Часть5. Василий

Николай Тертышный

РОДНЯ
Повесть

Часть5. Василий.

«…Кому мне открыться сегодня?
В сердцах воцарилась корысть,
Что толку – искать в них опоры…»
( «Спор разочарованного со своей душой»
из поэзии древнего Египта 3- тысячелетие до н.э.)

…Солидный внедорожник « ерн » резко тормознул, взрывая широкими колёсами подсыхающие дорожные рытвины. Автомобиль, не доезжая метров триста до паромной переправы, приостановился, словно раздумывая, потом осторожно съехал по слякоти глинистого откоса на крутой, подмытый в этом месте, берег. Чуть вправо сельский небольшой паром жил своей будничной жизнью. Грязный, в комьях глины с соломой, «Беларусь», лихо тормознув на самом краю настила, остановился, подмигивая пыльными стёклами. Пара подвод, мотоциклист, стайка бойких девчонок. Всё это двигалось мерно и незначительно под куполом весеннего неба. Внизу под обрывом шумела недобрая жёлтая вода. Река недавно встала из-подо льда и теперь набирала силу от взбугрившихся пахотою окрестных полей, из прибрежных маленьких озёр, в которые, как бы с опаской, зябко заглядывало солнце.
Машина, постояв минуту-другую, дрогнула и медленно покатилась к обрыву. Двухсотсильный двигатель работал чисто и ровно. Но на самом краю, когда передние колёса почти повисли в воздухе, двигатель нервно захлебнулся, на секунду умолк, а потом вдруг взвыл натужно, и автомобиль, рванув колёсами вязкий, ещё не укрепившийся травою грунт, словно отпрыгнул от обрыва и, набирая скорость, задом выскочил на дорогу. Берег реки застонал глухо с надрывом. Маленькая трещина весело пробежала вдоль его сырой спины, похрустывая и разрезая землю вглубь. И потом огромная глыба шумно обрушилась в воду. Грязные брызги веером разлетелись во все стороны, образуя в центре тошнотный зев водоворота…

1
Виктор садился обедать, когда шумно залаял, звякая цепью, Дружок. К калитке бесшумно подъехал иностранный, как сейчас говорят «крутой», внедорожник. Цвет его, из-за сплошных разводов грязи вдоль бортов, определить было невозможно. Одно лишь угадывалось без труда: автомобиль нездешний, хотя за последние два – три года такой техникой обзавелись многие.
- Кого бы это занесло в нашу тьму-таракань? Не нашенская машина. Нина, выйди-ка, глянь.
Виктор отвернулся от окна, шумно уселся за стол, потянулся за хлебом. Сквозь плохо прикрытую женой дверь расслышал своё имя. До боли знакомый с хрипотцой баритон заставил напрячься и вслушаться. Гость, несомненно, говорил знакомым голосом.
- «Кто-то из родственничков. Ерохинский говорок, явно», - подумалось не то чтобы в радость, но приятно.
А со двора уже доносилось женино, словно виноватое, скороговоркой:
- Проходите, проходите. Дома…, где ж ему по-полудню быть. Обедает вот….
На Виктора с порога глянули усталые с зелёной поволокою глаза. «Чисто мама покойница глядит», - мелькнула скорая мысль. Он встал. Неловко поводя плечом, вытер о колени, почему-то в миг вспотевшие, руки.
Гость, протягивая руку, улыбался:
- Здравствуй, братушка.
Виктор въявь слышит почти забытый отцовский голос, а в ладони ощущает не рабочую, но твёрдую и большую руку вошедшего.
- Брат, Вася! – в это восклицание слилось воедино нелепым образом удивление, радость, восхищение и какой-то мальчишеский восторг. Братья крепко обнялись, долго задерживая друг друга в объятиях.
- Вот, Нина, брательник мой… старший. Василий, значит…, - Виктор смешно шмыгает носом, держит брата за руку и всё пожимает и пожимает её.
Нина смущённо протягивает гостю руку:
- Нина…, - и добавляет: - Ивановна.
- Василий и тоже Иванович. Вот только не Чапаев, а просто Ерохин.
Фамилия была произнесена шутя, но прозвучала сейчас здесь под крышей Ерохинского домика несколько непривычно.
Виктор не знал куда подевать свои длинные руки, всё суетился, двигал зачем-то беспрестанно стул и заглядывал брату в лицо. Было видно, как он по-детски рад встрече. Доброе лицо светилось, выгоревшие брови смешно топорщились, и всё выдавало в нём счастье столь неожиданной встречи. Старший брат был сдержаннее, лицо его не выражало восторга, но всё ж виделась и в его ладной осанке, в побелевших сжатых пальцах, в дрогнувших жёстких губах потаённая скупая радость.
- Братуха…. Это ж надо, а! Сколько лет, а? Каким чудом?
- Вот, выкроил время…. Примешь ли гостя?
Василий не прятал глаза, но зелёная тень вины и беспокойства невольно проступала в них.
- Что ж вы стоите. Обед на столе. Рукомойник в коридоре, - Нина суетилась, собирая наскоро немудрёный обед. Борщ, аккуратные кусочки сала, хлеб в большой чашке, наспех нарезанный неровными кусками.
Через пару минут братья подвигаются к столу, гремят стульями. Нина ставит поллитровку.
- Чем богаты…. Раз такое дело…. Виктору, оно конечно, не совсем к месту…, - заглядывает в лицо мужу и виновато опускает глаза под его укоризненным взглядом.
- Ладно, чего уж там. По одной пойдёт…. Я же не в городе за рулём.
Виктор разливает водку в небольшие граненые стаканчики.
- Ну, взяли, что ли…? За встречу.
- Со свиданьицем, - Нина втиснула свою рюмочку меж братьями.
- За встречу и со свиданьем, - повторил Василий и медленно поднёс водку к губам. Чувственно дрогнули ноздри. Выпил одним махом, не дыша.
Ели молча, словно знали, что говорить ещё будет время, а сейчас только изредка бросали друг на друга пытливые взгляды.
- Ну, вот и добро! Ты уж извини, брат. Работа у меня…. Трактор видал у ворот…. Нина, тож… того… уходит. Весна на дворе, дела. К вечеру жди. Хозяйничай сам…, - Виктор вставал из-за стола, вытирая пятернёй рот.
Василий тоже встал, неловко переминался, молчал, винясь глазами.
- Да уж, хозяйствуйте без нас пока. Скоро Настька из школы заявится. Посуду она уберёт…, - Нина поспешила за мужем.
Виктор ещё гремел в коридоре ковшом у ведра с водой. Потом затарахтел за ветхим штакетником трактор и вскоре, удаляясь, затих в проулке.
Василий тихо опустился на стул, повёл по комнате взглядом, потом беспомощно уронил голову в ладони и заплакал, тихо поскуливая, как на погоду старая, отжившая свой век, собака…

…Он почти с фотографической точностью помнит, как их познакомили. Только что закончилось совещание. Народ расходился из кабинета шумно после нелицеприятного разговора о недопоставках управлением лесоматериалов в некоторые регионы. Ругань была изрядной, как и причина его. Многим перепало здесь. Оттого много курили. И воздух был нехорош, несмотря на то, что во всю работал кондиционер.
Секретарь партбюро Ефремов, худой, болезненного вида человечишко, подвёл к нему темноглазую статную для своих явных сорока лет красавицу.
- Вот, Василий Иванович, наш городской, пока второй, партийный секретарь, Мария Павловна….
Сделано это было так, будто надо думать, что ему подвели самого всевышнего, только в юбке.
- Славская, - отрекомендовалась «богиня», поблёскивая лукаво глазами.
- Ерохин, - Он быстро пожал протянутую ему мягкую ладонь, чуть глянул ей в глаза и показал, что занят какими-то бумагами на столе:
- Знакомитесь с лесом? – говорил строго, но без напыщенности и кривляния. Его действительно мало интересовал новый второй секретарь горкома.
- Принимаю дела. Решила познакомиться… с людьми.
Славская чувствовала холодность начальника лесоуправления, и потому так официально прозвучало её последнее «с людьми».
- С нужными или просто с хорошими людьми?
Ерохин почти не смотрел на женщину, но заметил через стол, как дрогнула её красивая рука, державшая у бедра тонюсенькую папку.
- Я была наслышана о вашем сарказме, но не полагала оказаться посвящённой в него так сразу, без прелюдий.
Он поднял глаза. Славская смотрела колким, но в глубине весьма располагающим взглядом и, кажется, чуть-чуть улыбалась. Было видно, что ей интересен этот красивый седеющий собеседник. Ефремов, чуть отойдя в сторону, что-то неудачно высматривал в своих бумагах, делая вид, что его совсем не касается начинающееся знакомство.
- Извините, Мария… э-э… Павловна. Дьявольски занят…, - Ерохин совсем не играл озабоченности. Она была давно приобретённым штрихом его лица, глаз, спокойных больших рук. Только действительно занятые люди могут выражать озабоченность простым спокойствием рук.
- Ну, что ж, не буду вам мешать.
Славская протянула руку, и он опять ощутил мягкость её ладони.
- До свидания, всего хорошего, Василий… э-э… Иванович.
Она уходила, твёрдо ступая полными красивыми ногами. У самой двери обернулась, показала, что хотела увидеть его смотрящим ей вслед и проговорила примирительно:
- А знаете, ведь хорошие люди всегда и всем нужны.
И вышла, уверенная в себе, большая и строгая.
- Послушай, Ефремов, что нужно было ей от меня? – Ерохин, искренне удивлённый, повёл бровью.
- Секретарь…! – Ефремов многозначительно развёл руками.

…Он вспоминал, как увёз после какого-то совещания Славскую на Томь. Их знакомство продолжалось мимолётными встречами в исполкоме, на сессиях горсовета, но в тот раз он осмелился предложить поезку за город. Вечерело. Летнее небо, словно перегораживающее по горизонту реку, загорелось уж красками заката. В такие минуты время словно приостанавливается или замедляется подобно спокойному току воды. Они сидели на траве рядом, касаясь друг друга.
- Вы часто бываете здесь? – они всё ещё были на «вы».
- Нет, - Василий действительно забыл, когда бывал вот так без забот один, сидя на земле в расшнурованных ботинках.
- Вы сделали мне приятное. Почему? – Славская спросила просто так, не придавая словам большого смысла.
- Просто… ты мне нравишься, - этот переход на «ты» был естественен, но пройти незамеченным не мог.
- Вы мне тоже…, но….
- А вот у меня безо всяких там но….
Он вдруг почему-то разозлился, завязал ботинки и сел за руль.
 В ту ночь он спал у неё. Она, казалось, была спокойна и ничему не удивлялась, лукаво поглядывала на него пока он мылся, ел. И лишь в постели призналась в желании страстным облегчённым вздохом. Утром он, притворившись спящим, долго наблюдал за нею, тайно надеясь подсмотреть нечто делающее её слабой. Но она была прежним секретарём горкома, только менее сосредоточенной, в простеньком халате, и ещё более красивая. Потом она как-то скажет ему:
- Силён ты мужик, Ерохин. Чёрного в тебе много, не от земли только…. Но я люблю тебя.

