Николай Тертышный
РОДНЯ
Повесть
Часть 6. Пришёл, сказать…
(В эту часть повествования включены, конечно же, не случайно оказавшиеся у автора, отрывки рукописи, с которых, собственно, и стоило бы начинать книгу. Но так продиктованы условия жанра, по своему закручивалась интрига и так своеобразно сложилась авторская мысль…)
1.
«…Широкий мир земной
Ещё достаточен для дела!»
(«Фауст» Гёте.)
«…Всегда слышу музыку для своих воображаемых картин, только очень плохо и редко знаю, чья она….
Кажется, у стоиков есть наивно упрощённое понимание счастья – удачное течение жизни. Выходит, чтобы чувствовать себя счастливым, достаточно всегда припоминать свои удачи, отодвигая на задний план свои горечи. Попробую и я….
Если своё рождение, буквально после смерти отца, считать удачей, то здесь мне выпало быть самым счастливым, поскольку со мной это случилось даже со значительной задержкой: отец умер на майские праздники, я родился в конце октября. Наверно поэтому мать долгое время в органах социального обеспечения считалась матерью одиночкой и ей полагалась мизерная, в пять советских рублей, пенсия. Отец, насколько я знаю, года с тридцать седьмого и до конца Великой Отечественной служил в армии. Демобилизован в сорок шестом. Подробностей я не знаю…. И виню себя за то, что так и не сумел как-то разузнать больше. В свои тридцать два отец осилил лишь три послевоенных года. Работал в редакции городской газеты и, как говорится, сгорел в редакционной текучке, премудрости которой так вероятно и не одолел с высоты своего крестьянского происхождения. И вероятно надорвался, одолевая эти премудрости. По словам матери в редакции он состоял на секретарской должности и был уважаем.
Если считать удачей то, что мальцом не понимаешь ещё разницы между отцом и отчимом, здесь я счастливейший из сонмища послевоенных пасынков. Тут нужно отбить поклон до земли отчиму. Мать вышла замуж вскоре после смерти отца. Надо было жить…. Или выживать?… Отчима я до самой его кончины звал отцом, папой, батей. Несмотря на сложности наших отношений он, все-таки, сумел, каким-то образом, передать мне много своего, и не только плохого. Он всегда понимал: тот выбор, что делал своим романтическим умишком пащенок, был не в его пользу. Да оно и не могло быть иначе: за мёртвыми всегда остаётся право быть лучшими. Отчиму же я благодарен за то, что он никогда не пытался занимать место моего родного отца. Он просто был отчимом, наверно, поэтому я лет до четырнадцати совершенно не подозревал об этом. И ещё он был мужиком, не гнушающимся никакой работы, только теперь я понимаю, что это значит в нашей социальной среде. Он был драчун и пьяница, но и беззаветный трудяга. Этого у него было не отнять. Моя удача состояла в том, что в отношениях со мной он не старался быть лучше…. Их брак с матерью был вечным одолением. Одолевали многое, воспитывая ещё кроме меня двоих «оглоедов». Одолевали время своё безжалостное. «Перестройку» отчим уже не одолел…. Царство ему небесное. Пришло время их жатвы, вот только урожай не у всех…. Неудача? Может быть и правы стоики….
Мне бы свои удачи подсчитать…. Накануне сборов в первый класс мне подфартило исключительнейшим образом. Редчайшая удача для хулиганистых натур – отделаться какой-нибудь ампутацией после шалости на железной дороге…. Разве не счастье, что мне удалось отделаться всего лишь левой голенью? В памяти остались грохот паровоза да не нынешнее гостеприимство железнодорожной больницы. «…И мама помнится худющая такая…». Стихи эти придут намного позже, но чувство оттуда, из той весны пятьдесят пятого. Соседская девчонка зимой того года помогала носить портфель. Обещала выйти за меня замуж. «Когда вырастим!…» Вера! Девчонку Верой звали. Лица, хоть убей, не помню. Имя всегда со мною…. Вера – наполовину удача. И ещё – нужно родиться обязательно русским и обязательно счастливым, чтобы ещё в босоногом детстве познать славянское - «жалею». Вера жалела, а счастье понимать это досталось мне. Удача! Потом, надо признаться, жалости было мало…. Особенно к самому себе.
