Часть 3. Афанасий

Николай Тертышный

РОДНЯ
Повесть
Часть 3. Афанасий.


«…солдатушки, браво ребятушки,
 а где ваши деды…?»
1
…Получая новое назначение в штабе округа, Афанасий встретил товарища, знакомого еще по партизанской вольнице. Теперь тоже красный командир, тоже за назначением….
- Какими судьбами?
- Служба, дружище.
- И не говори. Дан приказ ему на запад…?
- Пока в Забайкалье. А, ты?
- А мне, как говорится, в другую сторону. Я начинал после учёбы с Туркестана. А теперь, думаю, здесь в бригаде дело найдётся. Аккурат, в летних лагерях ещё часть застану.
- Да, пертурбация в армии основательная. Говорят, перевооружение…. Что слышно об этом?
- Говорят. Наше дело солдатское: прикажут, перевооружимся. Было бы чем…, - Афанасий осёкся и поспешил затронуть другую тему: - Женат? Как вообще дела?
- Какие дела? Служба! Был женат, да вот весь вышел. Она у своих стариков на Дону. Помоталась, помоталась за мной по Россиюшке, да и устала, видать. А может другое что…. Как знать? Я последние три года здесь, она там. Вот надеюсь, переведут, когда поближе, там и свидимся. А у тебя как? - товарищ был с виду беззаботен, но по глазам стало видно, как он вдруг загрустил.
- Да и у меня не блещет…. Жена из местных. Познакомился ещё парубком, как партизанил. Женился после учёбы сразу. Да тут же и укатил в Среднюю Азию. Ждала четыре года. Дочь без меня растила. Даже стыдно порою…. В тридцатом после ранения меня в Томск перевели. Приехала. Кажется, обосновались. Три года чудно прожили. Трах-бах, у меня новое назначение. Сборы, ругань, нервотрёпка…. Она осталась. Там неплохая квартира, город всё-таки. Договорились, пока не осяду прочно где…. Но где у солдата прочное место? Так вот и живём врозь. Детей больше нет. Худо.
Афанасий искренне сожалел о своей плохо сложившейся семейной жизни. Его окликнули, и они с товарищем распрощались наскоро, опять, по всей видимости, до следующей нечаянной встречи где - нибудь на перекрёстке солдатских судеб….

…Осенью двадцать второго Афанасию с отрядом партизан довелось входить во Владивосток, после того, как ушли белые. Красная Армия тогда олицетворяла новую сильную власть, приходившую прочно и навсегда. Партизаны были народом, одобряющим и поддерживающим эту власть. Их плохо организованные отряды вскоре были разоружены и распущены. Основную часть партизанщины собрали в заболоченном яру у малой речушки, конным велели спешиться и всем построиться.
- Ну, орлы! Останемся послужить рабоче-крестьянской нашей власти?
Уполномоченный по делам армии молодцевато вышагивал перед разношёрстным партизанским строем:
- Желающим вступить в ряды доблестной Красной Армии - шаг вперёд!
Охотников сыскалось не так много. Уполномоченный, кажется, и не настаивал. Безразлично отвернулся от строя и ушёл, подметая за собой землю длинной полою кавалерийской шинели.
- Иди, Афоня! Тебе личит в армии…
В отряде давно подметили за Ерохиным служилую струнку и сейчас незлобно подначивали.
- Не, мужики. Нам домой надо. Тятька его так ругался за коня, когда мы в отряд уходили, - за Афанасия серьёзно отвечал Костя Тихой. - Вот доберёмся до дому, отосплюсь за всю нашу бродячую, походную жизнь и подамся в город работать в типографию, напишу хорошую книжку о нас и сам напечатаю…
За Костей значился писательский грех.
- А Афоня у батьки свово в подручных останется землю, стало быть, ковырять? - кто-то из толпы по-доброму язвил.
- Землю пашут, паря. Ковыряют в другом месте…. А что? и на земле работа кормит. Кому-то и с ней, матушкой, судьба…, - ко-то философски недурно рассуждал.
В течение дня всех молодых партизан ещё раз уже по одиночке вызывали к дощатому столу, сооружённому наскоро тут же у одинокой кучерявой дички-яблони.
- Фамилия, имя, отчество?
- Ерохин Афанасий Федотович.
- Из крестьян?
- Сельские мы.
- Семья большая?
- Тятька с мамой, да нас четверо. Я старший. Ещё дед есть.
- На Дальнем Востоке семья давно?
- Дед, кажись, в конце веку с Донца сюда перебрался.
- Шахтёр, дед-то?
- Да нет! От земли тож.
- Грамоту знаешь?
- Читать, писать у батюшки нашего местного учился. Ещё у деда тож, он грамотей…
- Не от великих жиров, видать, брюхо-то подвело? - спрашивающий намекал на Афонькину худобу, да на драные холщовые штаны.
- Да, стало быть, не баре.
- В партизанах давно?
- Да уж с весны.
- В Бога веришь?
- Как все…, - уклончиво отвечает Афоня.
- А как все?
- Да, так, с середины на половину. А как нодо?
- В нашу власть верить учись.
- Так, я не против, потому и в партизанах…
- Даём тебе, Ерохин, рекомендацию. Пойдёшь на учёбу и станешь ты у нас боевым красным командиром. Характеристика на тебя с лучшей стороны, как говорится. Происхождение подходящее. Пройдёшь науку, получишь назначение.
- А тяте кто помогать станет? - Афоня по-детски в неподходящий момент вспомнил об отце.
- Будешь служить хорошо, найдётся и отцу чем помогать. Армия у рабоче-крестьянской власти на особом счету. Обмундирование, довольствие - всё серьезно и по первому разряду. Соглашайся. Пока молодой, здоровый…. Ну? Я записываю?
Это последнее о помощи отцу и решило все Афонькины сомнения. Если отцу помогать можно и будучи бойцом Красной Армии, почему бы и не послужить.
- Коня и оружие поставить на учёт по месту прибытия на курсы военных специалистов. И в добрый путь курсант Ерохин.
Костя, поджидая Афанасия, держал за повод Рыжего.
- Всё, мужики, записался я. Раз уж случается так…, - кажется, Афоня чуть-чуть сожалел о принятом решении. Он как-то погрустнел, насупился.
- Во даёт, деревенщина! Договорились ведь домой подаваться. Ну, давай, вояка, воюй дале. А я, уволь уж, домой поспешу. Работать, - Костя тоже стал грустен, помрачнел.
Назавтра судьба развела их.
Желающих записаться в ряды красноармейцев подобралось, немного-немало, человек пятьдесят. Своим ходом добрались в раздольное, неважнецкое, но людное, растянувшееся у реки под Владивостоком, село, где и расквартировалась учебная военная часть. И началась с тех самых пор для Афанасия Ерохина настоящая военная служба. Год учёбы пролетел как день. Красным командиром Афоня стал в аккурат к своему двадцатилетию. Получил назначение. Перед тем как уехать, на три дня всё-таки вырвался к родителям.
Стоял ноябрь. Отполыхали леса по дальним склонам. Внизу ещё на южаках догорали кленовые метёлки мелколистника, а вершины уже посерели, потеряли цвет. К холодам дело…. По сибирским календарям давно уж запуржило бы, а здесь у дальневосточной окраины, у моря тепло ещё. Сухо было весь октябрь, лишь в начале ноября нахмурилось небушко, нависло над землёю тяжело и серо. В горах снегом легло, а на долину опрокинуло сито нудного зябкого дождя. Афанасий с утра добрался по железной дороге до станции Кангауз. Там с оказией на подводе поднялся на перевал, куда с другой стороны в вагонетках тросами поднимали уголь, и где всегда можно было встретиться с кем нибудь из долины. Здесь рукой подать до шахтёрского городка. Так и есть, повстречал знакомых молчановских мужиков, те помогли с подводою, и к следующему утру он уже был дома, затратив на всё про всё лишь сутки. Родное сельцо встретило сереньким нависающим над вершинами небом, ветерком со стороны моря, невидимого отсюда из распадка, но в любое время года всегда напоминающего о себе.
Федот словно ждал Афоню. Ещё на околице приметил чужую подводу, вышел к воротам, присел, покуривая дымком из рукава ветхой поддёвы.
- Здорово, тятя! - Афанасий легко соскочил с телеги, нетерпеливо кинулся к отцу и обнял Федота крепко во весь обхват.
- Ух, чёртушко, заломал совсем. Здорово, здорово, сынок. А я то голову ломаю, что за люди….
- Да вот, Ерофеич молчановский удружил, пособил до дому добраться, - Афанасий кивнул на мужика поправлявшего упряжь. Тот, словно ожидая кивка, шагнул к Федоту, снял картуз и ловко за руку поздоровался.
- Здорово, земляк! Вот, думаю, дай сродственников проведаю в ваших краях. Заодно и вояку до родины свезу. Как не удружить. Отцы с одной Руси, дык и нам заодно жить….
- Вот удружил, так удружил! Давай во двор. Распрягай меринка…, - Ерохин старший засуетился, смахивая радостную слезу со щеки.
- Евдокия! Мать! Встречай гостей! Слышь, что ли?…
Из сеней показалась простоволосая, с большим животом Евдокия. Всплеснула руками, ахнула, полетела к сыну в объятия. Уткнулась лицом в суконное плечо и замерла.
- Ну, будя, будя. И без того слякотно. Прими гостей. На стол чего спроворь. А я баню сготовлю скоро. С дороги-то оно ладно будет…
Федот в углу двора распряг приезжего мерина и увёл в сарай. Евдокия, прильнув к сыну, приглашала гостей в избу.
Часа полтора спустя мужики в одном нижнем курили в предбаннике. Тихо потрескивала горячая печь. Пахло сладко сосновым дымком от тёмных бревенчатых стен. Было сумеречно, тесно и жарко.
- Я ведь на сутки, тятя, всего лишь. Завтра же с Ерофеичем и укачу. Трое суток у меня увольнение. Одни ушли уж на дорогу. Стало быть, двое осталось. Одни дома, одни опять на дорогу….
- Значит, по военному делу сын то уходит, - поддерживает разговор Ерофеич.
- Да, отрывается листок…. Вот и курить всерьез начал, а ведь до того только баловался, как я вот иногда, - как-то грустно подтверждает Федот.
- Ну, уж, так и отрывается? Всё образуется, тятя. Вот учёба кончилась. Назначение получил. Устроюсь, напишу, - Афанасий задумчиво дымил самосадом.
- Что, хорош дымок? Табак в этом годе неплохой во всей округе. Скажи? Не то, что городские ваши папироски, - кряхтит Ерофеич.
- Да уж! Душист табак, да не для публичного пользования, как говорят. Такой у костра в ночном хорошо курится. Лошадей-то много в деревнях, а тять?
- Не много, но кой у кого есть. Мы вот свою Лысуху ныне летом объездили. А Рыжего жаль. Добрый конёк был….
- Рыжий в полковой конюшне. Здоров, ухожен. Что ему станется. Теперь на оборону служит. Вот седло я своё упустил, да случай помог, мне другое досталось….
- У тебя, Федотка, теперя большая защита у Советской власти - и конь, и сын…
Ерофеич шутит, лениво попыхивая самокруткой. Жарко.
- Да уж, большая подмога…. Отца старика, вот, к себе тяну, всё ж руки ещё одни в хозяйстве. Что я с девками да с мальцом? Да сама, вот на сносях. Угораздило ж напослед…, - Федот смущается. - На тебя, Афоня, теперь надёжа невелика. Военный человек сам на довольствии. Чудно у вас получается, своё седло упустил, друго спроворил. Шибко уж просто…. В охоту служба-то, сынок?
- Да, как сказать? Домой тянет. Заозёрье дедово снится. Ландыши там по весне духмяные в лугу. Кедровники вспоминаются часто. Как ехали сегодня, видел орехов нынче урожайно. Тимошку сорванца во сне часто вижу. А девок нет. Лизавету вот и не узнал. И Варька подросла за год-то….
- А что им станется? - Федоту интересно о самом Афанасии знать и потому он снова спрашивает: - А назначение далеко ль? Или военный секрет?
- Да какой там секрет. Пока в Омск направляют. Но я думаю, кавалерию не для Сибири учили. Думаю, в Азию. Советскую власть защищать.
- Н-да! Далёк путь. Угораздило тебя. Ужели по доброй воле идёшь? - теперь Ерофеич повторил вопрос.
- Вышло так как-то…. Теперь чего уж раздумывать, - Афанасий пыхает цигаркой.
- Теперя тяни лямку свою военную, коли подвязалси. А как думаешь, войну надолго придержите? Мы народ таёжный, новости запоздалые завсегда получаем.
- Если учимся военному делу, значит, думаю, силу наращиваем. А сильного не трогают. Боятся.
- То-то и оно, что боятся. Надо бы чтобы уважали…, - Федот заглянул в печь, - Ну, мужики, айда в жаркую, - сбросил исподнее на лавку и, ухая, пригнувшись, шагнул в пыхнувшее зноем смолистое банное пекло. Ерофеич с Афоней бросают окурки в печь. Поочереди проскальзывают следом, устраиваются в темноте рядком.
С минуту сидят тихо. Затем Федот, продолжая разговор, спрашивает:
- Жениться не надумал? Про дочку Семёна Чипайла знаю….
- Откуда?
- Сорока на хвосте носит…. Как звать – величать?
- Галя. У меня уговор с ней. Завтра будет ждать. Узелок в руку и …айда со мной.
- Как, без родительского слова?
- С отцом её всё обговорено. А у тебя с мамой … спрошу вот сразу после бани.
- Без свадьбы?
- А нынче, какие свадьбы? Пролетарские, без попа…, - вмешивается, покряхтывая от жары, Ерофеич.
- Посидеть бы всё равно с родичами надо.
- Не получается, тятя. Нету у меня на то ни времени, ни….
- Да, худо живём…. Ну, ничего. Окрепнешь, заживёшь. Глядь, кучу детишков нам с Евдокией привезёшь. Внуков….
- Видать, это вы, не дождавшись внуков, приплод сообразили…? - язвит Ерофеич.
- Да вот, угораздило…, - Федот щедро плещет на каменку водой.
- У-ух! - все трое невольно приседают к самому полу.
…По утру Афоню снова провожали неспешной крестьянской ватагой, увещевая вслед помнить да не забывать отца, мать. Его самого одолевала грусть, набежавшая в сердце неприятной тревогой. Так и запомнил, оставшихся у калитки серой группой, отца с непокрытой головой, маму, присевшую тихонько на лавочке у забора, сестёр, младшего брата, увязавшегося было бегом за подводой, но потом вдруг передумавшего, да соседей, обычным манером собирающихся по случаю вместе.
- Небось, теперя не скоро дома побывать придётся, служба? - Ерофеич словно угадывал мысли Афанасия.
- Надо полагать не скоро. Боюсь и загадывать, - Афоня покрепче подтолкнул под бок полу шинели, удобнее устраиваясь в телеге, и замолчал. Только стук кованых колёс, да фырканье усердной справной лошадки ещё долго отдавались мягким эхом в проулке….

