владимировки бело-казачьего соединения, которое намеревалось при поддержке с моря удержаться здесь основательно. Где-то в рабоче-крестьянских комитетах, организованных большевиками, созрело решение создать противодействующий казакам отряд партизан. Одним словом это была не вольница, но и что-либо серьёзное отряд вряд ли из себя представлял. Но, несомненно, пугал своей массой и способностью привлекать в свои ряды окрестное население. Связь в отряде была поставлена отнюдь неплохо. Была хорошая разведка. Но вооружены были отвратительно, как попало и чем попало, а поступление какого-либо вооружения в обозримом будущем не предполагалось….

- …Глянь, кажись, Афоня Ерохин логом подвигается?
- Его конёк-огонёк. Депешу везёт. Может быть из харчей чего в городце спроворил? У его там дядька родный. Иван Ероха. Да знаешь ты его…. Крепкий такой. У Чугуя в бригаде робит.
- Это, который особняком за нахаловкой домишко сварганил? Баба у ево ещё такая… востроглазая?
- Востроглазый по всему, видать, ты, ежели мужика по евонной бабе примечаешь. Но Ероха тот точно. У его за перевалом отец ещо, в селянах числица. Брательник, старше чуток, тож деревеньский. А Иван вот у шахтёров прижилси. Афоня племяш ему родный. Точно знаю….
Рассуждают двое мужиков, что караулят в дозоре на подступах к деревеньке, где квартирует партизанский штаб. Неприметное место на макушке видной сопки. Вырыт и серьёзно обжит небольшой окопчик. Из жердей сделан шалашом навес, наверху ветки, солома. В непогоду укрыться можно. Но сейчас тепло и солнечно. Верно, часа два пополудни. Долина внизу, как на ладони. Зелено кругом до ряби в глазах. Версты две вперёд речка, по берегам лозняк густой, непролазный, вдоль стариц камыш выше головы. За речкой далеко дымы: городок дымит. Ещё далее только горы: вершины в каменных плешинах. И лес, лес…. Весёлый, кучерявый. А по долине тени от облаков. Красотища…! Вдоль реки дорога. То покажется, то скроется в камышах всадник. Не спешит. Дело, видать, неспешное. Да и коня бережёт.
- Кажись, вдвоём коня оседлали…?
- Как есть, двое, гля…!
- Биноклю бы щас, враз бы разглядел кто.
- Твоему вострому глазу и биноклю не надо….
- Да я и без того знаю, что за дурёха у Афоньки в седле.
- Ну…?
- Вот тебе и гну…. Гни, не гни, а уж ежели молодое дело встало, лоб расшиби, не согнёшь. Ха-ха! Так и пойдёт….
- Ловко у тебя всё на одно выходит…. Так чья деваха-то?
- Та, Чипайла середняя дочка.
- Это какого Чипайлы? С рудника?
- Та не! На рудне Апанас, а то Семён. Пять дворов за перекатом в Несвоевке, знаешь? Тамошний то Чипайло. Три дочки, да баба у него такая… гладкая.
- Ну, ты, берендя, даёшь! О чём ни речь, всё на бабу выходит.
- А о чём ещо-то на пустое брюхо? Гы-гы….
- Гля, гля, назад повернул!
- А чо, ему? Молодой да вольный…
Отсюда сверху видно, как всадник развернулся обратно и, ускоряя ход, вскоре пропал из виду.
- Щас девку отвезёт до околицы и воротится.
- Катаются лешаки, а тут… торчишь.

…Ещё затемно Афанасий ускакал из отряда. К полудню, управившись с поручением, возвращался.
- Завернём-ка, дружок, в заветный двор, - Афоня тянет повод вправо и чуть толкает Рыжего в бок ногою.
- «Мог бы и не пинать…», - Жеребец покосился на своего седока недовольным взглядом. - «Так бы и говорил, что женихаться заедем. А то тычет в бока…. Не деревянные, чай….».
Похрапывая, Рыжий ловко сворачивает в проулок. На южаке вдоль сопки ютится с пяток небольших хаток, мазанных жёлтой глиною. Рядом в ивняке за огородами журчит речушка. В палисадниках грудами изумруда жмётся к дощатым заборам малина. Поодаль под самым склоном небольшая пасека. В углу за последним ульем сонная тропинка к воде, окаймлённая большущими листьями подорожника. Там же видится маленький телёнок на привязи под подрастающим деревцем боярышника. Спрятался в маленькую, на миг застывшую, тень и всматривается влажным ласковым глазом в простирающееся далеко-далеко марево полынной речной долины.
- «Безбедно хохлы живут. Потому в партизаны их и ковригою не заманишь. Своим умом живут. Девки, вон, во дворах - женись, не хочу. Да и то…. Афоньке бы давно пора. По всему, пора. Заканителился хлопец в партизанах. Да супротив природы не пойдёшь…. Не пройдёшь мимо красы девичьей, все равно, хоть краешком глаза, да глянешь. А природе и того достаточно…. Не утерпел и Афонька! Пригожую девку заприметил в городце у хохлов на окраине. Теперь-то ему моих копыт не жаль…. Теперь ему самая короткая дорога кругом в четыре версты, где и одной обернуться по делу можно. Зато, мимо заветной хатки. Ишь, соловьём засвистал…», - Рыжий, останавливается, уткнувшись мордой в перекладину нехитрых ворот.
- О, якый гость до нашого базу! Стрибай, Фэдотовыч, з коня, ходь до хаты, - во двор вышел хозяин: рыжеусый, лет сорока мужик, с хитрющими карими глазами.