- …Почему я сразу не догадался, что ты детдомовская?
Василий брился у большого зеркала в ванной, и вопрос его прозвучал невнятно. Она вышла из кухни, как всегда, уже подтянутая, собранная, в неизменном строгом костюме, переспросила, уловив только наполовину его вопрос.
- Я говорю, мне бы следовало сразу догадаться, что ты из детдома….
Он брился старательно, дочиста и охотно.
- А почему ты всё-таки догадался об этом?
Мария, ерн ной ще легко к дверному косяку, ласково смотрела на него в зеркало.
Он выключил электробритву, стряхнул волосы под струю воды и взялся за одеколон.
- Ну, сейчас это не составляет для меня труда. Во первых, у тебя завидное пренебрежение к собственности на личные вещи.
- Ты тоже заметно не дорожишь таковыми. В прошлом месяце кому-то одолжил или где-то оставил плащ, прямо скажем – вещь с иголочки и тю-тю….
Они смотрели друг на друга через зеркало. Он старательно много лил на лицо одеколон.
- Ну, я это другой вариант. У меня просто куча денег. А во вторых, - он повернулся к ней лицом, - И это самое главное в моих логических построениях версии….
Он видел её мягкий серьёзный взгляд, чуть улыбающиеся губы.
- Как называется тот заштатный городишко в нашей области, что ещё с военной поры знаменит большим детским домом? – он сделал вопросительную мину и продолжал, - Итак я нахожу прямое созвучие в названии того городка и твоей фамилии.
Она почему-то перестала улыбаться.
- Пошли завтракать.
- Значит я прав…
 Он поцеловал её в шею.
- Да. Наших добрая половина носит эту фамилию. Славск в те годы многим давал приют и… фамилию
Она подала завтрак, села сама. Потом укоризненно продолжила:
- А вот насчёт твоей кучи денег…. В этой квартире никому не выпадало, к счастью, иметь кучу денег, а вещи, которые иногда появляются здесь вместе с тобою, просто кричат деньгами. Зачем у Ромки появился этот магнитофон? Я против этого…. У тебя же свои дети….
На последней фразе она как-то смутилась и замолчала.
Василий помрачнел и смотрел куда-то мимо. Глаза его ни о чём не говорили, всё лицо как-то отрешённо заострилось.Потом он поднялся прошёл в комнату её сына и включил магнитофон. Послышался нудный голос, бубнивший что-то о связи времён, об алогичности мироздания. Он щёлкнул выключателем.
- Слышала? Кассета целиком с обеих сторон будет гнусить мало понятную нам обоим, я думаю, чертовщину одного великого, древнего, но не забытого до сих пор, еретика. Лекция по философии, во!
Василий стал одеваться.
- А завтрак?
- Прости, я уже сыт…. А у моей Светки из такого же импортного ящика тоже гнусят, только гурьбой и под вой электропаросиловых установок…. До свидания!
Ерохин уходит, не смея глянуть в её тёплые виноватые глаза.
Теперь неделю – две его не будет в этой квартире. Она будет скучать и ждать. Похоронив десять лет назад мужа, погибшего в автомобильной аварии, Мария надолго замкнулась в себе, на люди горе не понесла. Спасалась работой, заботой о сыне, да крепилась, как умела. И время помогало. Мало-помалу притупилось горе, душа оттаяла. Другого мужа не искала и не задумывалась шибко над этим. Да вот только природа своё взяла. Ерохина встретила и влюбилась, как девчонка, если не хуже. Скучает теперь и ждёт…. Благо, сын забегает из общежития и часто остаётся ночевать. У него много работы на последнем курсе филологического факультета, потому сидит допоздна у себя в комнате. И она уже привыкла к этому. Это длится вот уже третий год. С тех пор как она познакомилась с Василием. Она понимала странную неопределённость их связи, теперь, конечно же, известную в городе. Семья у Ерохина держалась на честном слове, и это тоже было известно. Дети у Василия тоже были почти взрослые. Сын заканчивал какой-то столичный ВУЗ. Дочь, девица на выданье, получив музыкальное образование, всё никак не найдёт себе работу по душе. Всё это Славская знала со слов самого Василия. Жену его видела однажды по случаю торжеств во дворце химиков и поняла, что как соперница она много проигрывает этой избалованной красавице. Но влюблённая женщина всегда знает свою силу, знает свои возможности. Она просто любит, а остальное приходит само собой. Разобраться в своих отношениях с Ерохиным у неё не находилось нужного времени. И она просто любила, бесхитростно, не таясь своих чувств и не утаивая их от людей. Она видела, что любимый ею мужчина нуждается в ней. Этот сильный, крепкий мужик почему-то всегда смотрит на неё своим зелёным требовательным взглядом, безмолвно взывающим к участию. Какая-то сумятица души, скрытая и зажатая волей, проступала наружу в этих зелёных глазах. Иногда Василий бывал спокоен и ровен. Надолго поселялся у неё. Добросовестно утром отбывал на работу на поджидающей у подъезда «Волге». Вечером, как все добропорядочные люди, рано возвращался. В такие дни они часто вечером выходили в маленький скверик, зажатый коробками домов, и «дышали свежим воздухом». Ерохин много шутил и любил, когда она называла его Васей. Но вдруг надолго пропадал. Звонил лишь о каких-то командировках, о работе, о встречах. Месяцами ночевал в кабинете на комбинате. Как руководитель он был на хорошем счету. В главке поговаривали о его повышении, но сам он наедине с ней всегда как-то саркастически относился и работе, и к повышению. И этот его сарказм лишь выдавал в нём какую-то незащищённость, скрытость. Понять его в этом она не могла, но как женщина принимала это в чувствах и любила, быть может, за это же. Как знать, не за скрытую ли муку души любят люди друг друга?…


 - …Почему ты не в партии? Мне кажется, руководителю с твоей должностью необходимо работать, опираясь на идейные позиции. Знаешь, партия многим помогает, - Славская собиралась сказать ещё что-то, но Ерохин почему-то резко оборвал её.
- Ты желала бы видеть меня просто членом партии или же коммунистом?
Она попробовала тоже спросить его и лишь начала с «а…», как он, словно зная её вопрос, продолжил:
- Да, для меня это совершенно два разных понятия. И для тебя, я думаю, тоже…. А вот что касается помощи, то я, будучи лишь членом вашей партии использовал бы её в своих карьеристских устремлениях, в корыстных целях, давно бы наверно сидел в кресле, о котором лишь ещё подумываю.
Василий многозначительно показал пальцем вверх. И сложно было понять то ли он шутит, то ли говорит серьёзно. Лицом, казалось, он усмехался, а в глазах настороженность.
Они сидели в её кабинете. Она на своём рабочем месте, а он через стол напротив. И если бы можно было случайно войти и подслушать их разговор, подумалось бы: «что свело вместе двух совершенно разных по духу людей?». Но было понятно, что они ведут неприятный, но, так нужный обоим, разговор.
- Мне кажется, ты просто чего-то не договариваешь, и потому твоя точка зрения в начале красивая логикой своей под конец просто страдает безосновательностью. Во первых, тебе никто не помогал бы в твоих карьеристских устремлениях, а во вторых…, - она глянула на Василия строго и ерн ной щее: - Как ты работаешь с людьми, усматривая в них лишь плохое? Тебе не трудно?
- А тебе легко? – в свою очередь спросил Ерохин и потом задумчиво, уходя от разговора, подумал вслух: - Может быть, людям с добрым началом духа своего действительно легче живётся?…
- Ты это о чём?
Славская во время всего разговора продолжала что-то искать в бумагах, чиркать карандашом. Его это вдруг разозлило.
- О жизни, дорогой ты мой партийный секретарь, - Ерохин явно язвил, шумно со вздохом встал, показывая, что собрался уходить.
- О жизни…. О том, что во мне всегда живут два начала, - он как-то грустно хмыкнул и добавил: - Вот то, которое из них будет концом, я знаю наверняка….
- Ты не просто самоед, а ты кусаешь сначала всех ближних, прежде чем приступаешь к себе.
Славская умно смотрела на него снизу вверх. Но Василий знал, это чисто профессиональное умение умным открытым лицом показывать понимание собеседника, и потому видел в глубине глаз её отчаянно мятущийся вопль вопроса.
- Я ухожу. Не смею отрывать вашего бесценного времени от борьбы за души с добрым началом….
Ерохин ушёл, ссутулившись, словно унося из её кабинета непосильную тяжесть, которую она обязана была оставить у себя….


…Ночью ему позвонили. «Свой» человек сообщил о его назначении. В девять утра он разговаривал по прямому телефону с начальником Главлеса.
- Василий Федотович, жду тебя в наших рядах…. Три дня тебе на сборы и на отпуск, не более. Будем тянуть лямку теперь плечо в плечо. Будь здоров…
Ерохин, не опуская трубки, некоторое время сидел в раздумии. Далёкий гудок беспристрастно повторял своё тупое «пи-пи-пи…». За окном низко и тяжело висело серое мартовское небо. За дверью у секретарши слышался зуммер телекса. Положив трубку прямого, Василий набрал номер местной связи. На другом конце провода почти тот час ответили:
- Да, Славская…
Ерохин молчал, сдерживая дыхание. Дождался, пока она повторила:
- Я слушаю вас…
Откинувшись на спинку, свободной рукою машинально поглаживая по столу, он медленно проговорил:
- Я уезжаю…
Несколько мгновений трубка неловко молчала, потом коротко и мягко спросила:
- Когда?
- Три дня ещё мои…
- Я тебе нужна? – вопрос был прост, и именно тот, которого он ждал.
- Да. Мы могли бы на пару дней удрать в твой прославленный Славск, - и, не дожидаясь ответа, он добавил: - Завтра в тринадцать я заеду за тобой…
Он ещё чуть задержал трубку, чувствуя что на другом конце её тоже не кладут. Затем осторожно, словно его могли видеть и слышать, протянул её на место…