2.
- …Вы толковый командир, Афанасий Федотович. Рабоче-крестьянской армии нужны свои образованные и достойные кадры. Мы стоим на пороге больших подвижек в рядах командного состава и нужно отчётливо представлять, что значит сегодня армия для нашего общества. Будем ли мы идти в ногу со временем или будем плестись на поводу у прошлого? Будем переводить армию на моторы или останемся в сёдлах? От этого сегодня зависит судьба Родины. Я думаю, вы понимаете о чём речь? Вы отличный кавалерист, я смотрел ваш послужной список. Но вы же один из первых откликнулись на новшества в связи с созданием моторизованных подразделений. Это похвально. Сегодня наступает время другой армии. Происходящее в Европе об этом говорит, хотя многие руководители не находят ничего угрожающего в этом. Люди же призванные защищать наше государство должны многое предвидеть. Нам необходимо понимать друг друга. Нам, пришедшим из народа, надлежит быть впереди. В этом сила, в этом важность. И ваше новое назначение вы должны рассматривать именно в этом ключе. Вы молоды, талантливы, вам, как говорится, и дело делать. Ознакомитесь с документами и в добрый путь. Родные места, родные люди - это же всё что нужно для хорошей результативной работы. Всего хорошего вам, комбриг Ерохин.
- Спасибо, товарищ командующий, - Афанасий был несколько смущён таким приёмом, но виду не подавал, оставался самим собою. Не вытягивался в струнку, как говорят, но и не расслаблялся. Понимал важность момента для существа дела, и не мог не понимать эту же важность лично для себя.
Он никогда не задумывался здорово над своей карьерой. Часто шёл просто на поводу своей крестьянской интуиции. Делал то, чего требовало дело и только. Не торопился, но и не отставал. Что уж там, в конце концов, получится, представлял себе слабо, как крестьянин, посеявший хлеб, зачастую сомневается в урожае, поскольку хлеба его во всём зависят от природы, от земли-матушки, от дождя, от солнышка. Конечно же, и от труда его, от усердия, но всё ж больше от случайностей, от удачи. Так и на свою командирскую карьеру смотрел он. Слишком уж от многих случайностей зависела служба, чтобы всерьёз ожидать от неё каких-то личных выгод. Но трудился он по-крестьянски увлечённо, увлекая на то и окружающих. И это не могло оставаться незамеченным. Его усердие знали. В определённое время это сказалось. Его заметили, поощряли в образовании, подталкивали к новому. Таким образом, он, так или иначе, вошёл в определённую группу военачальников, связанных одним делом, одним миропониманием, одним духом, так сказать. Это не было осознанной принадлежностью к группе. Это была рождённая временем, жизнью новая составляющая народа. Насколько она была новой, судить было сложно, поскольку сословие военных старо как мир. Но вот людей, подобных ему, пришедших волею случая и революции от сохи в армию, было много. Даже заметно много. Это понимал и он - сын крестьянина. Пятнадцать лет назад, вступая в ряды рабоче-крестьянской Красной Армии, он простодушно полагал, что зовут его добрые люди охранять своё молодое государство-отечество, как молодого, разумного подходящего хлопца. А кто ж ещё то будет делать эту нужную всем работу - блюсти честь и безопасность своего трудового народа? Это уже чуть-чуть потом сообразит он своим наивным пониманием, что военный военному рознь. И что охранять и оберегать от ворога Родину - это одно, а оберегать безопасность государства - это другое. За эти пятнадцать лет нужно было основательно возмужать и подняться так, чтобы научится правильно понимать то, что всегда определяют одним высокопарным словом - государство. В русском языке так прочно слились значения слов: народ, страна, родина, отчизна, что всё это стали заменять словами Родина, Отчизна с большой буквы или для пущей отчуждённости и мнимого возвышения просто - государство. Так языковое несовершенство да прихоть людей важных и тщеславных из тёплого понятного слова родина сотворили великозначащее помпезное слово государство. И совсем позабылось, что этим же словом зовётся всё великое сонмище люда приказного, чиновного, служащего государю. Государя-то не стало с достопамятных времён, а вот служба осталась, и словцо осталось. Служилым человеком считал себя и Афанасий. Только не государю, а народу, Родине. Тем и объяснял родство словес в языке своём. Но с некоторых пор сообразил, что есть ещё служба этакая заковыристая - народ от него же самого оберегать. Мудрёно больно, однако сообразить можно. Тоже форма, тоже устав, тоже бойцы, командиры, да только с важностью этой службы с некоторых пор нужно было считаться особо. Иначе опростоволосишься в лучшем случае, а в худшем угодишь в немилость и будешь нести всяческую ответственность перед этой службой. Как военный, Афанасий это знал точно. Себе, как умел, объяснял это сложным моментом в истории, необходимостью и считал всю эту катавасию явлением временным и преходящим.
 