- «Ишь как женишка привечает. Нет, чтобы о коне в первую очередь говорить. Так нет же…. Обо мне и не вспомнит, хохол. Не оглоблю же воротную мне грызть…? - Рыжий скалит с фырканьем зубы и действительно принимается скрежетать ими о перекладину.
- У тэбэ жэрэбчик чи голодував нэдиллю, чи взаправди сухэ дрэво вважае? - смеётся на Рыжего хозяин.
- «А у «тэбэ», что же другого привета для «жэрэбчика» не найдётся?» - продолжал грызть, словно ехидничал, Рыжий.
- Геть, вин у шляха трава зэлэна, - хохол махнул рукой на лужайку против двора.
- «И на том спасибо!» - Рыжий потянулся губами к руке Афанасия.
Тот щёлкнул кольцом, освобождая рот жеребца от железа, легко завязал поводья за седельную луку, и отпустил его.
- Да, нет, спасибо, дядя Семён. Я в отряд, мимоходом заглянул к вам. Мне бы Галинку позвать…
- Вон, як…. Мымо значыть ходышь? Галю! Чуешь чи ни…!? Тут до тэбэ партызан. В хату нэ хочэ…, - кричит дочери хохол.
Тут же, словно того и поджидала, во двор выскакивает кареглазая, со смуглинкой в лице, дивчина. Зардевшись, опускает глаза и теребит руками складку вылинявшего платья. В окне мелькают ещё девичьи лица. Строго выглянула мать.
- Так ты, Фэдотовыч, и во двир ни зайдэшь? - хохол только спрашивает.
- Та ни, тату. Можно я провожу його, та и вся…? - просит скороговоркой за Афоню дивчина.
- Ну, глядить…. Дило вашэ, - хохол насупился и сделал вид, что занят своим хозяйством.
Девушка выходит за ворота, прислонившись спиной к перекладине, смущённо загребает босой ногою мягкую дорожную пыль.
- К яру меня проводишь? - спрашивает Афоня и пытается взять её за руку. Дивчина, оглядываясь на отца, не дается.
С лужайки, позвякивая удилами, топает гулко копытами Рыжий. Подходит, тянется мордой к тёплому девичьему плечу.
- «Ботвой картофельной пахнет и ещё… ветерком заречным, да солнышком…», - приходит Рыжему в голову.
Девушка гладит Рыжего и, заглядывая ему в глаз, жалеет:
- Укатал тебя хлопче?
- Да что ему будет….
Все трое отходят тихонько от двора. Рыжий трясёт отчаянно гривой, отгоняя надоедливых мух. Сзади во двор выходит вся женская половина семьи. Хохол что-то гырчит на них, но тут же все вместе глядят вслед уходящей троице.
- «Ишь, невест сколько…. Как только хохол прокармливает?» - думается Рыжему, поглядывающему на то, как мелькают голые девичьи пятки из-под подола…. Так и запомнится ему этот день: яркий, с чистым небом, с духотой в полынных зарослях, с лёгким сквозняком от речушки.

…Шумит трава на лугу, словно шепот ласковый в поднебесье льётся. Эвон, красота какая, даль синяя…. Небо высокое, чистое, шатром над головой выгнулось. Балочкой, вдоль нетронутой луговины, душисто и рясно цветёт калина. Бело-зелёные зонты её цвета издалека, словно большие горошины поверх круглой кроны куста, красуются. А земля вокруг исходит таким теплом, таким духом, что млеет душа, кружит голову хмелем. В калине Рыжий дремлет стоя, почёсывая о ветки за ухом. Поодаль в полынной духоте, на мятом клевере двое: Он и Она….
- Целуй меня, Галя, целуй…, - шепчет, ошалевший от девичьей ласки Афоня.
- Да…. А ты, як в прошлый раз, приставать с глупостями станешь…, - хитро смеётся в ответ Галя.
- Какие же это глупости? В мире у всех это так…. Не устоишь, ведь, против этого…, - Афоня лицом вжимается в девичью грудь и захлёбывается поцелуями.
- Ах, липучка! Не дразни дюже…. Боюсь я….
- Чего, глупая? У всех так…. Без этого и жизни дале не будет.
- Пусти. Нельзя без благословения. Грех…. Глянь, и Рыжий твой смотрит.
- Пускай смотрит. Ужели ты не видела, как это у них бывает…? Вот я его сейчас пугну, чтоб не глядел!
- Всё равно нельзя…. Не хочу не в своё время бабой стать.
- А когда твоё время будет? - смеётся Афоня.
- Вот как бродяжить бросишь. А то боязно мне с тобой. Мужики дома живут, а не в лесу. Тату тож ругается. Боится, что в подоле принесу…. Нельзя так, Афонюшка.
- Вот, беда ты моя любая…. Нельзя так нельзя,- и снова смеётся он, и снова целует девичью грудь до одури, до беспамятства.
- Пойду я до дому… и так уж загулялись. Тятька ругать станет. Картоплю не дополола….
- Тогда давай ещё немного на Рыжем прокатимся?
- Тяжело ему….
- Да мы только вон до того вяза, а потом я тебя назад в деревню доставлю.
- Ладно, до околицы, а там я уж сама….

К вечеру Афанасий в отряде. Намаявшись за день спит крепко на чьей-то пустой подводе, доверив Рыжего мужикам, что к лошадям охочи. Те в ночном и накормят коня, и отдохнуть дадут. Поутру ему с Черешней поручено за пару дней смотаться в разведку.