Назавтра прямо с утра свалилась работа по организации внеочередного пленума. По всему, что происходило в стране, что так беспорядочно и бессвязно рекомендовал ЦК, можно было наблюдать приближение перемен. В партии творилось непонятно что. Одни бросились укреплять связи с рабочим классом, создавая на предприятиях советы трудовых коллективов. Но на местах обретали силу так называемые неформалы, и партийные секретари попросту теряли свои позиции на собраниях, уступая в движении новым доселе неизвестным людям. Народ забродил желанием перемен. Партия ничем новым не владела. Ей нужно было разбираться со своим старым хламом ошибок и противоречий. Отслоившийся давно партийный верх никаких теорий на сей счёт не имел и продолжал нелепо спускать всё происходящее на тормозах. Противоречия между партийной бюрократией и исполнителями на местах достигали состояния коллапса. Рушилась привычная система отношений. Отчасти это как-то воодушевляло, будоражило, заставляло вникать в происходящее сознательно, полагаясь только на своё понимание людей. Никакие инструкции и рекомендации ЦК в таких условиях не помогают. Партия, как сложный социальный механизм, рушилась. Не понимать этого мог только последний идиот. Но по инерции вертелось колесо бюрократической необходимости, и вот ей-то и нужно было ещё служить. Иначе вылетишь из разваливающейся системы раньше времени, впереди всех, и следующие за тобой уже в хаотическом беспорядке обязательно тебя затопчут. Славская была невеликим, но прагматиком. Её ещё рабочая закваска подсказывала не торопиться и тащить свою ношу уже не ради каких-то больших перспектив, но ради себя самой, своих пусть незначительных, но принципов. Ради того чтобы оставаться просто человеком разумным, хотя бы просто ради этого. А с другой стороны приходило какое-то отчаяние. Непонятность времени делала её беззащитной и никому ненужной. В кабинетах бродила безрассудность и какая-то отупляющая бессмыслица. Возбуждение, поиск, напористая ищущая мысль ушли из кабинетов на улицу в толпу, на митинги, в рабочие собрания на заводах. Внеочередной пленум уже не пересилит это расплескавшееся влияние улицы. Это пустое занятие: загонять в тесные партийные собрания людское неспокойное море. Но она будет тащить свой секретарский долг до конца, а там что уж получится…
Точно в тринадцать зашёл Василий.
- Бросай ты своё пустое дело. Светопреставление грядёт, а ты какую-то бодягу прежнюю разводишь…
 Ерохин был каким-то излишне развязным, и она сначала подумала, что он под хмельком. Но, глянув ему в глаза, тут же поняла, что это не так.
- Какой такой праздник ты надумал устраивать сегодня для себя? У меня действительно много работы, Вася.
- Почему для себя? Ведь это твой Славск, там твой дом… детский… - последнее слово было как-то чуть выделено. Он был серьёзен, но в голосе угадывались и нотки какой-то тихой иронии.
- И вообще мне нужно тебе о многом сказать…
- Говори…
- Понимаешь, это не та тема, о которой говорят в партийных кабинетах. Я настаиваю на своём предложении и баста. Машина внизу. Я жду тебя, Маша…, - Ерохин уверенно развернулся и вышел.
За всё время их знакомства имя Маша прозвучало раза три не более. Она не могла устоять против этого. Чуть позже, усаживаясь на зад в машину, она усмехнётся:
- Что ж, Маша… ваша…
На что Ерохин открыто и чисто рассмеялся. Но, выруливая с горкомовской стоянки на дорогу, быстро сосредоточился, и потом всю дорогу хмуро молчал. Славская, прислонившись к мягкому подлокотнику, молчала тоже. В лобовое стекло сильной и красивой машины весна швыряла ещё прохладным ветром, окрест проносились ещё серые пейзажи, а под колёса плавно с лёгким шуршанием убегала рукотворная река асфальта…
В гостинице Василий о чем-то поговорил с администратором, а спустя несколько минут они поднялись в номер, как здесь называют, «люкс».
- Ты здесь неплохо ориентируешься…
- Я иногда бываю здесь… по работе.
Василий ответил просто, но прозвучало это как: это ещё цветочки…
- Тут в соседнем номере проживает человечек такой… плюгавенький. Если приглашать нас будет к себе, ты уж не откажи.
Ерохин раздевался и хозяйничал в номере со знанием дела. Чувствовалось, он действительно не раз бывал здесь.
- Ты привёз меня сюда, чтобы представить этому человечку?
Славская осматривалась. Знатные покои: ванна, телефон, видик, отдельно спальня.
- Однако…! Никогда бы не подумала, что в нашем Славске такое могло быть. Это что сюрприз?
- Принимай, как тебе хочется.
Ерохин думал о чём-то о своём, и был рассеян. Спустя час, приведя себя в порядок с дороги, они ушли из гостиницы. Немного ездили по тихим скромным улицам, долго стояли у городского ещё серого, но уже пахнущего весною парка. Ходили в детский дом, где Славской были рады, долго таскали их по кабинетам, что-то показывали, хвастались, что-то просили…. Всё это время Василий был хмур, жёсткое лицо его было непроницаемым и, вообще, выглядел он усталым. К вечеру они вернулись в номер. Славская была возбуждена, досадовала на позднее время, а то бы она… утащила его в какое-то чудное место, которое кроме неё никто не знает. День закончился тем, что из соседнего номера их действительно пригласили к себе «уютненько посидеть вечерком»….
«Посидеть» подобралась довольно странная компания. Кроме «плюгавенького человечка» в соседнем номере уже были две подвыпившие девицы с наглыми глазищами и дородного вида верзила с тупой подслеповатой физиономией. Детина, опрокинув стул, пьяно полез целовать Славской руку. Это был действительно сюрприз…. Это чем-то было похоже на розыгрыш. Но Славская видела, как был предельно серьёзен Василий, и как он внимательно наблюдал за ней. Это был своеобразный вызов, понять до конца который можно было, лишь принимая в обязаьельном порядке. И она приняла этот вызов. Уверенно села к столу, ломящемуся от явств, кричащему своей дороговизной, взяла в рот сигарету из пачки, лежащей тут же на столе. Прикурила от зажигалки, услужливо поданной верзилой. Ерохин молчал. Хозяин номера предложил тост. Пили дорогой коньяк. Девицы были вольны и смешливы. После тоста «человечек» с Василием отошли к окну, неслышно о чём-то разговаривая. Верзила заигрывал с девицами. Словно кто-то невидимый расставлял фигуры в неприличной игре. В углу мерцало сине-зелёное окно телевизора. Его звуки настойчиво проникали, казалось, не только в уши, но и в, затаившуюся вдруг, душу. Славская видела, как Ерохин, приняв от «человечка» несколько пачек денег, небрежно, словно показывая их для неё, положил в карман. «Человечек» улыбался, что-то гнусил. Ерохин, искоса поглядывая на Славскую, отвечал ему, лишь кивая головой. Он ждал дальнейших действий от неё. Нужно было… уходить. Она озабоченно поднялась, показывая лицом безразличие и усталость.
- Мне нездоровится…. Я думаю, что не нарушу своим уходом столь приятного торжества, - она обращалась и к хозяину номера и к Ерохину одновременно.
- Да, да, конечно…, - «человечек» обеспокоено забегал глазами, вопросительно поглядывая на Василия.
- …Да, мы, пожалуй, пойдём.
Пропуская вперёд Славскую, он выходил следом, совершенно не прощаясь и ничем не потревожив, ни девиц, ни верзилы. Уходили молча. В своём номере, не зажигая свет, они ещё некоторое время молчали. Какое-то тягостное напряжение упругой, жёстко натянутой, струной протянулось сейчас между ними, и должно было вот-вот лопнуть….
- Что это за люди?
Она первая тронула эту струну. Спросила без упрёка, искренне удивлённая.
Ерохин начал говорить. Сначала медленно, спокойно, иногда спрашивая и тут же сам отвечая. Затем всё быстрее и запальчивее, накаляя свою речь безысходной горечью, злобой, не глядя ей в глаза, словно разговаривал сам с собою….
- Ты всегда чувствуешь свою зависимость от окружающих тебя людей? Всегда до конца осознаёшь мысль о том, что все входящие в твой кабинет видят прежде твоё место, а вовсе не тебя? Уважают именно это место, должность твою, потому что это нужно делать, потому что это принято сознанием людей…? А ты лишь то, что может говорить и шевелить руками на этом самом месте…? Я осязаю это всегда даже кончиками волос на вот этой седой голове! Я ненавидел себя тогда, когда в далёком отсюда местечке умирала мама, а я, уже зависимый, уже прикованный невидимой, но крепкой цепью к своему …месту, не бросился в первый же поезд, чтобы в последний раз глянуть на ту, что выносила меня, с которой я выжил в великой заварухе войны, которая любила меня, как никто больше не сможет этого делать…. Я поступился этой любовью, поступился ради призрачного благополучия, выше которого так и не смог подняться над собою…. Прозябание в детстве, тяжёлый труд после ремеслухи, вечерняя учёба – не сделали меня выносливым и сильным, как пишут об этом в книжках. Невежда, я, всё своё сознание вложил в скверную мысль вырваться, уйти из среды вскормившей меня…. Уйти, чтобы не работать! Да, да! Я только теперь до конца понимаю, что это так. Я не виноват, что в обществе именно так поставлено – снизу рвёшься и учишься для того, чтобы работали на тебя. И вот эти руки знали немало труда, но к этому я часто забывал прикладывать благородство цели этого труда. Я просто шёл к благополучию и безо всяких там высоких побуждений…. Шёл, правда, по возможности честно, не пихаясь локтями…. И работал, как вол, выкладываясь до капли…. И за это я хотел внимания к себе! Понимаешь, не к месту, которое занимал, а именно к себе. Вот к этим глазам, губам, туловищу, чёрт возьми…! Но близким я был нужен, как источник неплохих доходов, а остальным, как говорящее чучело моей должности…. И мне захотелось унизить, оскорбить всех. Самому себе доказать в конце концов свою значимость…. Первая фальшивая бумажка, подписанная мной сознательно, принесла мне не только приличную сумму взятки, но и чувство превосходства над окружающими. Я, не прилагая… особых усилий, обвёл вокруг пальца всё человечество! А оно продолжало уважать моё место…. Я злорадно торжествовал, я был всемогущ! Человечество со своим чинопочитанием было ничтожно….
Василий на какой-то миг смолк. Осунувшееся лицо его было усталым и старым.
- Но я, глупец, не знал безмерной силы всего бытия человеческого…. Оно отомстило мне, поразив всё моё гнусное существо вдрызг, легко и совершенно. Я встретил тебя…. Ты оказалась единственной, кто от меня ничего не хотел. Ты дала мне самую малость – достойное ощущение самого себя…. И всё! Я долго боялся коснуться тебя, боялся замарать…. А ты, ты просто сердцем не знала грязи…. Никакие мои прикосновения не оставили ни пятнышка…. Ты просто так устроена. Ты другая….
Он стоял у окна. Огни вечернего города бликами проникали в неосвещённый номер и ещё больше подчёркивали напряжённость их разговора.
 - …Я подозревала, что этим всё и кончится.
- Что кончится? Наши отношения или деятельность «синдиката»? Первое – зыбкая и относительная случайность, как и вообще любые встречи и близость людей…. А вот, второе…? Ты глубоко ошибаешься, если думаешь, что, разоблачая такую деятельность, общество чего-либо достигает в плане справедливости и целесообразности. Справедливость и равенство – красивая, может быть даже и нужная, сказка…. Но вот целесообразность такой деятельности ни сегодня-завтра будет признана в обществе, и обществу, так или иначе, придётся смириться с легальным появлением состоятельных людей, способных в частном порядке владеть производством, если только такое производство оказывается более совершенным, более экономичным. Не подумай, что я говорю о себе…. Я маленький, может быть и не совсем глупый человечишка, и только. Идея вернуться к собственности приходит сверху, как и все наши нововведения и резолюции. Но, заметь, этой идее сегодня в обществе нет сопротивления. Все аристократии порождены демократиями. Это ещё древние знали. И наша аристократия вот-вот потребует своей легальности. Мы с тобой внизу аристократической пирамиды, но, как ты понимаешь, у пирамиды есть и верх. И он давно живёт принципами собственности, вот только ждёт удобного случая узаконить всё это. Это будет некрасивое зрелище – явление постсоветского капитала. А что хорошего ожидать от случайного сборища недоумков и прохиндеев, вырвавшихся из-под социальной глыбы нищего, изнасилованного крестьянства и оболваненного пролетариата? Их звали в красивую жизнь, но её то и можно было увидеть, только взобравшись наверх. Вот и лезли все, лицемеря, толкаясь, сексотничая…. Я не был на похоронах у своей мамы только потому, что в тот момент решалась судьба начала моего продвижения. Мне светила тогда маленькая кормушечка, и я домогался её, упорно попирая в себе всё достойное и святое. И поверь, я не так уж одинок в своей корысти. Не из этой ли корысти и ты в своё время подалась в партийные секретари из фабричной малосемейки?….
- Это не трогай! Меня рекомендовали люди….
- Это ты этим людям скажи…. Они, может быть, и поверят. Твоё продвижение на каком-то этапе становится абсолютным соизволением сверху. Только твой собственный сознательный и категоричный отказ двигаться и только, пожалуй, в самом начале, может каким-то образом сказаться. Тогда тебя просто вышвырнут из рядов и забудут…. Но ты же не отказалась! Конечно, ты шла служить идее, людям, ты жертвовала собой…! Как бы не так! Это те, первые…, ввязались в гражданскую резню от великой наивности и веры в свершающуюся справедливость…. Да и те засомневались в идеях. Есть в нашей фамилии дядька Афанасий из таких…. А мы то уже с самого начала шли, лицемеря, таща за собою корысть и ложь. Мы шли уже не за идеей, а за сытным куском. Квартиру ты ведь получила не за ударный труд у станка, а чуть попозже, когда согласилась занимать местечко секретарское в цепочке прохиндеев.
- Квартиры и рабочие получают, между прочим, за труд тоже….
- То-то и оно, что получают, не зарабатывают…. Опять прохиндейство.… Теперь вот, торопим время, чтоб помогло признаться в прохиндействе своём. Вроде от этого проще будет понимать несовершенство общежития нашего. Мы торопим время признать это несовершенство, вроде от этого ложь наша и лицемерие меньшими станут. Мне тоже этого хочется…. Кстати, монолит ваших партийных рядов вот-вот рухнет. Не видят этого лишь наивные люди, вроде тебя. Последние годы вы только и занимались тем, что закрывали глаза на всё происходящее и в обществе, и в партии. Потому что вы никогда не знали куда идёте, чего вам надо. Как говорят среди блатных, всегда «брали на арапа». Это очень легко делать – строить из себя грамотея, когда на тебя работает уймища народу, или чистоплюйничать, затащив эту уймищу в грязное дело. Вы всегда хотели оставаться чистыми в грязных делах. А так не бывает! Потому-то ваша теория сегодня ни на один серьёзный вопрос не может находить ответа, тем более предлагать что-либо стоящее и дельное. Иногда кажется, что мои сомнения в вашей состоятельности уберегли меня от вступления в партию когда-то, хотя мне всегда думалось, что сомневаюсь я в себе и только. Вы сегодня паразитируете больше, чем кто – либо в обществе. Завтра вас запретят, и вы все огулом согласитесь с таким решением беспрекословно и, как всегда, единодушно. Вы сами понимаете свою бесполезность сегодня. А я по уши в деле. Изворотливостью и сознательно я впрягся в теневую систему. Она более эффективна. Её прибыли приходят быстрее и прямее. Она вознаграждает за предприимчивость и труд. В конце концов, её принципы овладеют обществом. Я не знаю, хорошо ли это будет или плохо, но это случится. Общество оголтело идёт к этому. И когда придёт время дележа, многое уже будет поделено….
- И ты злорадно будешь посмеиваться над этим, смакуя уже давно предусмотрительно отломленный кусок? – Славская была спокойна, и, кажется, всё то, о чём он так яростно говорил, её не касается.
- Не знаю…. Может быть, меня раздавят в этой жути дележа или уже раздавили…, - Василий сразу сник, замкнулся и замолчал.
Славская сидела молча. Казалось, строгое лицо её было безучастным, но в глазах стояли обыкновенные женские слёзы. Она так и уснула в кресле, долго не закрывая глаз даже после того, как Ерохин ушёл в другую комнату и включил там свет. Всю оставшуюся ночь он шелестел бумагой на спальной тумбочке и дважды ходил в ванную ополоснуть лицо….
Домой уехали рано утром. Всю дорогу молчали. Славская отрешённая, с потухшим взглядом сидела по-прежнему сзади. Ерохин после бессонной ночи плохо выглядел, но вёл машину уверенно и быстро, словно опаздывал к срочному делу. У первого попавшегося по пути почтового ящика он остановился и опустил в него, чуть придерживая за уголок, тяжёлое объёмное письмо.
Только уже выходя из машины, Славская тихо и устало спросила:
- Ты уезжаешь?
- Да.
Он ответил спокойно и твёрдо, не поднимая глаз, не отнимая рук от руля. Она не спросила только – куда….