…Перед отъездом позвонил Косте. Договорились встретиться вечером в ресторане. День прошёл в какой-то беготне по большим начальникам. Нужно было уладить все дела с новым назначением в одну из приграничных моторизированных частей, получить кое-что по материальной части на базе флота и если удастся, повидаться с приятелем. Последний раз Афанасий встречался с Костей давно, в тридцатом, когда после госпиталя на пару недель удалось побывать у стариков в деревне. Тихого тогда можно было встретить в коридорах краевого комитета партии, среди руководителей и снабженцев Севморпути. Он волею судьбы каким-то образом оказался важным и незаменимым человеком в партии, которая теперь направляла непременно его на самые ответственные участки Советского хозяйства. Начинал он, правда, с чего и хотел: написал в двадцать четвёртом книжицу стихов, потолкался среди пишущей братии, вступил в ряды компартии и с головой ушёл в служение идее построения социализма. Афанасий мало смыслил в этих самых идеях, но Костя Тихой был его дружком с детства, и значит, дело, которым он занимался, было стоящим. И посидеть вечерком в ресторане с дружком, просто так беспричинно, поговорить о стариках, вспомнить кое-что, разве не маленькое событие в чехарде его солдатских забот? Заехать к родителям, по всей видимости, не получится на этот раз. Отец в письме обязательно обидится. Но что поделаешь: служба. Вот и рядом с домом, а не побываешь. До следующей оказии теперь подождём….
Бывая чрезвычайно редко у отца в деревне, Афанасий не мог не видеть, что уклад жизни на земле мало в чём изменился. Много воды утекло с тех времён, когда он мало - помалу ушёл из этой социальной ниши. Теперь из своего положения ему сложно было судить об отношениях в среде земледельцев. Но, как трудно живётся в низу общественной пирамиды, он не мог не видеть. Отцовский дом ветшал и, казалось, врастал в землю. Труд на селе оставался тяжёлым и малопродуктивным. Последнее время, правда, заговорили о коллективном труде на земле, но опять-таки ему было сложно судить о достоинствах такого труда. После городских улиц в деревне было тягостно уныло и грустно. Хотя жизнь и здесь шла своим чередом, но она с каждым годом становилась для Афанасия чужой. Свою состоятельность он объяснял большей частью удачей, своим старанием, трудом, наверно упорством. Бывали годы, когда он вытягивался в жилу, чтобы достичь каких-то успехов, чтобы быть на виду, быть в курсе дел, касающихся и профессии, и карьеры. Да, да, карьеры! Он не сразу, но понял, что таланта и усердия маловато для того, чтобы чего-то достичь в профессии, в жизни. Так прямо, в лоб он не признавался себе в том, что в его жизненные позиции пришли некоторые принципы, которые, честно говоря, попахивают мещанством, карьеризмом, наверно угодничеством, чинопочитанием. Ему было чем гордится в своей жизни. Он прошёл основательный путь красного командира. Одно ранение в грудь чего стоит…. Рваный рубец под самой ключицей - память о том, что он никогда не прятался за спинами своих бойцов, память о том, что прошёл свой путь с нуля. Хотя как-то не совсем удобно считать начало своё, отчий дом каким-то ничего не значащим нулём. Что-то неправильное чувствовалось в таком понимании вещей. И, тем не менее, он часто оправдывался в неудачах и промахах тем, что вспоминал в этих случаях малограмотную среду своего начала. Ему бывало при этом стыдно и обидно за то, что мало помогал чем-либо родителям, что не умел объяснять себе того социального различия между своей и отцовской состоятельностью. Дед и отец немало работали, но их труд оказывался таким неблагодарным, что его всегда хватало лишь на то чтобы выживать. За века сложившаяся общественная система никогда не срабатывала в пользу работающих и создающих в ней. Эту систему надумали сломать, изменить. С думой о достойной жизни когда-то, может быть, и его провожали на революцию. И ему наверно повезло. Он вырвался в другое сословие, хотя об этом не принято говорить. Но с некоторых пор он понимал это просто и понятно. Только вот из каких это таких доходов это другое сословие живёт лучше, сытнее, достойнее? Этот вопрос его долгое время не трогал. Так надо! Но потом к этому он стал прибавлять ещё и «так было»! И опять не слишком-то спешил утомлять себя поисками ответов на эти непростые вопросы. Тем и прикрывался - сложно, мол, это всё. Что солдату требуется? Служи исправно. Не в своё дело не лезь. Там без тебя разберутся. А кто за тех, кто внизу остался, позаботится? Говорят: партия, правительство, вождь…. Ну и, слава Богу. Об армии, правда, заботы побольше и получше. Это и неискушённому глазу в первую очередь бросается. Отец, вон, и тот, первое , что заметил, была его суконная шинель, сапоги. Отец, правда, умел как-то объяснять себе это, и даже гордился по всему видно тем, что сын его теперь командир. А вот он сам с некоторых пор не умел объяснять себе многого. Почему его труд ценится больше отцовского? Так надо! Сильного противника удержать можно только силой же. Значит, свою силу нужно укреплять. Значит, на какое-то время нужно чем-то пожертвовать обществу? Или кем-то? Конечно же, тем, кто созидает. Ведь с того, кто ничего не делает, и жертвовать нечего. Так надо! Временно, правда, говорят. Но ведь так и было. Всегда! Даже до того, как жизнь втиснула его, тогда молодого и почти безграмотного хлопца в седло отцовского жеребчика и отправила не в ночное, не на пашню, а в безжалостную драку за достойную жизнь, за лучшую жизнь для всех. Для всех! Но пока получилось только то, что в драке этой случайно выиграл только он один. Он только себе отвоевал местечко в лучшей жизни. А отец со всем семейством по-прежнему остался в той не лучшей жизни. Общественная система складывалась опять не в пользу труда. Это почему-то иногда мучило его. Оправдывался тем, что считал себя просто солдатом, достойным, нужным и добросовестным. Не винтиком, не маленьким человеком, а защитником, воином, командиром. Такого оправдания хватало, правда, не на все сложности со своими сомнениями и противоречиями, но было достаточно, чтобы внешне выглядеть образцово и, как полагается красному командиру, браво. Он понимал, сделать что-либо стоящее, возможно только принимая какие-то правила, ограничения и даже несправедливость, будучи целенаправленно жёстким и требовательным. И, если жизнь утверждала именно его делать это стоящее дело, он просто обязан быть таковым, каким требуют того время, дело и жизнь. И он застёгивал по-солдатски на все пуговицы под подбородок все свои сомнения, и… служил. Армии, родине, отцу своему. Служил, как считал правильным и нужным. Всегда выбрит и подтянут, он отлично выглядел в военной форме. Русая, коротко стриженая голова всегда уверенно сидит на крепких плечах. Приятно поскрипывающий ремень портупеи плотно лежит коричневым глянцем у петлицы с «ромбой». Крепкая рука, строгий профиль. Такими штрихами можно было бы описать всего Афанасия Ерохина, но было что-то такое тонкое и всё-таки приметное в его ладной фигуре, что выдавало в нём мягкость, добродушие, какую-то внутреннюю зыбкость, сомнительность. Иногда ему было совсем неприятно, если это примечали в нём и пользовались, но вообще же ему любо было быть добрым и чистым. Это было от природы, от родины, от мамы с тятей, которым он так мало помогает. А они совсем-то и не в обиде на него за это, а наоборот, последнее своё, силушку свою выкладывают беззаветно, не ожидая никаких благодарностей. Жили бы хорошо с миром, и наград иных не надо. Главное, сильна Родина трудом…. И Афанасий всегда помнил о том, как трудятся его родители и младшие сёстры, повыходившие замуж там, в родной деревне, нарожавшие уже своих детишек. Там же братуха Тимоша должно быть в армию собирается, грамотей и непоседа. И самый младший, последыш Ильюша, которого и не знает, как следует, должно быть, гоняет оголец, как бывало и он сам когда-то, табунок лошадей в ночное. Вот потому-то и должна быть сильной армия, в которой ему случилось служить и быть командиром. Потому-то он в ней, чтоб спокойны было те, которых он оставил, жизнь которых оберегать теперь должен от врага коварного, ненасытного. Так его учили, так он думал сам. И чем совершеннее будет армия, тем спокойнее будет труд, тем счастливее будет жизнь. А совершеннее армия будет тогда, когда всё лучшее, всё современное люди отдадут для армии. Построят современные заводы, создадут новое оружие, новые танки. Это же так понятно и ясно, как день. Но, как крестьянин, Ерохин не мог не понимать, что и такой же важностью остаётся растить хлеб, рожать детишек. Так что же важнее? Как военному, была ближе мысль об армии, но как крестьянскому сыну, также была близка дума о земле. «Вот тут-то и будет драка», - думалось часто, натужно и до одури требовательно. Военноначальники, люди служилые, профессионалы, понимающие важность укрепления армии, тянут на себя и людской труд и людское доверие, а вместе с этим и власть. И когда значительность этой власти поднимается высоко, служба таких людей вступает в противоречие со службой других. Это порождает, несомненно, противоборство. Всё то, что зовётся государством, пронизано насквозь таким противоборством. Но побеждает всегда правый, потому что за ним сила правды и справедливости. Так учат наши мудрецы. Афанасий каким-то образом догадывался об абсурдности такого утверждения, но и только. Получая назначение в новую часть, он понимал, что невольно оказывается на стороне тех, кто сегодня призывает крепить армию, реформировать её, не считаясь ни с какими затратами и трудностью, тех, кто вольно или не вольно предвидят близкую войну. А людям так хочется мира и довольства. Только - только позаживали раны гражданской. Жить бы да жить. Эх, жалко народ. Такой народ заслужил мира и спокойствия. И такой народ легко настроить против всех, кто, так или иначе, напоминает о войне, о её неотвратимости, о необходимости вооружаться и быть сильнее врага. Да, в тревожное и смутное время пошёл ты во солдаты, Афоня Ерохин….
3.
Костя опаздывал, и Афанасий, оглядываясь на вход, сидел за столиком один. Заказал по всей форме: на первое щи, картофель под бифштекс, хлеба побольше, сто грамм водки.
- Проголодался, знаете ли, - он словно оправдывался перед официантом за чисто солдатский выбор, но тот безразлично записал всё и через несколько минут подал на стол.
В зале привокзального ресторана было людно. Много военных. Стоял облаком папиросный дым, приглушенный говор, позвякивание посуды. Постоянных завсегдатаев в таких ресторанах мало, больше народ проезжающий, командировочный, потому не задерживающийся, не чревоугодничающий. Афанасию доводится часто бывать в роли проезжающего, но рестораны он не любил. Готовят скверно, дорого, незнакомая публика всегда отрицательно действует на аппетит людей от природы стеснительных и простых. Удовольствия от посещения ресторанов у Ерохина никогда не бывало. Случались и шумные возлияния в кругу офицеров, но в таком случае Афанасий лишь поддерживал компанию, и всегда после чувствовал себя скверно от излишне выпитого и выкуренного. Обедать или ужинать в ресторане военному приходится лишь в дороге или отдавая дань заведенной когда-то очень давно моде. Как же, офицерское сословие завсегда в ресторациях-с при случае…. Ерохин не любил этих случаев. Вот моду на бритую голову отчего-то поддерживал. Ещё любил обедать в части, в солдатской столовой. Зайдёт уже после того как рядовой состав отобедает, сядет тихо в углу, чуть расслабившись и вытянув под столом ноги. «Товарищ командир…. Что же вы?… сказали бы, я бы подал, как положено…», - засуетится дневальный. А он молча подождет, когда солдат подаст на стол и будет с удовольствием уплетать макароны с тушёнкой, прибавляя к ним хороший кусок хлеба. Он любил простой чёрный хлеб в любом виде. Свежий, ещё горячий с лаковой коркой, как у мамы дома прямо из печи, духовитый и хрустящий, или уже черствеющий, твёрдый и тяжёлый. А ещё, сухари из него же: коричневые, с громким хрустом, в меру прокалённые в духовке. Съест подчистую обед и задержится чуть-чуть. Хорошо! Тихо. Рядом шушукаются дневальный с поваром. Прикроет глаза, словно задремлет на минуту- другую. Потом резво встанет, поправит ремни-пряжечки на своей командирской амуниции, скажет простое спасибо дневальному с поваром и так же тихо выйдет.
- …Афоня, друг! Дай я погляжу на тебя. Ну, командир! Маршал чисто. Я так рад, дружище, нашей встрече! - Костя уже был чуточку пьян и развязен. Полез обниматься, но Афанасию было приятно и хорошо от этого. У него защемило сердце, когда он ухватил Костю в дружеские объятия.
- Здорово, Тихоня! Сколько лет-то не видались. Дай, вспомню…. В тридцатом, кажись. Шесть лет…. Вот время, а? Летит! Тебя и не узнать. В толпе бы, где увидел, не узнал бы, убей, не узнал бы.
- И ты, командир, изменился здорово. Я долго высматриваю тут. Стриженую голову, еле-еле узнал. Вот познакомься…. Вика. Моя… - Костя представил свою спутницу и, подыскивая нужное слово, запнулся, наконец, нашёлся: - …сотрудница. А это, Викуля, мой дружок закадычный и сотоварищ юности Афоня Ерохин. Не за горами, можно сказать, товарищ генерал. Я прав, командир? Ты не в обиде, что я тебя просто Афоней представляю?
- Да ладно ты…, - Афанасий засмущался и просто предложил садится за его столик.
Вика подала игриво ладошку, постреливая по сторонам крашеным глазом, поводя жеманно плечами.
- Мальчики, мы сегодня гуляем за вашу встречу. Мне очень приятно знакомство с твоим другом, Костик, - она была тоже навеселе.
- Именно с моим! А потому и гуляем только мы. Я и Афоня! Остальные свободны, - Костя демонстративно отодвинулся от своей спутницы ближе к Ерохину.
В углу тихо зазвучал знавший виды ресторанный рояль. В окна из-за тяжёлых портьер заглядывал, опускающийся на город, вечер.
- Афоня, не обращай на неё внимания, гуляем только мы.
Заказали солидный ужин, хотя Афанасий и скрывал по этому поводу большую досаду.
- Пить будем водку? - официант обращался к трезвому Ерохину, совершенно игнорируя его выпившего товарища с подружкой.
- Да, да, немного водки, пожалуй.
- Ну, нет! Много водки и… шампанского! Обязательно! - Костя гнул своё.
- Даме шампанское, нам водки, - Афанасий согласно кивнул официанту.
Немного погодя подали выпивку, закуски. Костя явно торопил события, полез сам разливать, что-то говорил. Быстро выпил и совсем через минуту охмелел и как-то притих над столом. Закурили. Вика пила шампанское небрежно, маленькими глотками, но выпила весь бокал и болтала всякую чепуху, ни к кому не обращаясь, и вскоре была приглашена танцевать молодцеватым военным из-за соседнего столика. Мельком Афанасий припомнил, что встречал этого командира в штабе округа.
- Чума ходячая, - Костя проводил её язвительным шепотом.
- Ты чем-то не доволен?
- Да нет, на этот раз очень даже доволен. Посидим минут пять без ****ей….
- Так это…? А я думал…, - Афанасий выразительно показал большой палец.
- Это хорошо, что ты тоже не разучился думать. Вот и я иной раз думаю. А вообще больше пью…. Это наверно очень плохо, когда человек меньше думает? Как, Афоня? Ты такой большой теперь, важный….
- Да и ты, я вижу, не плохо живёшь? Работаешь? Где? Дома давно бывал?
- Замотался совсем…. На стариков времени нет. Когда уж невмоготу тоска навалит, убегаю иногда в нашу глушь. Помогает, но ненадолго. Горькой, вот, спасаюсь…, - Костя пощёлкал пальцем по водочной бутылке.
- Не ладится что-то в жизни? - попробовал сочувствовать Афанасий.
- Какая там жизнь…. Сплошная борьба…. Как там стихами: «…и вечный бой, покой нам только снится…».
Костя пьяно и громко принялся декламировать, но осёкся и замолчал.
- Что и на гражданке бой?
- На гражданке, дружище, самый, что ни на есть, бой…. Давай за тебя, Афоня, выпьем. За Красную Армию! Ты и я, за красных…. Вздрогнули, командир!
Пил Костя действительно лихо. Опрокидывал водку в рот одним махом и совсем ничего не ел.
- Ты бы закусывал….
- Тогда зачем пить? Ведь пьют, чтобы добровольно сойти с ума. И чем быстрее, тем лучше….
- Ты так и не сказал, чем сейчас занимаешься?
- На север снабжение…. Организация, навигация. Флот, порт назначения…. Норд-ост сплошной, одним словом. Чёрт бы всё это побрал…. Ты лучше о себе расскажи?
- В армии свои порядки, свои проблемы, как и в каждой системе. Может быть тебе систему надо сменить, Костя? Уйти на другую работу….
- Ты никак жалеть меня надумал? Ты это брось! Думаешь, система будет заботиться обо всех? Чёрта с два! Ты слышал о голодухе в тридцать втором году? И это где-то там, рядом со столицами…. Что уж говорить о наших краях. Колонии, только советские…. Ты бывал на севере? Не приходилось? Так вот, из тех богатств, что собираемся качать оттуда, самому Северу и сотой части не увидать. Система! Всё улетит во чрево величия и могущества…. Я знаю, об этом нельзя говорить. О многом сейчас нельзя говорить. Я, Афоня, иногда жалею о том, что полез в грамоту, к свету. Видеть стал больше, потому и боли на сердце тоже больше. Мы изобрели систему, и не лучшую, Афоня…. Наша система построена на кровушке, не меньшей, поверь мне, чем её пролилось в царское время. Она сожрёт нас же, с потрохами….
Афанасий хмелел и почему-то начинал злиться. Может быть потому, что в таком людном, пусть даже и шумном месте, о таком не стоило бы так…. Он оглянулся вокруг. Ресторан жил своими заботами. Над столами витал папиросный дым, легко пахло едой и спиртным, приглушённый всеобщий говор сливался в однообразный отупляющий гул. Несколько пар танцевали. Среди них мелькало лицо Костиной подружки.
- Система, говоришь? Пусть даже и система! Я принимаю её такой, какой она состоялась. Эта система вытащила меня, да и тебя, кстати тоже, из забитой таёжной глуши к жизни, к настоящей жизни. Она свела меня с большими людьми, знающими жизнь, она дала мне возможность учиться у этих людей, она показала моё достойное место защищать себя, стариков своих, и, как ты говоришь, систему своих отношений с достойными людьми, - Афанасий тяжело опустил руку на стол, словно ставил печать под сказанным. - И ещё, защищать я буду на смерть. Ибо в другой системе себя не мыслю….
- То-то и оно, не мыслишь…. Весь круг твоих помышлений ограничен системой. Система тебя вытащила, система свела, система дала, показала тебе твоё место, твой шесток…. А, ты? Что сделал ты сам? Что произвёл к свету твой серый сгусток в черепе? Или он настолько сер, что не понимает собственного убожества, способного только защищать…? Кидаться в драку на любого за шесток, за то лишь, что кто-то когда-то вытащил тебя из глуши? А может быть и не стоило для этого и вытаскивать - то? Кинуться в драку за то, чтобы поровну поделить наработанное предыдущими поколениями, увязнуть по уши в этой чехарде событий, но так и не найти формулы справедливости и, наконец, взяться оголтело защищать состоявшуюся форму вечного дележа - это ли то великое, ради которого стоит так пыжиться и ненавидеть других? Вспомни своего отца, жалеющего лошадь, когда только что нарождающаяся наша система тащила нас в драку…. Он жалел коня, жалел, что не уберёг тебя от соблазна делить чужое. Он был сто крат прав, твой отец, великий святой землероб! Вот он своим умом живёт и служит земле, не системе, вечному служит, навсегда…. Хотя, вру, и его сегодня система в коллективный труд загоняет, под корень рубит. Неплохое казалось бы дело - колхоз? Да вот сомнение, что простому человеку с того? Кто справедливо делить будет? Сумеет ли? Хилому да ледачему может быть и интересно в колхозе. А вот отцу моему общее малоинтересно. Работает он и без того, дай Бог каждому. Наработанное делит без советчиков, сам управляется. Вот у чиновного человека известно, какой интерес в этом деле. Как проще с крестьянина хлеб востребовать - когда войной на него идти или когда тот сам хлебушек в общий амбар снесёт? Понятное дело, когда сам. Для продразверстки, сколько силы надо? Одних винтовок на целую армию требуется. Единоличник - крестьянин непослушный. Мороки с ним много. Упрашивай, уламывай…. Цену свою за хлеб просит. Для чиновника единоличный крестьянин - заноза большая. Вот и придумали колхозы! Сами сеют, сами жнут, сами и в общий котёл свезут. Организация! А из общего кто же первый сунется брать? Стыдливый да совестливый с голоду околеет, не дотронется первый, хоть и работал побольше прочих. Стало быть, уже нет общей пользы в таком хозяйстве. А кому же интерес? Говорят, государству. Значит бесстыжее оно, если первое к общественному приступает…. У него все и научатся. Потихоньку переймут науку из общественного первым тянуть. Велико ли дело…? Я плохо об этом теперь знаю. Стихи вот перестал писать…. Может быть и не стоило из глуши вытаскивать…? Вот уляжется помаленьку драка, поугомонится народ и… развалится система, как всё временное, пролётное. А земля останется! А мы облетим, как пустоцвет…. И служба наша никому ненужной окажется, и защищать тебе некого будет. Другая система придёт, а в ней, как ты только что сам признался, мы себя не мыслим. Придут другие, сомнут к чёртовой бабушке нашу с тобой философию…. Или обособимся в новое сословие «людопасов», кажется, у Герцена такое словечко встречал. Ведь наша система только и даёт нам пока это. Нас кормят за то, что мы пасём их…. Нас вытащили для того, чтобы мы пасли остальных…. Но ведь это быстро понимается там внизу, и разве не против этого была революция? Мы уже забываем, как живут чуть-чуть ниже нас. Нам уже хочется попировать. А как это легко делать на чужом горбу…. Пировать, охранять и вести…. А ты у них… спросил, куда они хотят идти-то? Да что с тобой говорит…. Ты просто солдафон. Ведут другие…. А ты будешь просто цепным псом охранять этот путь. А я враг теперь. Система меня придавит, это факт. Ей не нужны слюнтяи. Ты так мало знаешь, Афоня…. Ты сейчас меня за врага считаешь. А я сам себе, сомневающийся одиночка и враг. Я издержка системы. Таких, как я, нельзя пускать в храм образования. Таким место в глуши, у сохи, при барине, который знает что и как…. Я слабый человечишка. И система уберёт меня. Она побаивается таких. Вот только я ещё не совсем понял, почему это она боится…. И наверно не пойму, не успею сообразить….
Костя был совсем пьян, папироса в руке давно погасла, и он всё пытался прикурить. Афанасий мало понимал из того, что так отчаянно ему втолковывал его прежний дружок. Хмель и ему давно ударил в голову. На время стихла музыка, и вернулись Вика с кавалером. Молодец галантно раскланялся и ушёл к своему столику. Афанасий опять вспомнил, что уже встречал его где-то и собирался заговорить, но зазвучал вальс и Вика потянула за руку танцевать. Она всё хихикала и прижималась ему в плечо. Афанасий хмелел и мало понимал её. В ресторане стало шумно. До него одно лишь явно доходило, что из закадычного дружка, из деревенского сверстника Костя превратился в его врага. И этот враг сейчас что-то правильно говорит, даже слишком правильно, чтобы его можно было понимать. Его слова ослабляли сознание, вносили ядовитое сомнение во всё. А ему, красному командиру, нельзя быть слабаком, слюнтяем. У него приказ главкома, приказ Родины…. А этот психопат хочет всё это унизить, выкрасить в чёрное. В святое дело бросить безверие…. Да он просто больной человек. Пьянь….
- Ты стал чужим, Костя. Я не понимаю тебя. Знаешь, когда мы уходили из дому в двадцать втором, мне дед говорил вернуться к земле, если туго придётся. Может быть он прав?…
- Нет, Афоня. Это сказать просто - вернись. А вот сделать это как? Теперь уж не откажешь себе в сытном куске. Ты когда бывал дома? Ты видел, как они живут? Они остались всё в том же двадцать втором…. Половина изб курная по-прежнему. А у меня теперь как-никак работа, связи…. Да, да и связи! Ведь я тоже пока в системе. Шлюху, вот, себе позволяю…. И вообще, жизнь сложнее, чем её объясняют нам наши вожди и товарищи. И сам себе не объяснишь. Оттого и муторно, чехарда в душе…. Ты, вероятно, мнишь из себя действительно генерала? Блажь это всё, Афоня. Мы крестьянские дети…. Это только на миг системе понадобились единицы из нас, чтобы использовать на грязной работе. А лишних она все равно оставит внизу сирыми и голодными. И, что хуже всего, недовольными…. Я не из них. Но мне больно, Афоня, все равно….
- А ты думал, что после революционной заварухи всё сразу образуется и наступит рай? За это ещё не раз драться придётся, работать много и служить…. Я так понимаю. По твоему выходит, я зря в тридцатом в Азии под басмаческой пулей… новую жизнь…?
- А такая ли она новая, если силой…?Драться? А теперь-то с кем, позвольте узнать? Уж, не с такими ли как я слабаками? Но так можно дойти до драки с каждым мало-мальски думающим, чуть-чуть иначе видящим мир…. Это глупо и страшно. Вот они своё опять вернут, - Костя кивнул на Вику. - Знаешь, она из местной бывшей знати, что на распыл пошла, под корень…. Кое кто выжил, как она в приюте. Дура и ****ь.… Замуж всё норовит за вояку, как ты вот чтоб с ромбой в петлице был. Сама мне говорила. Это как раз для неё, другого ведь ничего не умеет. Мы вот с тобой от дедов пахать учились, да изменили науке той. Грех…. Её тоже чему-то учили, да мы помешали с революцией. И у неё теперь грех случился. Так-то…, глупо всё, мой грех, её грех…. Я кормлю от случая к случаю её. Цветы, конфеты…. А она меня за недоумка держит. Отец у неё и в прежние времена ходил в чиновниках, и нынешняя власть не без них…. Они вернутся…. За ними история, века, сословие! А мы прах или уже, или ещё? Я пьян…, Афоня, всё….