Насчёт русского, конечно же, загибаю излишне. На восток, за Урал мы давным-давно нерусские, ещё со времён казака Алёнина, даже если предки перебрались к Тихому океану с Донбасса в начале нынешнего века. Русь сегодня – это даже не Москва, не центр, это что-то потаённое внутри нас, о чём мы в спиритуалистическом ознобе не устаём повторять. Послушайте, как мы говорим, пишем в своём пост-социализме. Это не русский язык…. Это жестокий опыт природы, творящей, так или иначе, язык будущего. Так говорили бы земляне лет этак через триста, если бы природа пошла на поводу у москвичей…. Но она мудро прислушивается ко всем на Земле, и что из этого будет – лишь ей и ведомо. Посмотрите, как мы живём. Глядя на улицы моего приморского городка, в лица горожан, найдёшь ли что русское? Разве что рытвины да колдобины на дорогах, да тоску в глубине глаз. Помните: «Что грустишь?». «Не грущу, тоскую!». «Почему так?». «Потому, что русский!» Не скажет – люблю, а говорит – жалею, и не грущу, а тоскую…. Вот это и есть изнутри, от натуры, русское…. Такое в себе сложно носить. И не плохое, кажется, а странно прячешь это куда-то в потёмки души, а оно непослушное прёт иногда оттуда валом, неудержимо, наперекор, назло. Не потому ли «умом не понять»?
Сейчас вот под американцев рядимся. К цивилизации пробиваемся. А Русь сама от Андрея Первозванного до нынешних реформ – великая цивилизация. На вид иногда такая поколоченная и разваливающаяся, а тронь…! Потому и страшна алашни-америкам в смуте, в слабости кажущейся. В начале века уж так ослабла, так развалилась, и изнутри рвали её и снаружи, казалось всё – конец. А она из всего наихудшего самое страшное на себя примерила – социализмом спаслась…. Только своим, не европейским. Абсолютизм, как и во времена великой смуты, на службу себе поставила. Велика, матушка, в движении, небесхитростна в принципах. Сулит многим, мало кому даёт. Зовёт на свои просторы, на земли свои необъятные всех, кто до авантюр, до прожектов охоч, да не даётся до конца никому. Собою остаётся. Для всех, да ничья! Божья…!
Отцы в шестидесятые с «крестьянских жиров» подались в город к морю. Здесь государство тогда возлагало большие надежды на рыбу, на судоходство. К надеждам присовокуплялись капиталовложения. Для рабочего человека это сулило заработок, сносную жизнь. Потому и срывался крестьянин с земли от привычного дела, не сулящего ему никогда ни достатка, ни радости. Вот и не думай, что в этом не было никакой политики…. Так или иначе, но отчим через год уже получил трёхкомнатную квартиру в новой хрущёвке, устроившись на строящуюся нефтебазу в охрану. Это была его удача. Ещё одна удача – детей как-никак к учёбе пристроил. Меня с братом в ремесленное училище, сестру в десятилетку, что после деревни раем кажется. Вот после той ремеслухи и до сего дня считаю себя рабочим, безо всяких там самоуничижений, либо, наоборот, высокомерия. Профсоюзный билет, заполненный в шестьдесят шестом на судоремонтном заводе, храню до сих пор. Это моё начало, исток. Работа с самого начала стала абсолютной формой самовыражения. Она кормит и заставляет быть человеком, одновременно. Мало того, современный труд обязывает понимать других, часто думать за других. И, конечно же, работа это чувство собственной нужности себе, детям своим, состарившимся родителям, окружающим тебя людям. Какими бы ценностями сегодня не интересовалось общество, на какой бы капитализм не заглядывалось, труд и собственное достоинство будут всегда неоспоримы. Это не высокий «штиль», это осознанное чувство рабочей состоятельности, пусть не в каждом рабочем сознательно принятое, но уж бессознательно присутствующее в каждом, это уж точно. Это же чувство, кажется, способствовало и знакомству с моей женою. Вот где(!) я должен снять шляпу и поклониться до земли матушки удаче своей…. От природы люди рождаются либо для труда, либо для безделья. Это уже потом жизнь обернёт это всё понятиями: осознанный труд, сознательное дармоедство…. Моя вторая половинка, кажется, с самого своего начала знала, что будет трудиться и тем пробьётся. Так оно на самом деле и стало…. Её уверенность собственным трудом одолеть нищету как-то передаётся до сих пор и мне. Это всегда помогает жить….