2
 …В главное управление БХСС МВД пришло анонимное письмо. Автор его именовал себя просто служащим одного из главных территориальных управлений Госснаба. В письме подробно описывались действия преступной группы дельцов поставлявших в безлесные регионы страны дефицитную древесину. Лес сбывался по спекулятивным ценам в розницу через потребительскую кооперацию. Сверхфондовый дефицит обеспечивался взятками, на которые не скупились «деловые люди», и которые шли в руки тем, от кого зависело распределение фондов и поставки леса.
По почтовой отметке на конверте нетрудно было установить место, откуда пришло письмо. Отсюда предположительно был сделан выбор управления снаба, куда и был направлен сотрудник отдела по борьбе с хищениями. Письмо было отправлено неделю назад. Точно такой же срок отсутствовал начальник этого управления Ерохин Василий Иванович, буквально перед этим назначенный замом в главк. Сотрудником, после несложных сопоставлений почерка анонима и бумаг в столе Ерохина, было сделано заключение об идентичности почерка. Расследованием подтвердилось наличие преступной деятельности лиц поимённо названных в письме, среди которых «анонимщик» не забыл написать и своё…. На Ерохина по отделам УВД был дан розыск. Прилагались его приметы, марка и номерной знак автомобиля, места возможного обнаружения…. Служба розыска ответила в двухнедельный срок. Было получено сообщение из далёкого Приморья. В нём говорилось о том, что автомобиль японского производства « ерн » зарегистрирован без номерных знаков на автостоянке в аэропорту Владивостока. Служащему стоянки вместе с ключом оставлена записка с просьбой перегнать автомобиль владельцу по прилагаемому адресу. Служащий, что-то заподозрив, неделю спустя обратился в милицию. При осмотре автомобиля обнаружены новые государственные номера и документы, подтверждающие права нового владельца. Каких либо нарушений или незаконных действий при оформлении упомянутых документов не обнаружено. Автомобиль принадлежал одному из управлений ерн ной и теперь законно принадлежит Ерохину Виктору Ивановичу, действительно проживающему в Приморье. Точный адрес прилагался. Следствие по делу продолжается….


…Весна пришла сразу, лишь большущее мартовское солнце, проходя небосклон наискось, вылизало из-под заборов грязный лежалый снег. Сухая ветреная зима оставила после себя малое наследство, и потому безводны малые ручьи да канавы. Лишь глубокие овраги на крутых изгибах хранят в глубине своей влагу тяжёлой грязно-коричневой глины. Гол и непригляден мир в такие ранние вёсны. Зима уже ушла безвозвратно, но тепло долго ещё будет подкрадываться по голубой седине утреннего инея, согревая дыханием своим лужицы под тонюсенькой кожицей льда. Сначала попробует старая раскидистая верба у самого берега выбросить брызгами серебра в весеннюю сирень небес хлопья мягоньких пахучих барашек. Потом почернеет искорявится речной лёд, покрывшись буграми подтаявшего кизяка вдоль коровьей тропы к давно заброшенной проруби, из которой ещё в начале зимы поили скотину. В полдни по низинам в зарослях ивняка зачавкает под сапогами оттаявшая тина, перевитая кореньями. Неуклюжие горбатые кочки в заозёрье выпустят в небо ярко-изумрудные колючки, приметные на чёрной, выгоревшей ещё по осени, луговине. А потом в одну из предапрельских ночей дрогнет на реке лёд и клокочущая, освободившаяся вода огласит окрест приход настоящей весны и очистит к утру от хлама заждавшиеся берега. И так каждый год. Весенние паводки по здешним местам редкость, но все ж полна река и норовиста. Вон как гудёт под голыми сухожилиями узловатых кореньев старого, склонившегося к самой воде, вяза. В колючих кронах низкорослых яблонь-дичек просвечиваются по-сиротски неуютно серенькие полуразрушенные птичьи гнёзда. Их довольно много по здешним низменным местам. Этакие крохотные комочки из сухих веточек и соломы с остатками выцветших пёрышек. Они чудом цепляются за голые выветренные за зиму ветви. Многие из этих гнёзд ещё по осени обычно страдают от жестоких здешних дождей с ветром, называемых по-китайски загадочно тайфунами. Другие растащит окрест по кустарнику декабрьская завируха, и лишь самые крепкие дотягивают до весны, когда закучерявятся клейкою листвою яблоньки, а болотистая земля в приречье запахнет вдруг лесным луком и покроется нежными кустиками щавля. Тогда не найти уж будет сирых гнёздышек средь буйства и пестроты весенней. Одни станут обязательно добротным ухоженным домиком для сорокопуда, а другие так и останутся забытыми. Обветшав совсем, рассыпятся по земле, оставив одну-две соломины на ветвях. И трудно будет угадать по ним птичьи гнёзда….

Неудобная кабина «беларуся» плохо вмещала Виктора с женою, благо той недалече. Трактор бойко юркнул в проулок и побежал вниз на приречную луговину к серым строениям свинарника. Пролетев юзом добрых пять метров по грязище, остановился.
- Дует здесь у тебя. А потом говоришь, что простываешь где-то… Стекло бы вставил.
Нина заговорила совсем не о том, о чём не терпелось спросить мужа. Знала, что сам первый скажет о госте. И только думала просто и бесхитростно:
- «Нежданный гостинёк. Как снег на голову…. На «джипе» прикатил. Богатый, чай…. Костюм эвон дорогущий, грязью брюки загадил. Не жалко…. И не разговорчивый. Поди, больной какой. Годами-то лишь на десяток от Виктора старее. А глаза холоднющие, как вода в Черёмуховом омуте. Седой, как лунь, но красив ещё…»
Нина искоса сравнивала мужа с приезжим.
- Ладно тебе со стеклом…. Зиму отъездил, а к теплу и вставлять уж не к чему.
Виктор говорил о злополучном стекле тоже отвлечённо, а сам думал о своём:
 «Брательник-то всё ж объявился. Сам…, поди ж, ты. Это сколь же лет…. Ух ты, уже тридцать годков. А я его пацаном только и помню. Никогда бы не узнал, столкнись так, где нос к носу. Если бы не отцовский голос…. Да глаза ещё мамины…»
Виктор посмотрел в глаза жены.
- Ты уж отпросись пораньше. Приготовь чего…. Брат всё-таки. Надо бы позвать кого…. И вообще… посидим вечером. Поговорим….
Она понимающе просто погладила своей шершавой ладошкой по его жилистой обветренной руке. Соскочила с подножки, помахала рукой.
Трактор вновь весело заурчал вниз вдоль реки, погромыхивая прицепом. У самого брода остановился, косо поморгав стоп-сигналом. Виктор спрыгнул, оставляя открытой дверцу. Спустился по галечнику к самой воде. Присел на корточки. Глядя задумчиво на жёлтый поток, бросал камни в скорую стремнину. Камни бесшумно булькали, оставляя на воде чуть приметный в миг уносящийся пузырёк воздуха. Вспоминалось далёкое и вольное детство. Жили они тогда на окраине шахтёрского городка, куда аккурат в одна тысяча девятисотом году подался от крестьянского корня своего за лучшей долею дед Иван. Семнадцатилетним парубком прибился к стоящим мужикам, одолел нехитрую работу по зачистке вагонеток на верху. Потом осмелел да и напросился к забойщикам. В знатных углекопах не ходил, но и в лодырях никогда не значился. До двадцати пяти годов не женился серьезно. Разве что, месячишко – два поживёт у кого из вдовиц или разведёнок и опять холостякует. А встретил молодайку Надю, влюбился крепко и присмирел. В десятом году Надя родила сынишку. Назвали Ваней. Иван Иваныч, значит. Так Надежда пожелала. И как заговорила…. Так на одном сыне и остановились. Говорят, и партизанил дед Иван в двадцатых годах со всей серьезностью. Об этом Виктор знал только из рассказов матери. Из этих же рассказов помнил и о том, что деда Ивана в тридцать седьмом однажды увезли на «чёрном вороне» и с тех пор ни слуху о нём, ни духу. «Должно быть, сказал где что лишнее, а может быть по злобе кто наговорил на Ивана Еремеича. Всяко бывает промеж людей-то. И упекли тятьку куда-нибудь на Колыму или ещё куда подалее. Не старик ещё был, чуток больше пятидесяти. Правда, вдовый уж годов с десяток. Надя его году в двадцать седьмом ещё померла. Кашляла всё бедная. Силикоз, говорят, как обычно опосля шахты всех косит. Мы с отцом вашим Иваном Ивановичем тогда молодыми были, неженатыми ещё. Начинали тоже на шахтах. На них, окаянных…». Так рассказывала мама.
После смерти отца в пятьдесят первом году, когда Витьке шёл только шестой год, она перебралась к Ерохиным на село. Думалось, в деревне будет полегче с пропитанием, хотя и в городке у них всегда был маленький огородик за шахтёрскими бараками. Садили всегда картошку, кое – какую зелень, удавались иногда и огурцы к концу лета. Народ посостоятельнее обзаводился своим жильём, но хватало народу и бедного, перебивающегося с хлеба на воду. Обитались в основном в бараках, что строили при шахтах, но надежду на свой угол питал каждый. Отец своего угла так и не осилил.
Вспомнился приход голосистого мая в том году…. Звенел уж где-то на исходе апреля он, и спорилось время, подгоняя минуточки к ликующему празднеству. Отец считал приближающийся месяц по праву своим истинно правильным и дорогим праздником. К нему привела его трудная и непростая дорога тревог и войн. Эта дорога увела его в жизнь, дала ему единственно верное оправдание его существования на земле. Он шагнул на неё в том самом месте, где большаком убегала она к железнодорожной станции, сливаясь там с железом двух звонких и могучих струн бесконечной колеи жизни. Шагнул, закинув за спину скромный холщовый мешок, собранный заботливой рукой молодой жены, оглянулся с грустью на свою маленькую деревянно-барачную родину с козырьками рук над глазами провожающих и ушел, не раздумывая к большой и Великой Родине. Уходил на срочную, как говорится, «стариком», на двадцать шестом году, оставляя жену с первенцем Васькой на отца своего Ивана Еремеича. Служил далеко от дома под Ленинградом. Писал домой редко. А как от отца не стало писем, и вовсе замолчал. Как уж догадался об его аресте, Бог весть. Но даже когда демобилизовался в сороковом и тогда не заводил разговор о том, как забирали отца. Мама рассказывала, что ждала все, когда спросит об отце-то. Так и не спросил. Угрюмо дождался, когда сама однажды потихоньку поведала. Молча выслушал, вздохнул тяжко и ничего не сказал. Только потом замечала мама, как подолгу возится отец в сараюшке с нехитрым инструментом, оставшимся от Ивана Еремеича, как любовно поглаживает берёзовое витое топорище, звонкие ясеневые черенки лопат. И понимала, как тосковал отец. Васька должен помнить те времена. Конечно, помнит. Война началась, ему уж шестой год пошёл. А отцу опять сорок первый вколол в петлицы треугольнички солдатской доблести, и дорога вновь увела солдата на большак в пекло великой из войн. И кто знает, ни в этом ли самом пекле суждено было отцу-солдату взглянуть однажды на собственное бессмертие, с которым затем торопился солдат, подгонял времечко, чтобы в ликующий день мая вписать его скромно на серой, изрытой пулями, колонне. Самому же отныне остаться смертным…. Война для него закончилась в сентябре месяце на большой железнодорожной станции в Сибири, когда их часть перебрасывали на Восток к завершающимся событиям в Манчжурии. Весть о капитуляции японской армии встретила их ещё в пути. Отца, как старослужащего демобилизовали сразу. К ноябрю сорок пятого он был уже дома. То-то мама счастлива была….
- Повезло Васке Ерохиной. Ивана и не царапнуло на войне-то. Заговорённый, должно….
 Отец на шахту не вернулся. Сел за «баранку» старенькой потребсоюзовской полуторки. Где и грамоте-то поднаторел, какой из заграничных университетов одолел? А уж не была ли солдату сама война той верной и правильной наукой, что выводит человека на свет, даёт ему стоящее место и дело на земле? В сорок шестом родился он. И имя, конечно, дали ему в честь победы – Виктор. Отец так решил. И Ваську отец сам называл в честь мамы. Как плохо помнятся годы детства…. Память вынесла из той поры лишь какие-то обрывки семейных событий. Сейчас дома в старых бумагах сохранилось несколько фотографий, напоминающих ему об отце, матери, Ваське. Помнится и тот последний отцовский Первомай. В их маленькой комнате, всегда чистенькой и уютной, накануне праздников появился фотограф, маленький такой чернявый человечек. Отец болел, но по такому случаю поднялся, надел чистую рубаху. И они все вместе с соседями фотографировались на фоне белой простыни у входа в барак. У Васьки на рубашке не было пуговиц, и мама наспех застегнула ему ворот большой блестящей булавкой.
 …На праздник отец умер. Причиною была простуда. В марте до этого по зимнику отец возил муку в таёжный район. Где-то на одной из речушек провалился с машиной под лёд и промок. Здешние речки не глубоки и машину вскоре вытащили, но всё это время отец был подле неё. Простуду перенёс на ногах, но болезнь не ушла…. На улицах праздник стекался улочками к центру. Весна вовсю шумела над городишком. Отец, отвернувшись к стене, беззвучно плакал. В жизни он был сильным человеком…. Виктор помнил, как уже после отцовских похорон маленький фотограф разносил по бараку фотографии.