…Из ресторана уходили поздно и шумно. Тихого окончательно развезло, и Афанасий с Викой тащили его силком всю дорогу. Тёмная июльская ночь висела над домами, чуть отступая от огней катеров и лодок в бухте, но во всю властвуя над подступившими, казалось прямо к воде, вершинами на другом берегу. В воздухе витал сладкий запах дикой сирени, с моря легко тянуло духом порта. По всему Вика знала, где Костя снимал квартиру, потому как уверенно привела их по прежней Светланской с обратной стороны домов в тихий двор. По-хозяйски распоряжалась, пока они искали ключи в Костиных карманах, пока втаскивали его с трудом на второй этаж. Квартира была настоящей, меблированной и достойной холостяка. Костю, не раздевая, свалили в кресло. Он тут же захрапел. Афанасий заглянул во вторую комнату, присвистнул при виде неубранной постели, беспорядка и кучи, сваленных в углу, книг. Присел на кровать, пьяно повалился и закрыл глаза. «Дерьмо, надо же так упиться…». Следом вошла Вика, хихикая, присела тут же на полу, полезла тёплыми руками ему в галифе.
- Что же мы тут имеем, солдатик…? Оля-ля! Неплохо, совсем неплохо…, - замурлыкала пьяно и, постанывая, уселась верхом на не соображающего Ерохина.
«Что это? Зачем…? Чужая женщина…. Чужая квартира…. Там в другой комнате Костя…», - мысли завертелись в голове, с трудом прорываясь сквозь хмель в его сознание. Но вскоре и это выскочило из головы. Маленькая вертлявая женщина на нём всё более и более заводила его. И освобождаясь-таки из-под её окончательной власти, он перевернулся, смял её под себя и овладел, проникая глубоко и резко. Она затихла как-то сразу, так и оставалась до конца с откинутой головой и закрытыми глазами. Заканчивая, он громко дышал, напрягался, а потом, ослабев разом, грубо всем телом повалился на неё. И уже не слышал, как Вика, с трудом высвободившись из-под него, проговорила неприязненно с отвращением:
- Мужлан неотёсанный….
Он уже спал, убитый усталостью и алкоголем.
…Виделось зимнее бело-синее поле, дальние родные места с туманными по горизонту вершинами. Где-то там, вдали на взгорке манила оконцами милая родительская хата, почему-то одинокая, сирая, и пустая, словно единственная в округе. Афанасий напрямки рванулся туда, увяз в сугробе. Барахтался, цеплялся руками за корявую корку снежного наста, а, выбравшись, что было мочи, бежал, спотыкаясь о гулкие каменья озябшего поля. Но отцовский дом всё уходил и уходил за холмы, удаляясь, и не было сил продолжить путь к нему. Казалось, вот последний сугроб и за ним логом побежит дорожка к дому, и мелькнёт у ворот мамино лицо из-под козырька мягкой и тёплой её ладони. Но за холмом был ещё холм, и не было уж сил поднимать отяжелевшие в грубых армейских обмотках ноги. Вдруг взору его открылось нескончаемая долина, залитая невидимым высоким солнцем. Куда-то исчез горизонт с желанным домиком, отступили далеко, далеко зимние вершины, и стало светло и жарко. Повсюду, куда доставал взор, колыхалось жёлтое, словно мягкая шкура неведомого зверя, хлебное поле. Цвет его был так ярок и чуден, что, казалось, и не цвет это вовсе, а что-то ласковое и нежное, проникающее в глаза, под кожу, в голову. Приходило чувство сладкого умиротворения, какой-то беспощадной истомы. Хотелось упасть усталым телом в это жёлтое притягивающее месиво и не дышать, не думать, не шевелиться. Он протянул руку к едва колеблющимся колосьям, но тут же отдёрнул её…. Едва пальцы коснулись стебля, как тут же возник и вырос на глазах большой кроваво-яркий куст с причудливой резной листвою, покрывающей стебли, словно льющимися узорами неведомой пульсирующей влаги. Вид этого растения завораживал, заставил затаить дыхание, принёс невысказанное чувство тревоги. Защемило тонко и противно под сердцем, в голову ворвался туман, пред взором всё стало путаться и перемешиваться. Он бросился бежать. Оглянулся и обомлел…. Там, где он ступал, вырастал, словно взрывался, кровавый кустик и пузырились чудною резьбою листья. Словно брызгами крови покрывалась жёлтая нива. Он онемел. Чувство непонимания и страха заполонили душу. Сердце трепыхалось в рёбрах, и не было сил успокоить его. Это красное на жёлтом было таким противоестественным, таким несопоставимым с тем, что он когда-либо встречал или видел в своей жизни. И он испугался своего неведения, своего непонимания. Мысль беспомощно металась в поисках объяснения невиданной картины, щемило сердце. Невидимое высокое солнце нещадно палило, становилось нестерпимо жарко. И он заплакал навзрыд, громко, беспомощно, как ребёнок.
- Сынок! - слышится голос отца. Афанасий сквозь слёзы пытается увидеть говорившего ему так тепло и заботливо.
- Ладно уж, Афонюшка, чего Рыжего - то жалеть. Ноне же запрягай. Отаву из устья Иванова ключа вывезти треба. Хоть невелика копна, да в зиму всё сгодится. Поспешай сынок, хорошо бы до Покрова поспеть, чтоб по снегам потом не вязнуть.
- Лето ведь, тять…. Какие снега-то? - сквозь слёзы Афанасий разговаривает с отцом.
- Ты что ж это, неслух, перечишь. Вишь завёл себе таку моду. Что ж я тебе зря сапоги новые справил? Гля как блестят…. Чисто енерал, да и только. Давай, давай солдатик, чего уж сапоги жалеть. Сено-то оно поважней дело будет, - голос отца строг и напряжен.
Афанасий видит его открытое чистое лицо, добрый синий глаз, морщины на лбу с глубокими залысинами. Худой небритый подбородок и вздёрнутый с проседью ржаной ус. Он по-мальчишески пытается тронуть рукой отца за эти усы.
- Откуда у тебя это, тятя, а? Ты теперь как наш комэска, - слёзы отпускают его, и теперь он улыбается, вглядываясь в лицо напротив. Но вдруг это совсем не отец, а действительно комэска Пряхин.
- Как стоишь, боец Ерохин? Что за ухмылочки в строю. До бригадных командиров тебе ещё далековато, я думаю. А потому попрошу дисциплину блюсти. И давай без пререканиев с родителем.
Пряхин набирает в грудь много-много воздуха и вдруг резко выдыхает шипяще с посвистом: - Эскадро-он!
Но голоса его уже не слышно, а только какой-то хрип и шелест. Ах, это шелестит кровавый куст, листья на котором вдруг стали тугими и звонкими, словно из жести. Он трогает рукой шелестящий куст. Раздаётся неприятный звук, руку словно обжигает. Он видит снова кровь, кровавый куст и жёлтое поле. Слёзы снова подступают к горлу, давят. Он мечется, хватается за грудь, стонет и просыпается… от какого-то стука. Это падает портсигар с табуретки. Он сам рукою во сне сбрасывает его на пол.