Подошли уж все сроки своё пройденное оценивать, себе оглянуться из второй половины в ту, скоротечно промелькнувшую, первую. Тем, кому сегодня пятьдесят или чуть больше, чуть меньше, уже есть что взвешивать…. Детство – счастливое, советское, на «развалинах сталинизма», когда догрохатывали отголоски войны на задворках в мальчишеских шалостях с найденной случайно гранатой или горстью патронов…. И ещё детство помнится стриженным «под ноль». Мальчишки младших возрастов, как и новобранцы в армии в обязательном порядке подстригались налысо. Это теперь из сегодняшней маломальской сытости понимаешь, что не от хорошей жизни это было. Стригли детей, потому что всегда была опасность завшиветь, потому что не хватало мыла. Плохое питание и плохая одежда…, но это плохо помнится, всё перевешивает детское обострённое чувство устремлённости к новому, к лучшему…. Потом юность – сплошная «оттепель», великая распутица целины, когда спасают только кирзовые сапоги да родимая фуфаечка. Чего уж греха таить – до сих пор привычная амуниция исправно служит рабочему люду. Оттуда же помню крестьянский дух от маминой фуфайки…. Из тех же лет помнится первый телевизор у зажиточного соседа, к которому половина посёлка ходила ватагой смотреть «голубые огоньки». Ещё помню вагон-клуб, регулярно радующий хорошей кинокартиной. «Я иду, шагаю по Москве», - помните?… Никита Михалков? Тот …свой, простой и понятный. Ещё без усов и… не барин. Вот кому бы признаться в восхищении, если это не поздно сделать после стольких лет…! Хотя, наверно, не стоит этого делать, потому что в таком же восхищении пришлось бы признаваться многим тогдашним из «оттепели» молодым и открытым. Тогда стоило бы отправить и Янковскому свою поэтическую пробу с моим неразделённым чувством любви и признательности…. Сегодня же я говорю только – спасибо, за то, что вы были ребята, что вы, хотя и не все уж, есть до сих пор…. Мы есть ещё! «…и юность не простившаяся с нами…».
…Голова пухнет от мыслей о нужности своих литературных упражнений. Многому учился в этой жизни официально так сказать, но вот к писательскому ремеслу подступал сам, этак осторожно с оглядкой на каждую новую книжку, побывавшую в моих руках. Стишками всё балуюсь до сих пор, какие-то дневники всё пытаюсь вести, урывками и нерегулярно, что-то обрывочное складываю в целое, а оно не складывается, не поддаётся сознанию, убегает из-под строки. Чертовщина какая-то…. Выдумал вот для себя так называемый фрагментарный метод писать. Я понимаю, это от недостаточности времени, которое я выкраиваю для писанины. С приходом телевидения в искусстве вообще произошёл этакий сдвиг в сторону некоторой фрагментарности восприятия истории, миродвижения. Ведь искусство по существу есть способ видеть мир и способ отображать его, так или иначе, чтобы понимать его или объяснять. Этот способ всегда связан с развитием человеческой мысли, вообще с прогрессом, с появлением новых способов передачи информации, поскольку искусство есть тоже некий объём постигнутого, понятого, которое должно быть каким-то образом охвачено и передано от художника к обществу. Сегодня таким сложным и объёмным «передатчиком» стало телевидение. Оно принесло с собой метод передачи информации кратко, быстро, но объёмно, красочно, ещё говорят, зрелищно. Так, наверно, пишутся сценарии к клипам. Я думаю, это же пришло и в литературу, хотя краткость в ней ценилась всегда. Приходит намеренная отрывочность, недосказанность, жёсткость в отображении того или другого события, действия. Это, несомненно, связано с возросшим уровнем интеллекта вообще. По крайней мере, современное искусство предполагает такой интеллект в обществе. Хотя в отдельности современный человек стал, как бы, безграмотнее, ограниченнее. Очень редко явление видящих мир вообще, как, например, это умели делать древние.
…Телевидение это без сомнения эпоха со своим законом миропостижения. Поэтому и в кино в принципе пришёл ёмкий, яркий, обрывочный, словно мельком подсмотренный, кадр. У Михалкова в «Утомлённых солнцем» какой кадр, когда в машине бьют Котова! Драки-то по существу нет. Просто короткие резкие движения локтей, «монолит» чугунной спины энкэвэдэшника и всё! А в результате – ещё один мощный незабываемый кадр с изуродованным лицом командарма! И в этих моментальных кадрах, в этих фрагментах, в этих слёзах «железного мужика» жизнь поколения, с её взлётами и сомнениями. Эпоха…!
Может быть потому, что как-то притух соцреализм, а может быть, и вообще в искусстве наметился новый всплеск реализма. Не натурализма, не сюр, не футуризма, а именно реализма. И именно с подачей фрагментарности, выпуклости, обрывочности, с намёками, конечно же, на романтику.