…В сумерках верхом миновали посты, тихим шагом к восходу добрались до реки. «Долговязому-то не впервой. Чего ему…? Продрых до петухов под подводою, подгребая под бока солому, и сейчас молчком посапывает за спиной». Правым берегом спустились вёрст на десять к устью, избегая случайных встреч с сельчанами. В районе людной Владимировки, спешившись, прошли пару вёрст камышовым логом. Под ногами хлюпала болотная жижа. Рыжий глубоко проваливался, потому тяжело хрипел и тревожно поводил глазами.
- «Эх, понесла же нелёгкая болотиной! Мало, что вдвоём оседлали, так ещё и утонуть сподобит…»
Минуя Владимировку, Афоня с Черешней взяли правее. Уходя от реки, выбрались на сухое косогорье, протянувшееся вдоль речной поймы. Здесь отдыхали с полчаса, завалившись в духоту таволожки, подставляя солнцу потные неумытые лица.
- Почему тебя Черешней прозвали?
- А бес его знает. Привязалось вот. Издавна ещё…. Малым я по садам горазд был промышлять. Может быть оттого. А может быть, за худобу так зовут? Кто ж его знает?
- А сколько тебе лет по правде?
- По правде не знаю. Мамку плохо помню. Умерла давно, а то бы сказала точно. А тятька по пьянке забыл про меня. Должно семнадцать…. А тебе?
- Я старше. Девятнадцать вот, третьего дня было…
- Старик… уже. Женится, небось, собираешься?
- Скажешь, тоже…. Осмотреться бы надо в жизни.
- А что, в деревне худо? Конь, вон у тебя какой…, справный.
- Да не сказать, чтобы совсем уж худо. Но, должно люди завсегда к лучшему тянутся.
- А где оно, лучшее….?
- А кто ж его знает. Вот драку затеяли за лучшее. Кто победит, тому и лучше.
- Хитёр ты, Афоня. Знаешь, кто победит, ежели к нам пристал. Мы победим…. Нас поболее числом будет.
- Меня дружок сманил к вам. А может и сам от отца захотел оторваться. Дома кроме меня девок ещё двое, да малец. На них ещё работай да работай…. А мне должно лень стало. У нас дед отчаянный. Сам себе голова. Я должно в него выхожу.
- А у меня только тятька. И того, по правде сказать, я уж с год не видал. Может быть, его и нету уже…. Гулёна он лихой. И я в него.
У Черешни звучно заурчало в животе.
- Харчами нас бедно снабдили. Жрать охота, страсть как. Давай хлеб располовиним, а…?
- Ну, нет уж! Ещё дела не сделали, а половину запасов умяли. Терпи уж….
 Рыжий, с засохшей под брюхом и на ногах грязью, устало понурил голову, уткнувшись ею в тень небольших дубов.
- «Про хлебушек разговаривают. Не уморились вовсе, и то благо…»
Ему припомнился Ерохинский двор, крепкая Федотова рука, мягкая тёплая ладошка Тимошки и духмяная краюха подсолённого хлеба....
- «Да-а.… Приведётся ли домой воротиться? Лето уж на изломее, а мы всё партизаним. Дорогой прямой забыли уж как ходить. Разъездов казачьих боязно…»
Рыжий хорошо помнил дорогу вдоль реки, что в сухую погоду мягка и приятна под копытом. Высохший ил с песком плотен и мало пылит, а местами и вовсе порос подорожником и пыреем. После дождя же эта дорога раскисает, и тогда ходить по ней одна мука. Без телеги еще, куда ни шло, но на резвом скаку того и гляди, заскользишь копытами на повороте. А когда ещё и воз позади тебя, то после дождя и вовсе тяжко. Когда колёса вязнут в глубоких рытвинах по самую ось, а копыта разъезжаются во все стороны, и невыносимо долгим кажется путь. Сейчас с косогора хорошо видна река, с берегов укрытая ивняком, и та знакомая дороженька. Вон и конники на ней. Один, два…, пять,…семь. Казаки! Дозор конный.
- «Не хоронятся, как мы…. Пылят себе без опаски посуху мимо болотины. Мои, вон, сустали и не видят ничего. Взопрели, вояки…»
Рыжий тихонько всхрапывает. Афоня поднимает нехотя голову и осматривается.
- Гляди, Черешня, вовремя мы с реки ушли. Семеро, вона, верхами идут.
Долговязый поднимает кудлатую голову, прищуря глаза, глядит вдаль. Чешет затылок.
- Должно дозор ихний. Нас они не видят. Да и увидят, не поймут…. Тут владимировские мужики хозяйнуют. А у них с казаками пока мир. Друг дружку не трогают. Но от греха подальше и нам бы свалить надо. Ещё пару вёрст одолеем, и Рыжего твоего оставим. Я место хорошее там в прилеске знаю. Потемну до полуночи попробуем к постовым подобраться. Послушаем, понюхаем…, а там, куда кривая вывезет. Авось случай какой подвернётся. Узнаем, что по чём и айда до дому. Возвращаться - оно завсегда полегче.
- «Рановато о доме заговорил, хлопче. К месту туда ещё не добрались, а ты уж обратно поспешаешь. Плохо…».
Рыжий гулко топнул копытом, отгоняя с живота надоедливого овода.
- «Меня одного оставят, тоже плохо…. Что ж хорошего на привязи в незнакомом месте торчать? Плохо это…».