…Утром Костя уходил каким-то специальным рейсом на Камчатку. Афанасий с похмелья побаливал головой, и провожать не вызвался. В глаза его подружке не глядел. Простился сухо и просто. Был нехороший осадок на сердце после вчерашнего пьяного разговора. Но военная закваска всегда помогала Ерохину справляться с собою. Вот и сегодня он запросто отмахнётся от дурных мыслей упоминанием о своём новом назначении и вернётся поскорей в гостиницу. Гладко выскоблит подбородок, ополоснётся холодной водой. Соберёт немудрёный походный свой скарб, по-солдатски всегда готовый в дорогу. Уточнит время и место выезда, и…в путь. Просто и ясно. Чистый подворотничок, свежие портянки в почти зеркальных сапогах, уверенный кивок ясной головы к солидной новенькой «ромбе» в петлице. Что ещё нужно, для того чтобы чувствовать себя человеком? Костя человек гражданский, потому и позволяет себе лишнее. А впрочем, это его дело. Ему же не пристало расслабляться и сомневаться в чём - либо. У него на плечах войсковая часть, Родина…. Высокопарно? Но это ведь так, чёрт возьми! У Кости бухгалтерия какая-то, стишки в партизанской сумке тогда в юности, а теперь какое-то снабжение флота. И чехарда в голове. Хотя…. Нет, нет! Никаких сомнений!
Через два часа Ерохин был уже в пути. Владивосток остался позади как-то сразу, лишь проехали Вторую речку. Шли двумя полуторками. В бригаду, если все будет хорошо, должны были к темноте добраться.
О гибели Кости он узнает лишь год спустя. Смерть его была несколько загадочной, но чего не случается на море с захудалым ботом, на котором, якобы, Тихой с товарищами с каким-то провиантом вышли в одну из дальних бухт у мыса Провидения. Случилось это вскоре после их встречи…. Узнав об этом, Афанасий почувствует какую-то внутреннюю неловкость перед памятью о своём дружке. И только. Какой либо связи последних настроений Кости и его нелепой гибели Ерохин не видел. Свою пьяную выходку с Викой Афанасий помнил плохо и сваливал всё на хмель…