…В коридоре звякнула входная дверь. Василий поднял голову. В комнату входила девчушка лет одиннадцати, зелёноглазая с белёсыми бровями. Тихонько ойкнула, глядя на чужого в доме, испугано остановилась, прикрывая коленки рыжим портфелем. Василий пытливым взглядом всматривался в девчоночье лицо.
- Вы к папе…? А они на работе …и мама, и папа.
Девочка замолчала, истратив весь запас смелости.
- А тебя зовут Настей, верно? И в твои обязанности почему-то входит убрать вот этот беспорядок после застолья….
Василий почувствовал, как появление девчушки принесло ему облегчение. Лицо его приняло прежнюю мягкую озабоченность, разгладился высокий лоб.
- Вот мы с тобою, девочка ты моя, и займёмся этим делом…
Он поднялся, тряхнул головой, словно сбрасывая остатки дурного настроения. Снял пиджак, подвернул до локтя рукава рубашки, обнажив крепкие волосатые руки.
Испуг на лице девочки сменился озорным любопытством, глаза её зачаровано следили за чужаком.
- Ну, где же у нас вода? Что же ты стоишь…? Ах, да, я совсем забыл вам назваться…
Василий, изображая галантность, артистично повёл рукой.
- Василий…! Нет, дядя Василий! Прошу жаловать. Любить можно… не обязательно.
Он протянул Насте руку, та скоро спрятала портфель и руки за спину.
- Ну и ладно…. Можно, конечно, и без рукопожатий. После столь любезного обмена верительными грамотами, я думаю, стоит приступить, наконец, к посуде….
Девчонка хмыкнула и убежала в другую комнату. Немного погодя она выскочила обратно, зажимая в руке жёлтую фотографию с надорванными краями.
- А это вот вы, дяденька….
Она протягивала Василию фото, показывая в него чернильным пальцем.
Да, на старой, невесть какой старой фотографии был он. И только детская логика смогла сейчас в долговязом подростке на фото найти с ним сходство. Разглядывая фотографию, Василий смешно шевелил губами и улыбался.
- Да, девочка, ты права. Здесь рядом с твоим отцом, дедом и бабушкой был, конечно же, и я. Ты видишь, я был здесь чуть старше тебя….
И он снова шевелил губами, словно был сам с собою наедине. Настя таращила на него свои зелёные пуговки глаз и тихонько хихикала в кулачок.
- «А девчонка в маму…. Моя дочь и близко не похожа, а эта как есть вылитая мама…», - думалось Ерохину.
…Высокая, чуточку выше отца, с чистым лицом, зеленоглазая, она была красива той неразгаданной красою, что живёт в простых и тихих женщинах. В противовес отцу, резкому и скорому на дело, она, казалось, была медлительна, задумчива, но что бы ни делали её простые крестьянские руки, всё потом надолго хранило в себе их заботу и прикосновение. Василий помнит мать больше чем отца. Помнит её в последний раз худющую в латаной кофтёнке, ступающую впереди лошади вдоль чёрной пахоты…. Это была его последняя весна детства. Похоронив отца, приживались здесь на деревне. Ерохины любили мать, но и работой не обделяли, благо, что на земле-матушке её и доныне невпроворот.
- «Виктор силён мужик. Так и остался у земли…. Вкалывает…. А хозяйство не блещет. За тридцатилетие мир ушёл намного дальше…».
Помнит Василий и годы войны, ворвавшиеся в его мальчишество ранней взрослостью и заботами. Вспомнилась, гостившая из деревни случайно в самом конце войны, двоюродная бабушка Евдокия. Плакала всё по сыну своему старшему Афанасию…. «…Ивана – то дождись, Василиса. Живой будет…, я знаю. Ерохины мужики в молодости все крепки да удачны. Ваня твой ещё молод. Жди, Васька, отца…». И они с матерью ждали…. Ох, хо-хо, времечко….
Ему было пятнадцать, когда умер отец. Это время помнится больно и отчётливо. Малым, подрастая без отца, он рано научился подражать взрослым, ощущать себя мужиком. С возвращением отца с фронта, круг Васькиных забот как-то резко изменился. Его словно отодвинули теперь от домашних дел. Он теперь больше времени гонял с ребятишками футбол на пустыре за высокими пыльными шахтными отвалами. Отца любил, но любовью почти взрослой сознательной. Иногда в нём просыпалась, потому наверно, и сложная не мальчишеская ревность к нему. И Иван Ерохин, поглядывая украдкой на сына, проклинал время отобравшее у него счастье оставить в своём дитяти самого себя, свои привычки, знания. Васька иногда казался ему почти ровесником, отшагавшим по жизни не одну версту. Только маленькую частицу себя оставил отец ему за пять послевоенных лет. Он научил Василия любить и понимать автомобиль. В свою последнюю осень в пятидесятом отец уговорил Ваську учиться по слесарному делу в ремесленном училище при железнодорожном депо. Эта наука иметь дело с железом мало потом кормила Василия, но где-то в тайниках души своей он всегда носил мысль о том, что руки его могут ещё и это…. И потом, когда на семнадцатом году он уедет из этих мест, оставив в этой деревне маму с младшим Витькой, когда с группой после окончания ремеслухи согласится работать в глухом леспромхозе на Зее, когда потом четыре года будет дёргать рычаги трелевочника, и учиться заочно в лесопромышленном техникуме, он всегда будет помнить отца с его вечно промасленными руками, пахнущими железом….
- Ну, вот мы и управились с грязной посудой, Настюша. Пойду-ка я пройдусь…. Хозяйничай сама уж.

…За старой, давным-давно сгоревшей, кузницей, где ныне лишь бугор вымытых влагою и временем головешек, в стороне от дороги за оврагом, рваным шрамом протянувшимся на добрых пару километров, сиротинкою в голых дубках смотрелось деревенское кладбище. Дорога к нему уходила вдоль этого оврага, но Василий сошёл с неё. Земля в овраге глинистая, устланная прошлогодней листвой, снесённой сюда со всей округи, краснела по склонам плешинами, словно ожогами. Василий весь измазался глиной, прежде чем перебрался через овраг. Долго и безрезультатно оттирал её с брюк, а потом, махнув рукою, прекратил это занятие. Чуть взобравшись на взгорок, оказался сразу же в царстве крестов, тумбочек, облезлых железных оградок, поблекших жестяных венков. Вспомнились почему-то похороны отца, и пришло оттуда прошлое юношеское непонимание смерти. Сейчас же, на месте этого последнего обиталища человека, вдруг показалось, что остановилось время. Всё утратило своё движение, показалось остывшим и прозрачным. Вылинявшие фотографии в зелёных окислившихся латунных рамках, подгоревшие и склонившиеся кресты, ржавые цветы в безобразных венках, серые, ещё по весеннему неприглядные, деревья – всё казалось застыло в остановившемся послеполуденном воздухе. Стало удивительно тепло и тихо. Василию подумалось: «Говорят, на кладбище с утра ходят…. Почему?». Могилу матери он искал недолго, присмотревшись к надписям и ориентируясь по годам. Присел на деревянную скамеечку за металлической оградой, поставленной по виду не так давно. Тёмный, потрескавшийся крест венчал небольшой голый холмик. Надпись тоже не так давно подновлялась. Василий потрогал рукой тёплое дерево креста. Мысли все куда-то ушли из головы, и чувство облегчения пришло сейчас же к нему в сердце. И он знал, что исходит это от праха той, что покоится здесь у него под ногами. И не слёзы раскаяния, неискуплённой вины стояли сейчас в его глазах. В нём просто плакал ребёнок…. Плакал от счастья, что не потерялся в суматошном и чужом мире…. И по-детски не сдерживал благодарности этой земле, этой кладбищенской неухоженности и тесноте. Он благодарил мать свою за этот чистый и лёгкий миг свидания….

…К вечеру первой с работы прибежала Нина. Разгорячённая, в громыхающих сапожищах, она занесла с собою в дом запахи весенней улицы, талой воды и жуткий дух свинарника. Прошла на кухню, не снимая сапог. Сложила на стол кучу пакетов и кульков. Потом вернулась к порогу, сняла сапоги, и мягко ступая в шерстяных носках, заглянула в большую комнату
Настя за столом колдовала над тетрадками. На диване беззаботно, по-мальчишески уткнувшись носом в ладонь, спал Василий. Настя обернулась, прижимая палец к губам, шикнула потихоньку на мать. Нина хмыкнула и вернулась на кухню. Чуть погодя подъехал Виктор. Его трактор глухо зарокотал у забора. Заскочил, успокоился тем, что жена уже дома.
- Тогда я помчался, «коня» ещё заправлю и домой. А ты что, не переодеваясь…? – он кивнул на грязные сапоги у порога.
- Сам же говорил, чтобы пораньше…. Мы после обеда на летний стан заглядывали. Так я на ферму уж и не возвращалась. В магазин забежала да домой….
Она умывалась под рукомойником, тихонько погромыхивая и не расплёскивая воду.
- Думаете в летний свинарник перебираться? – Виктор ухватил кусочек колбасы из бумажного свёртка на столе.
- Думаем, куда ж денешься…. Ты назад будешь катить, покличь дядю Володю с тёткой, - Нина стукнула мокрой ладонью его по руке, которой он снова намеревался нырнуть в кулёк.
- Как скажешь….
Он вышел, топая по дощатому настилу до калитки. Через минуту затих его трактор.