…К вечеру небо затянуло облаками, но духота не ушла, и стало совсем тяжко. Афанасий с долговязым ушли в темноту тихо, словно растворились в синей толще душного воздуха. Рыжий напрасно вслушивался в шорохи ночи. Шаги его седоков оборвались как-то сразу и одновременно, как будто оба сорвались в глухую бездонную пропасть. Ни ветерка, ни шороха, только звенит комариный рой над головою, а окрест стоит одуряющая тишина. Такое редко бывает на сломе лета, когда устаёт природа от буйства зелени и цвета, когда лес на вершинах стоит тяжёлый, с налившимся листом, словно остановившийся под тяжёлой поклажей путник. Ещё, кажется, миг раздумий, и путник решится оставить свою тяжкую, ставшую ненужной, ношу. И тогда по-иному зашумит листва, зазвенит по-другому в траве кузнечик, потянет свежо с нарастающей скоростью с долины ветер…. И тогда придёт пора осени. Но сейчас в эту пасмурную душную ночь была ещё вершина лета, было тихо и тягостно. Даже поднявшаяся луна так и не смогла пронзить светом своим ни серой пелены облаков, ни вязкой массы тёплого воздуха.
Рыжий, привязанный длинным поводом к шершавой берёзе, до самого рассвета простоял, подрёмывая и не шевелясь, словно подчиняясь общей окрестной тишине. И стал переминаться с ноги на ногу, только когда свет нового дня разлился над землёй, когда духота отступила, и лес проникся первыми облегчёнными звуками. С долины потянуло ветерком, обещавшим разогнать ночную хмарь.
- «Сейчас перекушу немного, а как солнце вверх пойдёт, повалюсь в полынник от слепней. Задерживаются мои вояки…. Не так что-то…».
Легко похрустывая, Рыжий принялся бродить по опушке, вытягивая на всю длину привязь. Под берёзой большущим коричневым грибом темнело седло. Юркий полосатый бурундук проворно взобрался на него и тихонько присвистывал от любопытства.
Где-то недалеко заржала кобылица. Рыжий вздрогнул, вскинул высоко голову и, сдерживая невольные звуки, глухо утробно захрипел. Из-за высоких зарослей лещины его не видели и, надо было полагать, не услышали. В том, что ржала кобыла, ему ошибаться было бы стыдно. Всё его мускулистое возбуждённо подрагивающее существо обязано было в таких звуках распознавать голос любой своей возможной половины. Так устроена его природа, и она не дала ему никакой возможности уклониться или остеречься от этого. Кроме, конечно, старости и ещё, пожалуй, смерти. Но последнего Рыжий вообще не мог знать, как не дано этого знать младенцам да ещё рыжим… лошадям, а о старости ещё не догадывался наверно потому же. Кобылица заржала ещё. Совсем рядом шли группой конники. Слышался размеренный неспешный топот лошадей, позвякивание упряжи, приглушённый говор.
- «Если бы я был собакой, то наверно нужно было бы сейчас затаиться и переждать. Но я же не наш дворовый Полкан…».
Рыжий возбуждённо прядал ушами и так же утробно почти беззвучно хрипел. Но при следующем призывном ржании проходившей рядом лошади Рыжий вдруг взмотнул в сторону головой, вздрогнул ощетинившейся стриженой гривой и громко длинно ответил. Потом так же резко умолк, настороженно поглядывая в заросли и мелко вздрагивая холкой. Тут же сквозь орешник напролом, ломая с шумом ветви, выскочил всадник. На боку шашка, за спиной короткий кавалерийский карабин, в лице удаль, в глазах удивилинки.
- Хо-хо, казаки! Никак жеребчик тот, что наследил вчерась у Владимирского брода….
Вскоре на поляне сгрудились семеро верховых, окружая кольцом Рыжего. Кони шумно дышали, задиристо пофыркивая.
- «Те, что вчера вдоль реки навстречу нам шли…. А теперь, вот, с утра следом наладились. Скорые мужики. Теперь с собою уведут…», - думал Рыжий, не очень-то резво взбрыкивая, и, показывая свое расположение к чужим, на всякий случай подёргивал длинную вожжу, которой крепился к берёзе его недоуздок.
- Ну, ну, рыжебокий, стоять! Чего уж попусту брыкаться.
Один из казаков, рослый с сивыми вислыми усами, спешился, ухватив Рыжего за недоуздок, сдержал его, прихлопывая по шее.
- «Крепкая рука, как у Федота…», - Рыжему почему-то опять припомнилась Ерохинскую ладонь.
- Знакомый жеребчик…. Сродича мово с Мельниковки!
- А где ж родич-то? Больно далеко от коня гуляет…
- На берег к посту, видать, ещё по темну пеши ушёл.
Казак поднял с земли седло, уздечку, попробовал зануздать Рыжего.
- «А вот этого я тебе не позволю, родственничек…» - жеребец упрямо и угрожающе мотнул головой.
- Ладно, ладно! Не хошь, не будем пока и силовать…. Гнат! На-ка, приторочь к себе седло, там разберёмся.
Вислоусый передал упряжь удальцу с карабином.
- Теперь, казаче, аккуратнее. Сродичь-то евонный должно лазутчик.… Рядом где-то или на берегу ещё выглядает. Хорошо если налегке шастает, а ежели с винтарём? Не ровён час, палить удумает. Ухи востро держи! - распоряжался по всему старший из казаков.
- «Это про Афоню говорят. А про долговязого не знают. Должно не догадываются, что я двоих от Ястребовки нёс. И то хорошо. Вот тебе и в полон угораздило…, - Рыжий понурил голову, поглядывая в глаза гладенькой кобылке, на голос которой он, не удержавшись, так опрометчиво отозвался.