4.
…На границе участились провокации. Отчасти они несомненно были вызваны беспрестанными учениями в частях Особой Красной Дальневосточной Армии, которую год назад попытались переименовать просто в военный округ, но в связи с обострившейся обстановкой встала необходимость вернуть округу статус особой армии.
- «Не стоило бы нам так грохотать своими танками. Ну, поставили на вооружение хорошую машину…. Молодцы! Нет, давай побряцаем…», - скверно думалось комбригу, - «А сколько проверок с верху, сколько шуму с показом боевой подготовки…».
Пошёл второй год службы Ерохина в механизированной бригаде. Служилось в охотку. Забот хоть отбавляй. Бригадное хозяйство немаленькое, укомплектовано по всем нормам военной науки. Танковый полк, три мотострелковых батальона, по одному дивизиону артиллеристов и миномётчиков, не считая подразделений обеспечения и тыла бригады.
Всё это располагалось меж пологих лесистых холмов на склонах широкого распадка, закрытого с севера плоской, почти квадратной вершиной. Зимой над вершиной гуляли ветры, опускаясь временами и сюда вниз, разыгрываясь вьюгой, наметая сугробы. И тогда отдалённость посёлка ещё более подчёркивалась завалами, сбитого под наст, тяжёлого снега. В такие дни всей бригадой выходили на очистку территории. В размеренность и простоту воинских обязанностей приходила непредвиденная активность, заставляющая взбодриться и воспрянуть силами. Так в повседневную и наскучившую обстановку вдруг врывается знакомый, но редкий приятель или подружка и белозубой улыбкой своей, энергией и статью заставляет по-другому почувствовать время, жизнь и работу…. А летом здесь всё было в зелени: и грива леса вдоль вершины, и заросли таволги по отлогим склонам распадка, и убегающая с одной стороны в речную пойму чистая ровная низменность. В кронах весёлых берёз, высаженных при основании гарнизона вдоль деревянных казарм, резвился лёгкий ветерок, прилетающий речной долиной с юга от берегов, чуть ощущаемого здесь, моря. Ровные ухоженные, отбитые белёным кирпичом, дорожки от штаба разбегались по части во все стороны, обрываясь справа непроходимым ухабистым бездорожьем испытательного полигона, а по левому краю упираясь в заграждения и охрану склада боеприпасов, большей частью спрятанного под землёй. И во всём этом никогда не было пустоты, ненужности. Всё было к месту и ко времени. Даже по осени в ярких красках вершины и склонов всегда присутствовала какая-то скромная уверенность, спокойствие, неспешная деловитость. И это было вполне объяснимо – там, в сиреневых туманах за далью холмистого горизонта, была… граница.