…Василий крепко спал. Дали о себе знать последние четыре дня, которые он провёл за рулём. Спал урывками, не раздеваясь, чуть откинувшись в сидении. Лишь вчера уже во Владивостоке, уладив свои дела с документами, с билетом на самолёт, он снял номер в гостинице и проспал двенадцать часов. Оказывается всёравно мало…. Сейчас в сельском доме у брата спалось самозабвеннее, но не спокойно. Снилась жена, растрёпанная, неприбранная после вечеринки у какой-то особы. Он привык к её праздности, к её подругам и дружкам, потому не удивляется её осунувшемуся лицу. К обеду она приведёт себя в порядок, но сейчас она полураздета и у неё дрожат неприлично руки, когда она прикуривает сигарету. Она ещё красива и наверно иногда ещё нравится ему, но она много, слишком много курит. От неё невыносимо разит табаком…. Она что-то говорит, говорит ему. Но голова его, словно превратившаяся в большую пуховую подушку, совершенно не слышит и не понимает эту сейчас чужую неприятную женщину. Она, кажется, пытается приблизиться к нему, шепчет что-то зловещее прямо ему в лицо. Он изо всех сил отшвыривает её от себя. Но она не уходит и всё гнусит и гнусит голосами из кассеты, что у дочери на магнитофоне. Он не слышит этих звуков, но почему-то чувствует, почти осязает всей своей кожею эти вопли и музыку. Он пытается закричать сам, но нет сил, губы его безвольны, и лишь сердце вот- вот разорвётся от напряжения. Он заставляет себя бежать прочь от этого тучного лица, от его гримас, от звуков несущихся из безобразного капризного рта…. Сон уносит его далеко в незнакомое жёлтое поле, простирающееся до самого горизонта. Такого цвета зрелых хлебов он никогда и нигде не видел. Поле было тёплым живым существом с мягкою, яркою шкурой. Тепло его было цветом и светилось изнутри, переливалось то светлыми, то темнеющими тонами. Высоченное небо над полем и солнце цвета не имели. Они присутствовали во всём, были ощутимы, но невидимы…. Вдруг он понял, что это сон, цветной сон. Таким чистым и жёлтым поле быть не может, как не может быть и красным, как костёр, вон тот куст из причудливых резных листьев среди манящего жёлтого месива. Куст, словно кровавая клякса, прекрасный, жуткий и почему-то холодный, с жёлтыми прожилками на листьях. Нет, это, конечно же, просто сон…. От этого понимания приходит облегчение на сердце. Он ощущает теперь свою голову, руки, ноги. И делает несколько шагов к этому холодному костру, увлекаемый очарованием невиданного растения. Что-то заставляет его обернуться, и он сразу же видит, как под его ногами поникшие колосья вдруг загораются изнутри кровавым огнём, свиваясь в сказочную, жуткую по красоте своей, резьбу. Он наклоняется, чтобы потрогать этот живой огонь, но растение рассыпается у него в руках, не вызывая никаких ощущений. Оно становится таким же невидимым, как небо и солнце над чудным и душным полем. От этой духоты у него кружится голова. Он поднимается, пошатываясь, а потом бросается животом со всего маху на огненно-красную груду листвы, но опять ничего не чувствует. И вот это несоответствие между видимыми красками узора, ощущением своего движения и не осязанием всего этого порождает в душе невыразимое чувство тоски и бессилия. От этого он плачет навзрыд, загребая руками жёлтую податливую шкуру поля-существа…. И тотчас просыпается, давясь комом непролитых слёз. Не открывая глаз, заставляет себя отойти ото сна и долго затем лежит так, ощущая себя опустошённым. Рядом за столом слышно как листает страницы, и что-то самозабвенно мурлычет себе под нос Настя.
- «Что-то воображает или зубрит уроки», - подумалось тепло и приятно.
На кухне было слышно, как суетится Нина. Он проспал её приход, и от этого было как-то неловко. Василий открывает глаза и смотрит на часы: «Полтора часа валяюсь!».
На улице вдоль окон по деревянному настилу послышались шаги. Вошёл Виктор. Было слышно, как он шумно раздевается и кряхтит, снимая сапоги. Через минуту он показался в дверях.
- Вот вздремнул чуть. У вас легко спится, ничего не слышал…, - Василий оправдывался, вставая и приглаживая рукой волосы.
- Это точно, - Виктор присаживается на уголок дивана: - Я, вот, намотаюсь за день, а приткну голову к подушке и готов…. Легко, это точно. А с детворой и того слаще…. Настька малой была, так я с ней тут вот на диванчике пригреюсь и под телевизор сны смотрю. И со старшим, помню по-молоду ещё, так же. С детворой хоть и забот много, но и тепла, умиротворения больше. У тебя, небось, взрослые дети? – Виктор ласково тронул дочь.
- Да, мои уже взрослые. Младшей восемнадцать, - Василий ответил как-то спешно и сухо.
- Вместе живёте или как?
- Сын в Москве учится, дочь с нами…
- Уживаетесь?
- Да, так, как все вроде…, - неопределённо отвечал Василий.
 В голосе его чувствовалась натяжка.
- Сейчас молодые с гонором, да…. Вот и у нас непорядок…. Сын Сергей…. Наш первый отпрыск, так сказать…. Он старше Насти почти на десять лет…. Один был, баловной, всё ему…. Теперь вот срок… тоже ему. Пять лет получил…. Хулиганство, драка…. В прошлом году посадили. Горя притащил в дом столько, что возом не вывезешь. И от людей стыдно…. Да, молодёжь…. Старики, надо сказать, тоже ныне горемыки сплошные. За кровной пенсией – в очередь…. А у вас как? Работаешь? –
Виктор спросил так, что надо было отвечать где, кем и как работаешь, но Василий чуть с иронией лишь ответил:
- Да все вроде бы при деле….
- А жена? – Виктор был серьёзен и не замечал иронии брата.
- Вот жена… без дела, - Василий съязвил.
- Значит твоего одного дела на всех достаточно? А мы, вот, вдвоём на промысле, как говорится. Хочется, чтобы, как у людей…. И в доме, чтобы чего было, и в животе, чтобы не пусто. Пойду-ка я умоюсь, а то соляркой за версту разит….
Братья выходят на кухню. Виктор наливает в рукомойник воды, намыливает большие, с въевшейся под ногтями чернью, ладони.
- Бани своей нет? – спрашивает Василий, вспоминая, как сам долго плещется в ванной после работы.
- Своей нет. В неделю, вон, к тестю ходим пузо парить, да пузырёк раздавить…
- На свою… тяму нет, так и скажи, - с укором от стола говорит Нина.
- Тяму нет, это ещё не всё. Лесу нет! Не заработал я ещё видать…. Большая совхозная баня развалилась…. Совхоз в шестидесятые годы наши дома строил. Расчёт был на туалет и ванну, как в городе. Да только до сих пор так и не обзавелись мы этим делом….
- А где деда Федота дом стоял, у него там ведь и банька была?
- Да, тут рядом, видал проулок, с одной стороны там двухэтажный дом с выбитыми окнами? Это общежитие…. Когда-то народу много на деревне случалось, а теперь иное лето китайцы хозяйничают, арендуют землю, капусту выращивают…. На том месте дом и стоял. В шестьдесят девятом, старик Ерохин помер, а дом всем селом на дрова растащили. Рухлядь одна и была…. И банька рухлядь. Хорошо, на котельной душ функционирует. Иногда заскочишь, ополоснёшь пятки. А то, вот, всё больше старым испытанным ерн но… из рукомойничка, - Виктор прекратил брызгаться и взялся за полотенце.
- Вот потеплеет, я его во двор вытащу, а там уж, что твой душ, только водичку таскай. Вы-то у себя в городах позабыли, небось, как настоящая водичка пахнет?
- Ну, сел на свою сивку, - Нина шлёпнула легко мужа по спине.
- А что? Правду говорю…. Вот брат твой, как прикатит из города, как навстречаются с батей, так на второй день только водой из Майского ключика и отпаивается. Да всё говорит, что хватает ему этой воды до следующего приезда. От городской-то воды помер бы, говорит, если бы такими дозами с похмелья употреблял….
- Да будет тебе, - машет на него рукой Нина: - Давай помогай лучше, хлеба нарежь, вон те огурцы открой….
- Помогать, значит помогать…, - Виктор берётся за нож.
- А ты, Вася, пока отдыхай, дыши деревней. Вот тот же братец её всё тащит в город к себе. Жизнь, говорит, во…! Как у Христа за пазухой. Квартира у него, конечно, машина, вот как у тебя примерно…. А я так думаю: не в одночасье к нему свалилось всё это. В городе, считай, с пацанов пристроился, всё на одном месте уже больше двадцати лет. Мужик здоровый, не шибко грамотен, но пробивной, бригадирит. За своё долгое бригадирство и почёт имеет. Правильно я говорю? – Виктор глядит брату в глаза, - Вот я ему об том самом и говорю. Моё, говорю, здесь, на этой земле, раз уж начал с неё родимой. Мне, говорю, в твоём городе ежели начинать, то надо с самого нуля…. А он, как подопьёт, так сразу себя в грудь и лезет со своими доказательствами того, что какой он большой человек, какое дело ворочает, что может такое сотворить…, - Виктор ударил себя в грудь, передразнивая смешно брата своей жены: - А я себе думаю: эх ботало ты сельское! Дома, небось, пашет молчком. На шахтах, вот, разлад ныне. Уголёк прикрывают, народ без дела. Каждый за место держится, а неприкаянных всё равно полно.Даром-то ничего не даётся…. А тут в деревне невежеством своим исходит, в городе-то его вроде неприлично выставлять, а тут по пьянке… сойдёт. Благодарил бы время да людей, что работают рядом, ведь с их позволения в героях ныне ходишь, не твоя одна в том заслуга…. Правильно я думаю? – Виктор тронул за руку, задумавшегося Василия.
- Да, да, конечно…, - старший брат думал о своём: - Завтра я улетаю, Витя…. За границу. Уеду рано. Хочу ещё на шахтёрском кладбище у отца… побывать, - Василий запнулся и опустил глаза.
Наступила мгновенная тишина. Нина украдкой глянула на мужа. Виктор как-то виновато сдавлено проговорил:
- Нету того кладбища, где отец…. Там теперь микрорайон. Предлагали тогда вывозить, кто пожелает, родственников…. Да я тогда только-только стал зарабатывать после армии, женился вот…, - он как-то сник, оправдываясь перед старшим братом за то, что не сумел перевезти могилу отца сюда в деревню.
И опять тишина стоит меж братьями, только слышно как стучат сердца, тяжко и виновато.
- А мама здесь…, - облегчённо прерывает тишину Виктор.
- Тут вот рядышком. Недолго болела, всё ждала…, - Виктор поднял глаза и вновь опустил их. Договорил, набирая в грудь воздуху: - Думала тебя увидеть ещё…
Василию было больно слышать это. Он чувствовал, как жмётся в больной ком сердце, слышал как дзвенькает под бровью синяя жилка….
Со двора доносится дружелюбное потявкивание собаки, у калитки слышен говор.
- Свои! Дружок на чужого не так лает. Должно дядька Володька с тёткой. Как узнал, что ты объявился, засобирался старик. Вишь, как скоро идут….
- А Алексея Афанасьевича позвал? – спрашивает Нина.
- Позвал. Слышь,Вася, тут у нас родственник новый года три как нашёлся. Сам Владивостокский, вернулся на землю, фермерствует. Помнишь, ложок вдоль озёр, Еремеевским всё называют. Там деревушка была. Пробует закрепиться мужик. Пойду-ка я стариков встречу…
Виктор выскочил во двор.
…Часом позже все собрались за большим столом в горнице. Пришли родители Нины, тихие старики, живущие тут же через пару дворов по улице. На вид годов по семьдесят, сухой рослый старик и маленькая старушка. Тихонько поздоровались, разделись у порога, прошли молча и присели тихонько у стола. К старушке сразу подскочила Настя, о чём-то зашушукались.
- Ну, родня встретилась…. Давно не виделись, - посмеивалась Нина.
Шумно с прибаутками усаживался дядька Владимир, доводившийся маме покойнице родственником. Рядом всё одёргивала его жена Дарья Егоровна. Тоже старики чуть помоложе, правда. Василий плохо помнил их. Когда-то, приезжая иногда на воскресенье из ремесленного училища к маме в деревню, он видел этих людей. Но тогда они были ещё молодыми и красивыми, а сам он был мальчишкой и им далеко не ровня. Теперь, глядя на этих людей, почему-то грустно, но тепло подумалось: «Как всё-таки время умеет сравнивать возраст людей. Когда мне было пятнадцать, этот старик уже отслужил в армии, и ему было двадцать пять. Для него я тогда сопляком был, а теперь мы почти ровесники. А после шестидесяти, наверно, время всех делает ровесниками и ещё детьми…».
Дядька Володя, опрокинув в беззубый рот рюмашку водки, подсел ближе к Василию.
- А что, Василий, если я тебя просто Васькой буду называть, не обидишься? Я по родственному имею право, хошь и долго не виделись…
- Да я не против, собственно…, - чуть смущается Василий.
- Ну и добре! А скажи мне тогда, Васька, Иванов сын, большой ты ноне начальник? Наук, поди, много познал…? – дядька определённо намекал на то, как, не приехав на похороны матери, Василий отделался лишь телеграммой. Но тогда он действительно защищал диплом. Хотя…, какие тут могут теперь быть оправдания.
- В институте когда-то учился, - он попробовал отшутиться.
- Это я к тому, что машина у тебя знатная…. Должно быть и должность большая? Хотя по нонешним временам у нас тут некоторые и не шибко грамотные в таких амтомобилях ездют. Так как же, большой ты начальник? – дядька смешно заглядывал выцветшими глазами Василию прямо в лицо. Седые редкие волосы его топорщатся в разные стороны, а выпитое зелье разлилось румянцем в морщинистых щеках.
- Большой…
- Как наш директор совхоза или поболе? – не унимался дядька.
- А директор ваш большой начальник? – в свою очередь, шутя, спрашивает Василий.
- Плакал наш совхоз, - язвит Виктор, - Растаскиваем всё что можно. Приватизация.… Ни начальников не будет, ни подчинённых. Одна частная собственность будет, говорят. Так что устарел ты, Владимир батькович, с совхозом. Тю-тю, под корень срубим социалистическую гидру….
- Ладно, вы, насели на человека со своим…. Наливайте лучше да кушайте, - суетилась над столом Нина.
Водку пили из резных рюмок, ерн ной хозяйкой из зеркального буфета со стеклянными полочками. Запивали, кто лимонадом из магазина, кто резким рассолом из-под помидоров, что красною горкой громоздились тут же на столе. На закуску была копчёная колбаска тоже из магазина, оттуда же сыр, пластинками прилипший к синеватым маленьким тарелочкам. Кусками серый хлеб среди чашек. В жёлтой глиняной миске соленые пупырчатые огурчики, глянцевые от рассола. В такой же миске квашеная черемша в сметане. Отдельно каждому Нина подала из холодильника студень свиной, крутой как мармелад, духовитый с перцем. Дымилась парком подле чашки с помидорами картошка, облитая топлёным салом с пригарочками лука. Но ели совсем мало, больше говорили. Несколько раз мужики порывались курить на улицу. Нина ругалась и не пускала.
- Ты, Васька, куришь? – интересуется дядька.
- Бывает иногда….
- Это хорошо, что иногда. Совсем не курить тоже плохо…. Курево, хочу я тебе сказать, первое дело для мужика.
- Для тебя первое – водочка, - с ехидцей вставляет тётка Дарья.
- Не! Первое это папироска…. Оно-то, конечно, вреда от неё больше, тут уж никуда не денешься. Я вот махру всё курил, а теперь лет пять наверно уж только папироской балуюсь. Даёт о себе знать…. А всё ж удовольствие… Да-а, - старик так знатно тянет это «да», что с ним нельзя не соглашаться, - Некоторые, конечно, ещё и другие удовольствия находют…. Баба, например, тож удовольствие.
Дядька хитро поглядывает на Виктора, поддерживающего разговор поддакиванием да хмыканьем. Тот добродушно отмахивается от старика:
- Ладно, дед, Вали кулём, потом разберём. Только не завирайся здорово….
- Вот я и говорю, всякие мужик выбирает удовольствия. А без них нельзя…. Без них жизнь вкусу не имеет, как у плохой хозяйки борщ.
Василий, чуть захмелев от выпитого, от еды, больше молчал и только прислушивался к немудрёной речи, смотрел в простые и близкие лица. Ему было легко с этими людьми. Они были близки ему, открыты, понятны, ещё и потому, что совсем не требовали открыться его самого…
В окна с улицы ударил свет, остановившейся под самым забором машины. Двигатель её заглох и задиристо вякнул сигнал.
- Опа! Это к нам…, - Виктор опрометью убежал встречать гостей. Через пару минут раздевал их у входа, приговаривая:
- Раздевайтесь, раздевайтесь. И проходите к столу.… Вот, Вася, как я тебе и обещал, Алексей Афанасьевич, наш Владивостокский родственник. Проходи, проходи, дружище. Да он ещё и с Сергуней…! Ещё Ерохиных прибыло!
В комнату, пропуская впереди себя мальчишку лет пяти, чуть сутулясь в дверях, входил рослый, русоволосый здоровяк. Крепкие плечи, чуть вскинутая большелобая голова, открытое улыбающееся лицо и зеленоватые с Ерохинским прищуром глаза.
- Здравствуйте вам…. За маленькое опоздание просим прощения, взамен вот примите от нас угощенье. От наших, так сказать, крестьянских жиров вашему пролетарскому худосочеству….
- Шалишь, Афанасьич. Крестьянин, тоже мне, нашёлся…. У него, Вася, докторская диссертация про какие-то ритмы-алгоритмы, а он на крестьянские жиры позарился. Кто уж тут городской, так это ты, Алексей….
- А Васька? – из-за стола, здороваясь с новым гостем, поднимался дядька Володя.
- Васька сам по себе с одного боку всё же от земли, крути, не крути. А вот Афанасьич полный горожанин. Мамаша его, как есть коренной городской житель. Правильно я говорю?
Шумно по очереди все здороваются с Алексеем. Принимая его руку, Василий не удержался и обнял родственника. Не выпитая рюмка водки, не общий настрой компании тому были причиной. Ещё намереваясь навестить брата, Василий ожидал, что произойдёт что-то особенное, приятное и долгожданное. Этого не случилось ни при первой встрече утром с братом, ни на кладбище у мамы, ни когда стали собираться гости. И он внутренне всё как-то ждал этого значительного. И чувство не обмануло. Словно искра проскочила между родственниками в рукопожатии, толкая их, друг другу в объятия. Дядьку Афанасия Василий, даже если и видел в двухлетнем возрасте, помнить не мог. Хорошо знал его по фотографиям тридцатых годов из маминого небольшого альбома. И сейчас не находил ничего похожего в Алексее с бравым военным на тех фотографиях. Но Василий помнил двоюродного деда Федота Ерохина…. Только тот был шире и светлее. И потому наверно что-то большое и светлое откуда-то из детства привиделось сейчас Василию в обнимающем его родиче.
- Правильно, всё правильно, Витя. Диссертация только не докторская, а кандидатская. А так всё верно, корни у меня, как есть, крепко городские. Ну, если конечно, не брать более давние времена…. Да вот ещё отцовский корешок…, - Алексей кивнул на мальчишку, - Куда ж денешься? Маленький корешок, а вот потащил более других на себя. Отпусти, Василий Иванович, а то ненароком задушишь…. Ты, я вижу, тоже не шибко с крестьянством порвал? Рука крепкая и тяжёлая…
- Да, нет. Я-то вот как раз и разорвал…, - Василий, смутившись своего порыва, отпустил Алексея.
- Долго ли вернуться? Афанасьич без году неделя как фемерствует, а город уж и забыл…. А?
- Да, вот на неделе мотался…. Мать проведал, кое какие дела спроворил. Семья, это святое…. Внука вот на меня навешали. Тебе, говорят, всё равно в деревне скучно одному….