…Под Александровкой в южном распадке уже год стоит бело-казачий корпус. Местное население неспокойно, власть после того, как царь-батюшка отрёкся, не шибко почитает. Босота в округе бузит, в шайки грудится. Кто, как ни казаки, порядок призваны удерживать. На то и клялись царю и отечеству. Ну, царь оконфузился, пускай, но отечество-то живо. Вот и призваны казаки власть, какую бы там ни было, поддерживать. А то разбредётся народишко, как стадо…. Не гоже. Штаб корпуса размещается в просторной избе местного старосты, что выделяется несколько среди прочих сельских построек. В деревне к казакам привыкли, потому никого не удивляет беспрестанное оживление вдоль улочки, что пробежала просёлком от распадка к штабу. Здесь часто снуют вестовые, через которых поддерживается связь штаба и с самим корпусом, и с недавним лодочным постом в устье реки, что по карте значится в четырёх верстах от Александровки. Река одним боком своим в этом месте подмывает высокую островерхую гору, а другой правой стороной разливается болотом, поросшим метёлками камыша. Здесь река встречается с морем и окрашивает его вдоль песчаного берега и далее жёлтой илистой своей мутью. Правее устья на самом песке временный казачий пост. С пяток больших лодок носами на песок. Саженей на тридцать в море выдаётся деревянный пирс, сооружённый на сваях из отёсанной почерневшей лиственницы. На берегу, словно вкопанный в песок, низкий глухой сарай, приспособленный должно под склад. В стене с моря одна-единственная широкая дощатая дверь. У стены телега. Чуть поодаль камышовый шалаш, воз корявых берёз для костра. У воза коновязь, пара осёдланных лошадей жуют лениво из охапки свежей зелени. Ещё чуть вдалеке на чистом прибрежном лугу вольно пасётся табунок лошадей. На них в темноте вышли Афоня с Черешней, да вовремя обошли сторонкой. Подобрались к костру, и засели в полынном овражке. Так и продремали до рассвета. Потом огляделись. В туманной дымке дальнего рейда стоит посреди залива большой транспортный корабль. Вскоре от корабля отчаливает вёсельный бот. Поблёскивают погоны. Такими же блёстками рассыпается с вёсел вода. Из шалаша выполз заспанный казак. Глядит из-под ладони на море, потом отворачивается, уходит в сторону от шалаша, справляет малую нужду.
- Ты оставайся тута, а я логом обойду пост, - шопотом говорит долговязый. - С той стороны по ветру слышнее будет, о чем солдатики гуторят. Лодка подойдёт к берегу, я, может быть, и подгляжу чего. Ты же, чуть погодя, отходи прежним путём. Держи под косогор, там встретимся. На Рыжего…, и айда до дому! Бывай пока Афоня. Пожелай мне фарту в спину. А то негоже с малой вестью в отряд ворочаться. Чего зря болотину месили….
Черешня отползает стороной и вскоре исчезает из виду. Чуть лишне шуршит камыш, да попискивает потревоженная пичуга.
- Отчаянный, дьявол…. На рожон полез. С моря заприметить могут, - тревожно думается Афоне.
Только подумал, заржали кони и на лужку, и у привязи. С той стороны, откуда ночью крались и они с Черешней, тоже раздалось нервное ржанье.
- Рыжий?!
Ёкнуло Афонькино сердце. А как увидел своего огненного приметного конька в группе появившихся всадников, так заколотилось в груди, такое отчаяние охватило, что неведомо как и удержался от того, чтобы не рвануть напролом, выручать Рыжего. Присел в своём овражке, затих, не одолел лишь слезы, непокорно заблестевшей в глазах.
- Что-то не так сделали…. Выследили нас. Теперь затравят погоней. А куда уходить без коня? Без коня не уйти….
Бот был на подходе к пирсу, когда с него послышались возгласы и стрельба из винтовки.
- Вона, вона, стороной побёг! Держи его, ребя!
Подъехавшие казаки на берегу всполошились. Четверо кинулись в сторону, куда показывал, привставши с лодки, возбуждённый солдат.
- Кажись, попал! Там он, там! В осоке залёг…. Берём его, братцы! Без оружия он. Налегке хлопчик промышляет….
Чуть погодя казаки притащили к шалашу Черешню. Он совсем не упирался и только затравленно из-под лобья бегал глазами. Руки у него были в крови, лицо бледное с гримасою боли.
- Глянь, зацепил служивый родича твово…
- Не! То не Ерохинский…. Чужак. Городецкий, ктось из голытьбы. Конька, небось, увёл, а? Дай-ка, гляну, куды его стукнуло? В живот. Худо! До лазарету надо бы….
К шалашу подходят сошедшие с бота офицер и двое рядовых. Все трое в вылинявших на спинах гимнастёрках.
- Вот, ваш бродь, хлопчика задерживаем. Должно лазутчик…. Жеребчика вот энтого он ещё в чаще оставил, - казак махнул рукой в сторону синих сопок. - Оружия при нем нет. Зацепили ваши его крепко. Помрёть должно…. До лазарету бы его….
- Разберёмся. Ждём пока ещё одну лодку. За раненым присмотреть!
Черешню оставили у коновязи, где от шалаша ложилась небольшая тень. Он тихо скорчился, сжимая в кулаки свою ветхую грязную рубаху. Сейчас на земле он совсем не казался долговязым. Глядя в его подрагивающие плечи, его сейчас можно было принять за мальчишку-недоросля годов пятнадцати.
- Накося, хлопчик, кужух под голову. Эк, тебя лешак угораздил под пулю полезть…, - вислоусый казак откровенно жалел о случившемся.