…В группе приехавших ранним утром с проверкою командиров Афанасий сразу увидел женщину. Это такая редкость - женщина на ученьях. Что-то знакомое показалось в её фигуре, и пока он козырял, и докладывал по форме старшему командиру из штаба армии, краем глаза всё-таки разглядел её и, ошарашенный, чуть было не сбился с доклада. Это была Вика! Сразу вспомнился вечер в ресторане, Костя и…. Он лихорадочно искал связь между своей службой, военной проверкой и этой женщиной. Здороваясь поочерёдно за руку со всеми из группы проверяющих, Афанасий с несвойственной ему дрожью ожидал встречи с ней. Но в самый последний момент кто-то осторожно увёл женщину из группы военных….
Проверку начали с гарнизона. Ходили по казармам. Интересовались бытом танкистов. Побывали на дивизионной кухне. Заглядывали в баню. Бригада была в этом показательной. Ерохин ценил своего зама «по тылу», знал, что толковый хозяйственник в армии - половина всех успехов, и военных в том числе. Афанасий хорошо помнил своё партизанское начало, когда умываться нужно было у речки, а можно было и не умываться вовсе, когда заедала вошь, а с голоду часто урчал живот….
Несколько раз Ерохин видел Вику, присутствующую здесь же среди гостей, но каким-то образом всегда исчезающую, как только он пытался приблизиться.
- «Чертовщина какая-то…. Она узнала меня и избегает…», - думалось мимоходом.
До обеда танковый полк, гордость и слава бригады, снялся на показательные стрельбы. Афанасий на головной машине ушёл вперёд и только на полигоне присоединился к командирам, освоившим уже к этому времени наблюдательный пункт. Среди офицеров Вики не было….
- «Ну, конечно, не хватало бы ещё бабу на НП…», - подумалось зло и неприятно.
…К концу дня в бригадном клубе по случаю успешных «смотрин» состоялся большой вечер. После всех официальных речей и докладов - танцы. Традиционно на такие редкие праздники в часть из ближнего посёлка приглашались девчонки, смешливой разноцветной стайкой прилетающие обязательно. Прихорашивалась стриженая ребятня рядового состава. Опыт доводки до глянца кирзачей в такие праздники особенно ценился в казармах. Клубное хозяйство приводилось в полную боевую готовность. Жёны командиров готовили музыку, как-то ухитрялись неплохо украсить к такому случаю стены клуба, в обычные дни служившего местом учёбы и политзанятий.
-…Неплохо живёшь, комбриг. Клуб, девочки…, - подшучивал кто-то из штабников.
- Готовится к поощрению по округу….
- Н-да! Самурай им поощреньице вот-вот сготовит….
Ерохин понял, что сказавший это командир наверняка знал больше. Но сейчас под приподнятое настроение в голове была другая мысль.
- «Где же она…? У кого спросить? Комиссар! Этот должен знать…».
В разгар танцев отыскал глазами своего заместителя. Подошёл, извинившись, увёл его от жены в сторону.
- Послушай, со штабными была …краля, такая…. Не знаешь?
- Виктория Фёдоровна?
- Ты что, её знаешь…?
- Да нет, сегодня представлен, так сказать.
- Ну, и…?
- Ты ж, командир, первый ручкался с начальством…?
- С ней нет….
- А откуда же ты о ней знаешь?
- Ладно, тебе…, куда, откуда. Где она?
- Да ты что, товарищ командир? Вон она с женщинами. Давно тут.
Присмотревшись, Афанасий действительно увидел принаряженную Вику среди командирских жён.
- «Наваждение какое-то…. Почему я не видел её?».
Сердце почему-то забилось часто и гулко, когда увидел, что и Виктория смотрит в его сторону.
- Она каким-то секретарём там… у них наверху значится. И ещё по совместительству женой вон того бравого молодца, - громким шёпотом, шутя, докладывал замполит.
- Варенцова?
- Да, одного из замов начштаба.
- Дела-а….
- Командир, ты знаком с ней? - догадался комиссар.
- Кажется…, - неопределённо отмахнулся Афанасий.
И вот она опять пропала из поля зрения. Ерохин обеспокоено вертел головой.
-…Товарищ командир, а вы что же не танцуете?
Афанасий, как нашкодивший мальчишка, съёжился и обернулся. Она! Смеющийся дерзкий рот, красивые влажные губы и глаза…. Зелёные, близкие, но в глубине своей настороженные.
- Я…, вы, ты? - он, совсем растерявшись, не знал, куда девать глаза.
Машинально схватил протянутую ему руку, и с силой зажал её в своих ладонях. Тут же наклонился к ней близко ртом в маленькое тёплое ухо и глухо со стоном выдохнул:
- Прости….
Говорил это не ей, а больше себе, и только теперь понимал, что весь этот год бессознательно носил это среди армейской суеты в глубине души, в мозгу. Сказал и почувствовал, как взорвалось в рёбрах сердце, как ударила в голову кровь, как загорелись ладони, сжимавшие её руку. А она в ответ прошептала:
- Больно….
Но руку не отняла, задрожала вся, зарделась, как девчонка.
- «С чего это я… так? Заскучал должно по теплу, по…. Надо взять себя в руки. Мальчишка!».
Афанасию думалось бессвязно, впустую. Голова кружилась от близости этой женщины, и он, осмелев, всё заглядывал и заглядывал в её глаза.
Потом они весь вечер танцевали, как во сне, не замечая, что привлекают внимание всего клуба. Танцевали молча, тихо и близко, так и не сказав, друг другу больше ни слова. Только после вечера, когда под покровом теплой летней ночи штабной «арьергард» отъезжал на двух спецмашинах из части, прощаясь, она сказала тихо только для него:
- Костя погиб месяц спустя, как уехал… тогда, помнишь…? - чуть помолчав, добавила: - А у нас сын….
Афанасий не понял о чём это она. Уже туманом заволакивало огни уходящих автомобилей, а он слышал всё её задиристое с укором: «А у нас…».
 
…Разлука с семьёй сделала Афанасия бобылём. Со всем своим бытом справлялся сам. А что солдату нужно? Одежду, обувь выдадут, в бане помоют, в столовой покормят, на всякий случай сухим пайком подкрепят. Так и перебивался последние годы. Здесь в бригаде уже второе лето…. Окрепла надежда, что осядет здесь надолго. Весь год в письмах тянул к себе жену. Наконец в конце августа Галина прислала телеграмму, что выезжает с дочерью из Омска. Афанасий, вырвавшись из части, сам встречал её на Угловой. Жену не узнал, когда шарил глазами по окнам подходящего поезда. Со ступенек навстречу шагнула красивая пышная дама. Разве узнаешь в ней Галинку Чипайло, которую он увёз когда-то в двадцать третьем с собою….
- Здравствуй!
- Здравствуй….
- А где дочь?
- Папа, я здесь…
Разве узнаешь в этой рослой девице, следующей за женою, свою дочь…?
- Валя! Бог мой, как ты выросла, доча…!
Ерохин обнимает сразу обеих большими сильными руками….
Прямо со станции решено было заехать к тестю. У родителя жены Афанасий бывал чаще, чем у своих. Во-первых, к нему было проще добраться, а во-вторых, чувство какой-то вины всегда заставляло с любой оказией навещать Семёна Карповича. Галина основательно прижилась в Омске, и последний раз была у отца два года назад на похоронах матери. Чипайлиха была ещё не старухой, но приключилась у неё опухоль груди, и не справилась баба с ранней смертушкой…. Чипайло всё винит себя в том, что во время не спохватились, не пошли по знахарям. Ну, недужит временами жена, с кем не бывает? А как совсем свалилась по лету, то уж поздно до лекарей ходить…. Да и где они? В городе Владивостоке только, да и то, поговаривают, с такой болезнью и в городе не справляются. Два месяца только и протянула в муках жена. Завертелся с хозяйством Семён Карпович: огород, скотина, сенокос…. Вот когда понимаешь, что один остаёшься! Дочери отошли от него каждая своим чередом. Гальку, вон, за красного командира отдал. Сам ещё мужик справный. Хозяйство неплохое: корова, тёлка стельная, свинья всегда с приплодом, коня до недавнего времени держал. В колхоз не вступал. Как пошёл слух о принудительном включении единоличников в колхоз, разузнал Чипайло, что да как, и пошёл на шахту в подсобники. Работа тяжёлая, зато посменная, для своего хозяйства удобная. Стал Чипайло крестьянином-шахтёром или шахтёром-крестьянином…. Хитрый хохол, и в колхоз не пошёл и единоличником остался, потому, как в рабочие пошёл. После всех колхозных пертурбаций единоличников больно силовать не стали, но землицу подрезали, покосы поприжали, туда не моги, то не твоё…. Поэтому ежели чего и надо будет, то всё равно к колхозному начальству на поклон пойдёшь. И пошло-поехало: за покос отработай, налог натуроплатой сдай. Коня сам держать не будешь, кормить нечем. На паях держат лошадей мужики: одна кляча на полдеревни. Волей-неволей в рабочие пойдёшь. Дочерям помогать надо….
Ерохин с семейством денёк погостили у тестя, да и честь надо знать. Служба ждёт. Когда собрались уж, Семён Карпович спросил:
- У своих-то був, Фэдотовыч?
- Давно не был. Стыдно….
- А чого так?
- Служба, отец….
- Ото ж так…. Ну, дай Боже усёго вам, диты….
Смахнул слезу хохол, да так и простоял с поднятой рукой, пока не скрылись гости из виду на дороге, что убегала за огороды вдоль речушки на большак.