- Так ты всё ещё не решил вопрос с женою?
- Как решишь? У неё работа, квартира…. Сын ещё с невесткой…. А мама? Одну старуху уже не оставишь.
- Сын-то у вас взрослый…?
- Тридцатилетний малолетка…. Они же, ты знаешь, какие сейчас маменькины….
- Не скажи. Наш вон, вишь как рванул из дому…. И на нары угодил сразу….
Виктор самоедливо вспомнил о сыне.
- Ладно вам, о худом…. Наливай, Иванович, по соточке, - дядька Володя тянется за рюмкой.
- И то…. Ну, Афанасьич, за встречу, за знакомство с братухой моим Васей…. Тебе в аккурат ровесник, - Виктор прикидывает в уме и тут же поправляется: - Не, Вася старше на два года….
- Тогда по старшинству и наливай…
- Ты, Алёша, расскажи про внука. Слушай, брат, историю…. Не поверишь никогда. Я сам долго сомневался. Благо, ещё кое-какие старики живы. Дядька Володька, вот, кой чего помнит…. Да баба Варя ещё жива.
- Это какая баба Варя?
- А сестра двоюродная тятькина, помнишь? Ты-то должен помнить…. Деда Федота самая младшая дочка Варя. Вспомнил?
- Ты бы помолчал, Витя. Афанасьевич сам и расскажет, - вмешивается в разговор Нина.
- Да я, чо, я к слову…. Давай, Алексей рассказывай сам, а то мне не дадут….
- Это наша, так сказать, теперь уже семейная сага, - начал деликатно Алексей, - Удивительная история. Какие только истории не случаются с нашим народом…. Да. Ну, так вот, пять лет назад наш студент, сын то есть, оканчивал университет и приспичивает ему… жениться. Я ему так, околесьем, пытаюсь вразумить, что погоди, мол, чуть-чуть, оканчивай учёбу…. Тут ещё наша «перестройка» подоспела…. Шум-гам, тарарам…. А сын с женитьбой. Говорю ему, ты хоть с невестой познакомь нас. Однокурсница, говорит…. Приводит как-то эту однокурсницу домой…
- Афанасьич неплохо живёт, надо сказать, - вставляет в начало рассказа своё слово Виктор, - Я прошлую зиму по крещенским холодам возил во Владивосток бычка. Был у него, по городскому живёт. Старуха в квартире хозяйничает, как в старину…
- Опять ты встреваешь, ботало, - ворчит Нина.
- Да я чо, слова сказать нельзя…?
- Давайте, мужики, картошечки горячей…. Можно с грибами, можно с капустой…. А курицу чего не едите? – Суетится вокруг стола Нина.
- Ладно, ты…. Садись, дай человеку досказать.
Дядька Володя чуть захмелел и пытается что-то сказать своё.
- Эх, Ерохины. Всё про своё. Куда нам тогда…?
- Вот ещё чудо тихое…. Молчи уж, да слушай, - шикает на него жена.
- Да, так вот, приходят мои студенты домой. Невеста наша, как невеста. Словом, как все девчонки молодые…. Я вот сам по молоду…, вспоминаю, что все девки в таком возрасте, все буквально, молодые, все красивые и на всех… жениться хочется.
- Ну, кое-кому этого всегда хочется…, - кивая на Виктора, язвит дядька.
Василию сейчас просто хорошо и он просто молчит и улыбается. Алексей продолжает рассказывать:
- Только мне сразу показалось странным то, как на девчонку посмотрела моя мама….
- Ну, ещё бы это было не странно, - хмыкает хитро Виктор.
- Опять…? – одёргивает его жена.
- Всё, молчу….
- Мама этак внимательно к ней присматривается. Та, естественно, смущается. Девчонке, правда, двадцать третий год, но скромная, хорошая. А маме тогда было шестьдесят восемь, но она ещё крепенькая у нас до сих пор, слава Богу…. А кто, спрашивает она у нашей невесты, твои родители? Та отвечает: мама учительница в школе, папа был моряком, три года назад погиб в трагической ситуации. Мы, понятное дело, соболезнуем. Живут тут же во Владивостоке, с бабушкой…. А бабушка старая? Да не очень. Вот, как… вы, говорит. Ну и всё, казалось бы. Познакомились, как говорится. Сын с женитьбой не отстаёт. Склоняемся и мы к тому…. А мамаша моя, не успокаиваясь, пошла к невесте домой. С бабушкой знакомиться….
- Ну? – Виктор по-мальчишески удивляется.
- Вот тебе и ну! Будто не знаешь дальше?
- Да знаю…. Только опять интересно. Наливай, Вася, под это дело ещё по одной.
- Дай человеку договорить.
- А мы и то и другое не опоздаем….
- Ну, братцы, вашей истории так и конца никогда не будет, - шутит Василий, заинтересовавшись.
- Ага, интересно? То-то! Ты слушай, слушай. Как Афанасьич объявился в наших местах четыре года назад, как я услышал эту историю, до сих пор удивляюсь….
- Да уж, к концу история. Приходит мама со знакомства зарёванная, больная. Слова от неё путного не добьёшься. Я тогда над темой работал, семейные дела как-то мимо себя пропускал. А тут вижу, сложность какая-то изрядная. Надо, думаю, вникать…. А когда вник, поразился. Оказывается бабушка невестки нашей, тётка моя родная, в девичестве Ерохина Варвара Федотовна. По возрасту она мамина ровесница. О нас с мамой Ерохины и знать не знали….
- Случилось так…, - как-то виновато вставил Виктор.
- Да, жисть, - в тон ему поддакнул дядька Володя: - Мы, вот, своих Тихих тож подрастеряли. Кого война забрала, кого сосед спихнул, а кто сам сбежал….
- Ну, пошёл своё нести. Какие были мужики раньше, какие бабы. Чего уж старое поминать…, - как-то незло поругивалась тётка.
- А разве нет? Мужики, так мужики! Сколь людей больших выдали нагора. Как на шахтах говорят, а, Васька, не забыл?
- Забыл, всё забыл, дядя Володя…, - Василий говорил правду.
- Вот то и плохо! Перезабудем всё – пропадём все подчистую. Останется тот, кто не забудет. Правильно я говорю, Алёша?
- Правильно, да только жизнь…, она видишь, как устроена сложно. Мама мне про отца очень мало рассказывала. И надо признаться в памяти я хранил из детства образ отчима. Тот тоже был военным, тоже погиб, только чуть позже, в сорок третьем. От него много писем…. А об отце узнал, когда о реабелитациях заговорили вслух. Мама тогда только призналась о существовании Афанасия Ерохина. Но подробности вон когда открыла…. Когда внука на родственнице женить надумали. И о нас Ерохины знали бы, если бы письмо от Афанасия Федотовича, в котором он просил отыскать маму, не затерялось вот у Ерохиных на шахтах. Это письмо в своё время получил Илья Федотович, младший из Ерохиных.
- Он жил у нас немного, может с год, я помню, - вставил Василий, серьёзно увлечённый историей.
- Да, да, он тогда в начале войны подался на шахту и жил некоторое время у вас. А письмо нашли совсем недавно Виктор с Ниной, когда я занялся поиском родственников….
- Надо бы покурить на улицу выйти, - заегозил дядька Володя.
- Сиди уж, отдохни от табака немножко, и воздух свежее будет, - ругает его тётка.
- Курите здесь, чего уж, - разрешает Нина.
- Ну, нет. Все как закурим, крыша взлетит, - шутит Василий и поддерживает идею курить на улице.
Мужики шумно поднимаются и выходят во двор. Над головой чистое высокое небо сразу со света, кажется, чернильно-черным.
- Дай-ка я свет во двор включу, - оборачивается назад Виктор.
- Не надо, дай на звёзды глянуть, - просит Василий.
- И то, правда, давай в темноте погуторим. Пошли на лавочку….
 Весенняя ночь прохладной лиловой пеленою висела над крышами села. Весёлыми жёлтыми пятнами вдоль улицы подмаргивали окна домов. Курился дым из труб, где-то слышалась музыка. Мужики прошли мимо машины Василия, которую Виктор загнал ещё засветло во двор. Расселись тесно на узенькой лавчонке за калиткой. Закурили. У забора темнела, поблёскивая молдингами, Алексеева легковушка. Напротив, через дорогу у соседа во дворе горел свет, фантастично шевелились тени, раздавался говор.
- Как крестьянствуется, Алексей Афанасьевич? Говорят, работников нынче набирать будешь? Окулачиваешься…, - с подначкой спрашивает дядька.
- Зря говорят. Не получается. Во-первых, в прошлом году я не управился с соей. Сам не одолел, а ваши местные богатеи пообещали с помощью, да видно намеренно и не помогли. Половина сои моей ушло под снег. Во-вторых, кусок, что под картошку я арендовал, в этом году от меня отойдёт. Ваш директор присмотрел…, а у меня сил нет тягаться, да и охота иссякла.
- Бросишь землю…?
- Останусь. Но на большое теперь не замахиваюсь. Сейчас время работает не на того, кто больше произведёт, а на того, кто с толком и быстро реализует. А для этого нужна система, в которой и верх, и низ, и середина все однозначно важны…. И всё сцеплено между собой производственным оборотом. У нас же советская система, в которую была втянута огромная масса населения, рухнула, а новую систему общество пока и не осознало, и не приняло. И всё оказалось в разрыве. Верх сам по себе, ему с лихвой хватает и того, что осталось…. У него своя система: народ подальше отодвинуть. Американцы, когда начинали осваивать свои земли, привезли из Европы определённый способ производства и определённый уровень культуры. А чтобы поддерживать этот должный уровень им пришлось опуститься до рабства. Для того чтобы работала европейская система производства нужны были рабочие руки, а их-то как раз тогда у американцев и не хватало. И вот тогда общественное сознание в нравственном плане опускается и склоняется к признанию необходимости рабства. Это потом приходит понимание гнусности такого явления…. Наше общественное сознание, кажется, склоняется время от времени к тому же, только американцы рабов ввозили из Африки, а у нас всегда своего народу полно…. Этот же принцип использовали и Советы, когда замахивались на коммунизм. Но это шибко умный и долгий разговор, мужики…. Я, вот, теперь двор свой потяну и то ладно. На себя ещё поработаю, что лишнее случится – продам, если получится. Своим в городе к зиме кое-чего выращу и то ладно….
- Скажи, Алёша, правда кандидата имеешь? – интересуется Василий.
- И сейчас не бросаю. Немножко работаю над темой: компьютер и крестьянство. Нет-нет, печатают в одном журнальчике.
- Вот вы все так, интеллигенты, кинулись к земле, понюхали, как это пахнет…, и опять на свой хлебушек в город. А кто робить будет? – пыхтит дешёвой сигаретой дядька.
- А не получается…. Для такого хозяйства, на которое заглядываемся, у нас на селе много народу лишнего. Техники хорошей нет. Да и за какие шиши технику брать? Кредит никто не даст, не подо что…. Земля в обороте не участвует, нет ни законов, ни традиций в этом деле. Не срабатывает фермерский вариант у нас. Мелкий единоличник останется…. Да вот ваш директор бывшего совхоза с компанией разворачиваются. Вот на кого потянется работать за мизерную зарплату народ, как и при Советах. А откуда же большую зарплату взять на такую ораву? Зато всех, так или иначе, работой займут. Плохо это или хорошо, но это так…, - Алексей кажется огорчённым, но говорит просто, без упрёков и по всему видно, как близка и не раз обдуманна для него эта тема.
- Да, эта компания нынче пригрела всё что смогла. И технику, и землю. Лишний народ отшили не мытьём, так катаньем…. Кому: на тебе Боже, что нам не гоже, а кого под зад мешалкой. Закону по земле нет, а торговлишка ею идёт. А что поделаешь? Это, что против ветру…. Только начни шуметь, тебя же и обрыжжет с ног до головы. Я, вот, молчком со всем соглашаюсь. Будем делить землю – будем, будем кооперироваться – будем. Мне хоть при том, хоть при этом вкалывать на этой земле. И потому большой разницы нет, чья земля. Хоть на банкира, хоть на директора, хоть на президента – крестьянину работать надо, только уже за то, чтобы поменьше давили. Так я и пашу, как и прежде, где за рупь, а где за так…. Своё хозяйство не упускаю, иначе по миру пойдёшь. Где сам одолею, а где от общего кое-чего прихвачу. А почему бы и нет? Всю жизнь в общее отработано…. Есть же и моего чуть в общем-то, а? – Виктор не спрашивал, последняя фраза была у него больше ответом.
- Вот такой у нас распределительный механизм, Василий Иванович. А у вас как с новыми временами…?
- А у нас ещё до новых времён всё распределили, - шутя, отмахивается от вопроса Василий, а потом серьёзно спрашивает:
- Как так случилось, Алёша, что с Ерохиными не знался долго?
- А как ты не знался…? Как рванул из дому в пятьдесят каком-то году и до сих пор…, - вставляет упрёк Виктор.
- Я на свой хлеб рванул…. Так уж вышло, - Василий не оправдывается.
- У нас другая история…. Мама с Афанасием Федотовичем случайно сошлись. Я толком и не знаю как…. Он военный, видать, солидный мужик. В тридцать шестом ему было тридцать три, маме девятнадцать. У него жена с дочерью в Сибири…. Свои отношения, своё житьё-бытьё…. Какой случай свёл Ерохина с мамой, не знаю. От неё теперь не добьёшься…. Давние дела. Меня она до сих пор в шутку обзывает результатом ерн ной любви. Её семья в те годы совсем распалась. Отец у неё был по чиновному делу, в двадцатом году с ним удар случился и вскоре его похоронили. Мать чуть до того при родах померла. Втроём остались сиротами: маме три года, брат постарше восемь лет и младший, только-только год. Выживали первое время благодаря брату отца. А в двадцать втором и это рухнуло. Родственники подались за границу, с ними только младший из троих укатил. Мама со старшим братом остались здесь в приюте. Как-то выжили…. Брат погиб ещё в финскую кампанию. А с младшим её заграничным братцем, у меня есть почтовая связь….
- Возьми адрес, Вася. За границу едешь, сгодится. Родственники всё ж…, - вставляет своё замечание Виктор.
- И то, правда, Василий Иванович! А куда за границу, - интересуется Алексей.
- Пока в Канаду, - как-то неопределённо отвечает Василий, - А ваши где?
- Сейчас найдём…, - Алексей уходит за калитку, гремит дверцей своего автомобиля.
- А у Васьки машина побогаче, - прерывает некоторое молчание дядя Володя.
- Другого класса, - со знанием дела замечает Виктор.
- Да, другого класса…, - задумчиво повторяет Василий.
Возвращается Алексей.
- Вот, в записнушке нашёл адрес. Я прямо листок вырву и тебе отдам. Всё может быть…. Они в Австралии. Судя по всему, живут неплохо. Года три назад мамин племянник, мне значит двоюродный брат, объявился туристом. Гостил дня четыре. Русский мужик, только из Австралии…. Так же по чиновному делу, как и деды во Владивостоке.
Расходились гости до полуночи. Жали братьям руки, извинялись просто так для слова. Всем, кроме стариков, завтра на работу. Василию рано в аэропорт…. Алексея с мальчишкой провожали напутствием:
- Хоть и недалеко пылить, ты уж поосторожней, Афанасьич. Наследника побереги…
- Да он грамульку-то и выпил…. Доберутся, у нас тут гаишников нет. Никто не остановит, если сам в канаву не свалишься….
- А то, оставайтесь до утра. Чего мальчонку тормошить, глянь, спит ведь…, - жалела тётка Даша.
- Не будем надоедать вам. Нам недалеко, правда, Серенький?
Мальчишка сонно кивал и верно уснул сразу, как только машина тронулась в синюю мякоть прохладной ночи.
 Дядька Владимир с женой уходили последними. Виктор с Василием провожали их до дому. Назад шли не спеша. Разговорились.
- Слышал, старик упрекал меня бабою, - Виктор не смог удержаться, открыл брату, может быть, единственный грех свой на сей счёт.
- Было дело, чего уж тут выкручиваться. Учительница у нас была. Красивая…. Двадцать пять лет, но не замужем. Ну и приударил я… это, бес в ребро, как говорят. В книжках, оно вон, как пишут об этом самом…. Дух захватывает. А у меня с Ниной всё даже очень просто. С армии пришёл, она уже в невестах значится. До армии вроде соплячкой ещё бегала. Ну, поженились. Она в техникуме училась, в город моталась. Неделю в общежитии, на выходные дома. Я на трактор сел. Старшего родила, не до учёбы стало. Так и доныне. Живём вроде неплохо. Она уже Настькой ходила, когда я… это, с учителкой…. Ничего такого конечно не было. Всё ж дело серьёзное. У меня семья. Её я не шибко понимал. Влюбился вроде и вся тут. Она, конечно, чего-то ждала от меня, это бесспорно. Я хотел, чтобы у нас по книжному всё было. А деревня, брат, всё по своему рассудила. Спроворили учителку быстренько замуж наши бабоньки, показывая чего от меня ей надобно было. А Нина меня словом не упрекнула, видать бабье сердце всегда знает, где правильная любовь, а где так…, одёжа её.
Братья стояли некоторое время во дворе, думая каждый о своём. Небо с косячком нарождённой луны было холодным, но земля уже не замерзала в ночи, лишь похрустывала пробуждающаяся, томясь ожиданием настоящего тепла.
- Шли бы уже спать…, - позвала в приоткрытую дверь Нина.
- Чистая она у тебя, - задумчиво проговорил Василий.
- Вроде не в грязи живём, оттого и чистая, должно быть, - спокойно ответил Виктор, подталкивая брата в дом.
 …После ухода гостей Нина готовила Василию постель в детской, где были оставлены его вещи. Переставляя кейс, Нина видела, что он открыт. У неё не было и тени намерения заглядывать в этот маленький специальный чемоданчик, но она уронила его и всё содержимое само оказалось на виду. Зажигалка, ключи, чистые листы бумаги, красивая авторучка, кажется, билеты на самолёт и документы. Привлёк внимание только раскрывшийся паспорт. Нина взяла в руки новенькую, ещё пахнущую краской, твёрдую книжицу. С фотографии глянул строго и спокойно Василий. Там, где по всем соображениям, несмотря на иностранные надписи, должны быть фамилия, имя, отчество, она прочла: Бэзил Ерохофф…. Нина сразу и не сообразила что к чему. Но когда через секунду поняла, то испугалась чего-то, икнула как-то сдавлено и побледнела. Наспех сложила бумаги в кейс и оставила его так же незакрытым на прежнем месте. Ночью, ворочаясь долго, она не засыпала, всё намереваясь сказать о паспорте мужу. Но тот пробубнил хмельно:
- Ладно, тебе выдумывать…, - и уснул.
Утром, ещё затемно, Василий вывел за ворота автомобиль. Виктор помогал ему. Тихо рокотал двигатель. Братья о чём-то разговаривали. Нина готовила холодный завтрак. Вышла с узелком во двор, накинув на плечи фуфайку.
- Вот, на дорожку…
- Стоит ли беспокоиться? Через час буду в аэропорту, ещё минут десять-пятнадцать и в самолёте…. А там….
- Бери, бери, братуха. Час на час не приходится. В дороге свой кусок хлеба всегда сгодится. Всё может случиться…
- Не должно быть. Всё продумано…, - как-то с грустью говорит Василий, но узелок взял, положил на сидение сзади.
- Всего вам хорошего в путь-дорожку…, - говорит Нина, протягивая руку.
- И вам…
Василий берёт тёплую её ладонь и крепко жмёт
- Счастья вам, - повернулся к Виктору. Братья обнялись.
- Спасибо, и тебе…. Удачи. Назад будешь…, заезжай. Или опять на тридцать лет пропадёшь?
- Ладно, тебе, - Нина дёргает мужа за рукав
- Извиняюсь…
- Да я не в обиде. Замечание по существу…
- Ну, тогда порядок! Заезжай, как управишься за границей.
- Как получится…, - уклончиво отвечает Василий, уже усаживаясь за руль…
…Через минуту автомобильные огни растаяли в сером утреннем воздухе.
- Витя, я у него случайно вчера заграничный паспорт видела…
- Ну и что? Он же за границу и поехал….
- Насовсем?
- С чего это ты взяла, дурёха? По делам, должно быть…. Пойдём досыпать. Зябко…. Бр-р. Но к теплу дело подвигается. Чуешь?