Черешня затуманенным взором, кажется, благодарил его за это. Было видно, как силы покидали его. Он попросил воды. Вислоусый полез в шалаш, где загремел чем-то жестяным, должно там казаки держали воду. Остальные толпились гурьбой далеко на берегу, поглядывая на вторую отчалившую от корабля лодку.
- «Плохи дела, долговязый. Не управились с делом – то…», - Рыжий виновато потянулся мордой к полотняному рукаву постанывающего Черешни: - «Афоньки не видать…. Должно хоронится где-то. Эх, вояки…»
Афанасий затаился рядом. Распластался, не дыша, готовый с головой вкопаться в сухую сыпучую землю. Рыжий, казалось, чуял его, потому как часто высоко вскидывал голову и всматривался беспокойным глазом в седой полынник. Вислоусый вытащил в деревянном половнике воды, смочил край черешенской рубахи и поднёс ему к губам.
- Пить нельзя тебе, хлопче. Терпи уж, коли сдюжишь…, - казак наклонился близко и тихо спросил: - Ерохина конька увёл али ещё кто с тобой должон быть? Говори, пока при памяти…. Может, помогу чем?…
- Худо мне, дядька. Знобит…. Костёр в кишках…. Худо…, - Черешня, кажется, начинал бредить.
Казак оставил его, пошёл к остальным. О чём говорили, было не разобрать. Афоня пополз к шалашу. Рыжий сразу заметил его, забеспокоился и тихонько заржал. Забеспокоились и остальные кони.
- Тихо, ты, пустобрёх…! - зашипел из полыни Афонька.
Словно что-то подозревая, настороженно с берега вернулся вислоусый. В этом казаке Афоня узнал двоюродного дядьку по матери. У него лет пять назад они с отцом заночёвывали во Владимировке. По осени в этом волостном селе всегда проходят ярмарки, на которую съезжаются с окрестных деревень крестьяне. Выбирались на ярмарку кое-когда и Ерохины, кое-чего продать, кое-чего купить. Года два назад этот же дядька наездом гостил у Федота. Тогда волостное начальство объезжало деревни, выведывало настроение. Дядька, кажись, в каких-то приставах значился.
- «Эх, Черешня! Чего, дурень, высовывался…».
Афоня мучался совестью, не в силах чем-либо помочь. Всё, о чём предупреждал в отряде командир, они с Черешней сделали. Потому и оружие велено было оставить. Предполагалось, что безоружные они осторожнее будут, ни в какую заваруху, почём зря, не полезут. В задание входило только разведать возможность незаметного прохода в устье реки. Такую возможность думали использовать для угрозы казачьему корпусу с неожиданной стороны. Тем путём, что проделали они с Черешней, можно было бы пройти небольшим конным отрядом и закрепиться на выгодной позиции.
 - «Что же делать? Подползу к Рыжему, и айда…! Не догонят! Пока очухаются, то да сё, я уйду на полверсты. До распадка вмиг долечу, а там вверх кустами, оторвусь, затаюсь где…. Пережду. Авось не заметят, повезёт…. А Черешня? Бросить? А что в отряде скажу? Правду…. Кто виноват, что полез на рожон? А может и его выручить…? Прихватить вон кобылку у казачков…».
Наверно Афоня излишне шевельнулся в своём укрытии или голову высоко приподнял, только заметил его Рыжий и захрипел взволнованно, замотал головой, норовя вырвать с коновязи поводья. Тут и вислоусый казак, почему-то оглядываясь на сгрудившихся у пирса мужиков, шагнул настороженно в том направлении, где, не дыша, притих Афанасий. По поведению жеребца казак догадался, что кто-то прячется в полынных зарослях. Не приближаясь к Афоне, дядька, поглядывая всё на берег, тихо заговорил:
- Не шуткуй, хлопче…! Схоронись подале. Я промолчу…. Не знаю уж, кто ты есть, но конька Федотова я доподлинно узнал. Дружок твой подстрелянный крепко. Ему ты теперя не помощник. Сам уходи…. Я уж случаем жеребчика отпущу. Прощевай, паря и уходи….
Дядька резко вернулся к коновязи. Афанасий, застигнутый таким внезапным сочувствием, ещё несколько мгновений лежал неподвижно. Затем, почему-то подчиняясь вислоусому, осторожно отполз в шуршащий высокий камыш. Рыжий, словно тоже понял всё, и успокоился.
- «Ну, дела!… Казак помогать моим воякам вызвался. Хорошо это. Отпустил бы, а там… ноги помогут».
К пирсу подошла вторая лодка. Мужиков прибавилось. Несли какую-то поклажу, ящики. Шумно разговаривали. Офицер командовал:
- Рябов, распорядись запрячь телегу. Грузитесь…. Раненого тоже… заберём. Живой поди ещё?
- Плохой хлопец, ваш бродь, - отвечал вислоусый, нарочито громко: - Говорит, случайно на пост вышел. Сам из шахтёрских, городецкий. Гостил у кого-то на Американке. Про коня ничего не знает. Может и не брешет….
- Тоже мне защитник сыскался. Ты же говоришь не родственник…? - усмехнулся тот, кого офицер называл Рябовым, и который по всему был за старшего у казаков.
- Точно так! Не сродич…. Я своих знаю. Вот конь взаправду сродственный.
- Знаешь, кого в родню брать…. Ладно, там разберёмся. Запрягай коня в телегу. Пусть поработает родственник….
- А ежели не дастся?
- Ты уж давай уломай его по-родственному….