…Семья у Ерохина воссоединилась, да ненадолго. С приходом сентября встала проблема школы для Валентины. Детей в гарнизоне было мало, но все по возрасту разные и всех нужно в школу пристроить. Школа только в гражданском посёлке за пятнадцать километров и эти километры нужно было ежедневно, и в дождь, и в снег одолевать по разбитой дороге. Казалось, самой Вале эти трудности больших огорчений не приносили, но жена… запричитала:
- Что это за жизнь? Куда мы забрались?
Афанасий пробовал как-то сгладить проблему:
- Галя, вспомни, как мы жили? У нас и того не было. Ну, ещё пару лет потерпим. Дорогу сделаем. Валю во Владивосток отправим дальше учиться….
- А я? Ты обо мне подумал? В Омске я окончила курсы, работала, как все люди. Человеком была…. Что ты предлагаешь мне делать здесь? Кальсоны на всю вашу солдатскую ораву шить…?
- Да, здесь с модой не развернёшься. Но работу и здесь можно найти.
- Работу!? Может быть, ты загонишь меня на подсобное хозяйство свинаркой…?
- Это тоже работа….
Лучше бы он этого не говорил…. Галина выходила из себя. Размолвка доходила до истерик. И тогда она, мешая русский язык с украинским, чего никогда не делала, будучи спокойной, поднимала такую ругань…. В этом случае Афанасий собирался и уходил в штаб, где порой оставался и на ночь. Жить так в скандалах было невыносимо. В горечах однажды он глупо бросил:
- Нужно ли было тебе приезжать, чтобы вот так мотать нервы?
- Ах, Во як…?! Значит у тебя нервы? А у мэнэ? Та я без тебя була спокойной и вэсэлой. А зараз…? Уиду, завтра же уидэмо, доню…
В слезах Галина кидалась к дочери и рыдала. Валя всегда смущённо молчала. Многое понимая, прощала родителям. Ближе она была к матери, но тянулась и к Афанасию. Это было больно всем троим….
Не одолев и трёх месяцев совместной жизни, семья вновь распалась. Чувствовалось, что, уезжая из Омска, Галина не порвала совсем с прежним: она оставила за собой жильё, многие вещи, и наверно, договорилась с работой в пошивочной мастерской. А здесь в военном гарнизоне, в глуши всё это вспоминалось и тянуло назад.

…Ерохин провожал жену и дочь. Сам ехать на железнодорожную станцию не собирался. Отправил с ними попутно одного из командиров. Прощались сухо, словно чужие люди….
- Прощай, - Афанасий поцеловал жену.
- Прощай….
- Прости, если там… что. Может быть служба по другому пойдёт….
- Она у тебя всю жизнь так идёт!
- До свиданья, доча…, - Афанасий обнял Валю.
У девочки в глазах стояли слёзы. Уткнувшись отцу в грудь она просто молчала.

…В конце ноября уже по холодам его вызвали в штаб армии. Вопрос был явно пустяковый, связанный со снабжением, но начальство почему-то вызывало именно его, рекомендуя на время своего отсутствия, оставить бригаду на своего начштаба. Ещё более удивило то, что день, проведённый в пустой беготне по кабинетам, ничего, кроме усталости, не принёс. Вечером в гостинице, приняв душ, Ерохин собирался завалиться спать, когда раздался звонок администратора:
- Товарищ командир, к вам посетитель….
Афанасий удивлённо бросил в трубку:
- Кто?
На другом конце провода почувствовалась явная заминка.
- …Виктория Фёдоровна….
Она!… Днём среди военных в конференц-зале, где шло какое-то заседание, он видел её мужа. Тот, кажется, тоже заметил Ерохина, но не подал виду, что узнал. Значит и она здесь! В виски натужно ударила кровь….
- Пропустите…. Это ненадолго.
Он ещё не понимал того, что собирался делать. Но хотел этого…. Хотел видеть её, и она пришла. С бухающим во всю грудь сердцем он ждал у двери, когда в неё раздался осторожный стук. Афанасий торопливо открыл. Не помнил, как она вошла, не слышал её первых слов. Не помнил самого себя и той минуты, когда схватил её в свои объятия. Только запах её духов, тепло её дыхания и свой безумный шёпот…
- …Ты?
А в ответ такое же жаркое и близкое:
- …Я!
Знали ли ещё когда-либо стены этого гостиничного номера такие звуки, такие вздохи и стоны…? Знали ли эти стены о такой… любви?
- …Ты давно замужем?
- …Уже второй год.
- После того…?
- Да…
- Прости…
- Ты уже просил…
- Простила?
- Да.
И снова жаркий шёпот…
- …Ты?
- …Я.
- Моя…?
- Да, …да….
…Ещё не понимая, отчего он проснулся, Афанасий открыл глаза, прислушался. Вика спала у него на руке. В темноте он не видел её лица и лишь мог представлять её спокойную улыбку. Света с улицы не хватало, чтобы видеть, на самом деле верно ли это представление. Показалось, что за дверью номера кто-то ходит…. Ещё через минуту в дверь настойчиво постучали. Вика сразу же проснулась.
- Кто это? - голос выдал волнение.
- Не знаю…
Поднялся, включил свет, накинул прямо на голые плечи китель и, как был в кальсонах, пошёл открывать.
- Ерохин Афанасий Федотович? - в номер входят двое… словно без лиц, третий остаётся у двери, прикрывая её, в коридоре мелькает лицо администратора.
- Так точно. А в чём дело?
Афанасий начинал вспоминать, где он и кто он, и голос его привычно звякнул металлом.
- Вам надлежит пройти с нами в комендатуру для выяснения некоторых обстоятельств, - вошедший был вкрадчив и безапелляционен.
- Какие обстоятельства? Который час? - Афанасий оглядывается в номер. На постели, кутаясь в одеяло, сидит Вика. В лице страх и боль…. На его резкое движение двое вошедших отреагировали своеобразно. Они словно по команде, опережая Ерохина, удержали его за руки.
- Вам надлежит…, - один прошипел это ему прямо в лицо.
- Одевайтесь, командир! И без шуток.
Второй, уверенно метнулся в номер, через секунду у него в руках был наган Ерохина. С этой минуты Афанасий стал терять понимание всего происходящего. Он как в бреду одевался, как во сне расплывались лица наблюдавших за ним людей. И странно было то, что в голове его не было ни единой мысли. Голова словно опустела. В то время, пока одевался, никто ничего не говорил. Всё словно окаменело…. И только уже на выходе всех остановил умоляющий просящий стон:
- Ерохин…?
Он оглянулся. Вика стояла посреди номера, в ночной рубашке, с безвольными, вдоль красивых бёдер, руками.
- Я люблю тебя, Ерохин! У нас сын….
Кажется, он уже слышал это. Когда? Где? Какая пустая, до звона пустая голова…. Когда раньше он уже слышал это?
- У нас…!
…Шёл к концу тридцать седьмой год. Ерохин был осуждён. Метла репрессий набрала размах и силу, не щадя ни правых, ни тем более виновных. В вину ему вменялась связь с участниками антисоветской организации. Делалось это быстро, без бюрократических проволочек. Был товарищ командир, стал врагом народа, приговорённым к исправительным работам в специальных местах заключения сроком на десять лет. Так осуждалась только связь с участниками…, само же участие каралось смертным приговором.
Первую весть от Афанасия родственники получат спустя четыре года в декабре сорок первого. Обратным адресом на его тонюсеньком треугольничке значился фронт под Москвой…

…Противоречия между естеством социальных движений и «искусством» так называемой «революционной целесообразности» были не поняты вождями революции. Это непонимание в теории породило упрощённость, замалчивание и пустоту, а на практике складывалось в то, что потом назовут сталинизмом, что потом из несдержанной российской робеспьеровщины разродится до идиотизма тупым и циничным «феноменом бериевщины». Всех, кто, так или иначе, пользовался сам и был причастен к методам «революционной целесообразности», постигала гибель. И чем далее от революции, тем циничнее и беспринципнее свершался суд над самыми ярыми поборниками этой «целесообразности». Воистину - «Сатурн, пожирающий своих детей»…
***