…Ожидая заказанный разговор по телефону, Василий сидел, прикрыв веки и почти дремал. В голове было пусто, думать было не о чем. Аэропорт жил своей привычной размеренной суетой. Через десять минут его самолёт. Ещё можно позвонить и просто услышать её голос, дыхание…. Когда его пригласили к телефону, он спокойно взял трубку, прислушался к далёкой, бегущей по проводам, тишине и сказал просто, словно самому себе:
- Здравствуй.
- Ты…
Он не услышал в её голосе ни вопроса, ни осуждения. Лишь ожидание и нотки облегчения в нём долетали к слуху его сюда за тридевять земель.
- Ты где…? – она торопилась, словно он уже собирался бросить трубку.
- В прошлом…, - он сказал это совсем без иронии и сарказма, чётко с грустью, до конца осмысливая сказанное.
- Это ты…? – она запнулась, не отыскав слов, и закончила просто:
- …Письмо…?
Он ответил бесстрастно и отрывисто:
- Да, - и тут же, совсем не оправдываясь, а скорее утверждая, добавил: - Я, всё-таки, за государство, за справедливое государство. Пусть уж лучше оно ведает распределением в обществе. Иначе окажется прав Руссо, утверждавший, что как ни велико будет достояние общества, при соответствующих возможностях его достаточно быстро растащат… немногие, что и предстоит познать в России в ближайшее время…
Он замолчал, понимая абсурдность подобного разговора, тем более по телефону из-за тридевять земель. А она, вероятно, хотела спросить о тех деньгах, что были переведены кем-то на детский дом в Славске, но наверно побоялась такого же сухого, короткого: «Да» и такого же пространного оправдания всё того же допотопного француза. И потому спросила просто участливо, по-женски:
- Тебе плохо?
Он по-прежнему коротко ответил:
- Нет.
Чуть погодя теплее добавил:
- Теперь уже нет….
Она молчала, вероятно, не в силах говорить, о чём либо пустом и незначащем, а он просто слушал её дыхание…. Время разговора уходило. Безжалостное, оно никогда не терпит молчания. И они знали об этом. Но для него время сейчас было плохим советчиком, а ей просто-напросто сейчас никакого времени не хватило бы, чтобы выплеснуть крик из груди.
- Ты вернёшься?
Этот крик теперь только в этих двух словах, неспособных более таиться, летел сквозь толщу расстояния, одолевая его искренностью своею.
Василий молчал. Время спешило вырвать из него хотя бы это молчание. Оно уходило вечное, мчащееся и беспристрастное, донося, словно эхо, её повторное:
- Ты верн…ш-ш….
Охрипший гудок врывается в эту вечность и словно останавливает её, преврашая в вязкий, ничего не значащий шорох…
***