Казаки грузились на телегу, посмеивались. Двое, подхватив стонущего Черешню, укладывали его меж ящиков. Вислоусый пошёл к лошадям.
Рыжий обеспокоено переступал с ноги на ногу, громко ржал и мотал головой. Как только, ловко одним движением отвязанный, повод на мгновение задержался в руке вислоусого, Рыжий с диким ржаньем встал высоко на дыбы, развернулся в таком положении кругом и, взметнув копытами облако песчаной пыли, сорвался с места в галоп, прочь от злополучной неприятельской коновязи.
- Стой, стой! Ах ты, бес рыжий….
- Что ж ты, раззява, упустил!? Сволочь!…
- Дозволь, ваш бродь, я споймаю жеребчика?…
- Да-а! Держи теперь ветра в поле. Глянь, как летит стервец…, родственничек….
Казаки не успели опомниться, как через мгновение от Рыжего и след простыл. Лишь клубилась лёгкая пыль вдоль камышовых плавней, где петляла мягкая по илистому песочку дорога….
Промчавшись пулей с версту, Рыжий остановился и сошёл с дороги, ступая осторожно в податливую камышовую сырость. Погони, кажется, не было. Через минуту заросли скрыли его, и он остановился, переводя дыхание.
- «Кажется, ушёл…. Гнать меня, у них резону нету. Я им не шибко нужен. Во Владимировку они вдоль реки к броду пойдут другой дорогой. Афоня не мог туда отойти…. Он где-то здесь, рядом.… Только бы сообразил, что я ушёл в камыши….».
Бьётся учащённо большое жеребячье сердце. Шумит вокруг камыш, пощекотывая под боками жёстким узким листом. Над головой стоит высокое белое солнце….
- «Чего уж людям надо? Какая красота окрест…. А они гонять друг дружку по земле взялись. И не жаль силы им?…».
 Так думалось… бы Рыжему, будь он посмышлёнее простого конька-огонька. Но он был действительно простым пятилетком жеребцом, попавшим волею случая в людскую заваруху, и думать так навряд ли мог, иначе не попался бы так по-простецки в плен.
- «Слава Богу, человек хороший встретился, выручил…. А то бы парился сейчас в обозе, в оглоблях, с тяжёлой телегой под задом. И без Афоньки….».
С дороги послышались быстрые шаги. Запыхавшийся Афанасий, обшаривая взглядом камышовое пространство, тихонько посвистывал. Знает, где может ждать его Рыжий.
- «Лёгок на помине…. Вон как поспешает, вояка…», - Рыжий легонько фыркнул.
Афанасий остановился, позвал:
- Рыжый, ты? Умница, иди ко мне…. Ну, давай, давай…
- «Теперь-то уж куда торопиться?» - недовольно думается Рыжему, и он выходит на дорогу, с чавканьем вытаскивая из сырости копыта.
Афоня кинулся на подмогу, ловит болтающийся повод, обнимает Рыжего за шею и жарко сквозь слёзы шепчет:
- Конёк ты мой, дорогой, рыжебокий. Как убежал-то? Давай, давай, уходить надо. Неровён час, догонять казаки надумают….
- «Эк, вояка! Вот и слезу пустил. Не нужно было в свару-то лезть…».
…Уходили от реки тихо с оглядкой, шагом. Афоня где сам шёл рядом, касаясь рыжего бока жеребца, где садился на его тёплую спину, но не погонял. Без седла ехать было неловко, а если вскачь, то и совсем уж тряско. Минуя камышовые плавни, выбрались на сухое взгорье и сопками быстро ушли вверх от злополучного устья реки. Ещё до вечера стороной обогнули деревню, слышную отсюда с вершин пустым брёхом собак, бабьим говором, да теми звуками, что таит в себе только людское жильё. До темна Афоня спешил опять повернуть к реке и уже ночью подвигаться выше луговиной, где идти проще и быстрее. Когда совсем стемнело, он отпустил повод, давая Рыжему самому выбирать дорогу. Положиться на коня сейчас было самым правильным.
- Давай, дружок, помаленьку….
Перед этим он поделился с Рыжим последним кусочком хлеба из-за пазухи и, совершенно не утолив голода, дремал под мерный шаг жеребчика.
- «А что теперь-то давать? Топай себе да топай натощак. Темнотища - глаза коли…. В такую темень кого бродить заставишь? Только нам край убегать надо, да к своим прибиваться…», - думает, понуря голову, Рыжий.
Из-под ног его с обочины взлетает испуганная птаха. Конь шарахается, чуть не уронив задремавшего седока.
- Ты, что…? Боишься? А я, раззява, сплю….
- «Неплохо бы и мне вздремнуть», - думается Рыжему.
Он на ощупь срывает с обочины пучок травы и жуёт на ходу. Над головой светлеет. Справа вдоль реки проясняются очертания леса и словно клубы бесшумного недвижного дыма вздымаются полосой к посеревшему небу. Ещё чуть погодя всходит луна. Не совсем полная, но чистая, как натёртый самоварный бок. Свет от неё мягкий, почти осязаемый, вязкий с прохладцей расползается над спящей долиной, выявляя сначала только контуры окрестности, потом высвечивая и полосу дороги, и отдельные кусты и даже макушки придорожной полыни. Поднявшись же над головой, луна освещает всё так ярко и славно, что заставляет невольно оглядеться на всю эту ночную прелесть и восхититься. По правую руку меж зарослями блестит река. Афоня тянет вправо поводья.
- «Вот это другое дело! До утра отдохнём, а там и путь короче покажется», - одобрительно пофыркивает Рыжий.
Не опускаясь совсем к реке, Афанасий выбрал место ложком у раскидистой черёмухи, остановился и отпустил Рыжего. Наломал тут же в логу полыни с камышом и охапкой бросил на тёплую ещё со дня землю. Рыжий отыскал рядом лужайку и похрустывал сочно травою. С реки доносился мягкий рокот воды в корчажине под недалёкой кручей. Афоня, разувшись, дремал, а потом и вовсе крепко заснул, когда Рыжий, насытившись, подошёл и, устроился спать стоя рядом.
Проснулись с рассветом от колёсного скрипа со стороны дороги. Афанасий резво взобрался на дерево. Разглядел в утреннем туманце на дороге подводу с двумя седоками, следом дремотно подвигался верховой на вороной длинногривой кобыле. Шли, не спеша, с оглядкой.
- «Кто-то из селян, казаки посмелее будут. А может быть и наши кто…».
Афанасий, оставив Рыжего у реки, как был босиком, украдкой пробрался к дороге, пропустил движущихся мимо себя. В одном из седоков на подводе узнал дядьку Ивана. Обрадовался, тут же выскочил и громко окликнул:
- Эгей, мужики! Далече катите? Никак в отряд?
Подвода и всадник разом остановились. Мужики подозрительно оглядывали чумазого босого хлопца в драных холщовых портках.
- Да то ж Афонька! Племяш мой…! - дядька соскочил с подводы.
Съехали все вместе к черёмухе, где настороженно прядал ушами Рыжий. Пока делились кое-какими харчами, Афанасий рассказал о своих походах за последние двое суток. О Черешне говорил, оправдываясь со слезами на глазах:
- Подстрелили его. Казаки с собой забрали. Я не мог ничего…. Рыжий, вот, убежал. И я следом….
- Не горюй, паря, - успокаивал дядька: - В жизни у тебя ещё не раз урон приключится. Ты молодой ещё, всяко ещё будет. И горя не миновать. Уж чего-чего, а этого среди людей завсегда много было. А дружок твой, даст случай, и живой останется. Казаки тоже люди. А среди людей и хороших немало попадается, не все же плохие….
- Да, уж…, - вторит дядьке другой с подводы, что постарше: - Иной всю жисть в голове грешит беспрестанно, а в жизни праведник, а другой всё, что ни сделает - грех, хотя и помыслов худых к тому не было. Почему так? Не знает никто. Кто говорит - случай, кто - судьба, а кто и на Бога валит….
- Не казни себя. Это дома сидеть - ни урона, ни прибыли, а мы, вона, как от дома высунулись…, - словно сожалея о чём-то, заканчивал разговор дядька Иван.
Тут же решили разъехаться: подвода пойдёт в отряд, а дядька, упросив верхового одолжить ему лошадь, с Афанасием наведаются к Еремею Ерохину.
- Когда ещё так близко к тятьке буду? Айда, Афоня, к деду! Как он там кукует в одиночку…?

…Два всадника остановились на крутизне над речкой, чуть придержали лошадей, всматриваясь в противоположный берег. Затем друг за другом двинулись ниже, отыскивая пологий спуск к воде. Лошади, нехотя, поводя мордами, зафыркали, пошли вброд, подёргивая мышцами на боках. Вода лишь чуть подбиралась к стременам, но брызги из-под конских колен, подхваченные надводным ветерком, сыпались прямо на лоснящиеся шеи, в лица, на одежду всадников. На противоположном берегу чуть выше брода мужик голый по пояс возится с плетёной из ивовых прутьев мордухой. Завидя всадников, приподнялся от занятия, морщит коричневый от загара лоб.
- Никак не признаёшь, земляк? - первый всадник, привстал в стременах, закружив лошадь, остановился. - Глянь, Афанасий, сосед тятин не признаёт нас с тобою….
Второй без седла, выскочив из воды, не удержал, было, огненного конька. И тот, норовя закусить уду, шаловливо рванул в сторону, но, почуяв в боку пятку хозяина, присмирел.
- Напугался, поди? Потому и не признаёт…
- Матерь Господня! Никак Иван Еремеич? Ай, да Ерохины! Чисто разбойники…, - мужик расплылся в широкой улыбке.
- Да, вот, поизносились малость…, - оправдывается Афанасий, одёргивая рваную на колене штанину.
…К вечеру тянутся мужики ко двору Еремея Ерохина. В малую мазаную хату его из-за тесноты не идут. Обосновались прямо во дворе у тёплой стены за грубым верстаком: кто на дровосечной колоде, кто на лавке из хаты, кто стоя. Зажгли сальный фитиль в черепке, для того только, чтобы горел. Пили домашнюю водку из ячменной браги, принесённую кем-то в тёплом рукаве. Курили самосад и говорили, говорили…
В углу двора на привязи Афонькин жеребчик со своей новой знакомой. Закрыв глаза, стоят, подёргивая ушами. Вверху комариный рой.
- «Хорошо-то как…, - дремотно думается Рыжему: - Кобылка не молода уж, но не усталая…».
Он переступает с ноги на ногу, приоткрывает глаза и, повернувшись, кладёт осторожно, чуть дотрагиваясь, свою голову на нечёсаную гриву соседки. Та спит, не обращая внимания на его ухаживания.
- «А с чего уставать? Партизаним с прохладцей. Дома бы сейчас на сенокосах парились…».
На воспоминаниях о доме Рыжий засыпает и видит себя малым лёгким жеребёнком, летящим в зелёную негу заозёрного луга…
***