В общественной жизни пришло преобладание этакого либерально-демократического монархизма. В частной жизни возобладал индивидуализм, что тоже есть моно…. Мир стал теснее, более открытым, понятным, но люди в отдельности стали более обособленны, более оторваны друг от друга. Отсюда эта необходимость знать и понимать быстрее и больше. Это достигается фрагментарностью восприятия, по другому просто не объемлешь сегодняшний воз информации и знания. В этом и своё достоинство, и своя ущербность. Личность в таких условиях более усреднена, но мир в целом более наделён движением и потенцией. Природу интересует более сохранение вида, но не индивидуальности.…
Но то природа, а индивид в ней, так или иначе, сам старается проявиться. Вот и я нет-нет посылаю что-то в редакции, как в чужую жизнь, с надеждой, авось кто и прочтёт, заинтересуется. Так вот всю жизнь никому и неинтересен…. Без ответа все попытки. Хотя вру, конечно, в местной газете нет-нет замечали, печатали, да я сам особой активности не проявлял. Не лез на глаза, всё побаивался, а вдруг заметят да нагрузят писать что-либо основательное. А я-то ленив и не собран, не сумею, оплошаю, а не хочется на людях плохо выглядеть…. Так вот, и побаиваюсь всю жизнь. Что ж это, скажут, не в своё дело сунулся? Крутил бы уж лучше свои болты-гайки, слесарюга…. Вот и кручу, но в тетрадочку изредка заглядываю. Вона сколь накопилось! На книжку должно быть хватит….
Случайно записал на магнитофонную кассету кое-что из нескладных своих «верлибров». Домашние мои слушают, хвалят. Но свои это ещё не слушатель…. А жилка тщеславия нет-нет да подёрнет – дай другим послушать. Однажды осмелился, пошёл на радио. Благо рядом с домом, далеко не надо ходить. Радио-то нынче не одно в городе. Чешут себе языки, где впустую, а где с пользой. Живут рекламою, тоже дело. Песни поют днями напролёт. Всё больше, как мы говорили, «буги-вуги», но и хорошие есть, наши русские…. Люблю, грешным делом, песню русскую. Пусть и современная будет, но чтобы по-русски звучала. А то и слова вроде русские, а поют её на какой-то иноземный манер. А то ещё, хлеще того, весь ансамбль, всю одежду, все движения так уж в русское обряжают, что, в конце концов, и не похоже всё это на наше. Так уж удаль да размах русский вывернут, что невольно думаешь: враки всё это у вас, ребята…. Русская душа удалая, размашиста, но скромница, поискать надо. Кричит в песне, но не горланит, даже и спьяну. Смеётся залихватски, но не ржёт по чём зря. Плачет, так уж искренне, не кривляется, а то всё больше молчит. В горе-то, что зря голосить ни к месту…. Хорошо бы на радио знали об этом. Вот думаю, отнесу своё, что читал в микрофон, пусть послушают. Может быть и я сгожусь на что-либо… русское.
На радиостанции, как и везде в учреждениях, длинный коридор и двери по обе стороны. Ух, думаю, и здесь бюрократы…. Ишь, окабинетились, не знаешь в какую дверь и постучать – из какой выпроводят. Одна дверь открыта. Народу – пруд пруди. Все чем-то заняты…. Какой леший тебя сюда занёс, думаю. Тоже мне, Левитан выискался….
- Что вы хотите?
Это мне…. Гляди-ка, заметила глазастая такая, должно быть не шибко занята.
- Да вот, - говорю, - Стихи принёс….
Показываю кассету. А самому стыдно: «Какие там стихи, так морока одна, нескладуха горькая…».
-Какие стихи?
-Ну, не совсем складные, - говорю, - Но, слушать можно….
-Подождите, пожалуйста, на улице. Я скажу о вас начальству, - говорит глазастая и идет по коридору к другой двери, оставив меня в напряжении.
Ну, на улице, значит на улице…. Пойду, дух переведу, а то разволновался, словно на школьных экзаменах. Помнится, в университет после школы поступал, волнение меньше было. Может быть, потому и не поступил…? Стою на крылечке, дышу теплом последних августовских деньков. Минут через пять выходят пару мужиков. Один такой опрятный, серьёзный, молодой, с большой плешью ото лба до макушки. «Должно умный шибко», - думаю. Другой – невидный такой, с рыжеватым усом, глаза с хитринкой, табачищем за версту несёт от него, и рука здоровенная такая, когда здоровается. Вот после первого знакомства у первого лысину запоминаешь, а у второго руку….
- Что у вас на кассете, - спрашивает лысый.
-Стихи, - говорю, - Собственного пошиба…
-На какую тему? – серьёзно так, в глазах искорка сомнения.
Во, спросил…! Чего бы попроще…. Оказывается тут ещё и тема нужна. А мне, грешным делом, никогда и в голову не приходило делить свои опыты по тематике.
-Лирика, - говорю ему и чтобы попонятней было, этак наступательно вопрошаю: - Что же на радио вообще не интересуются лирикой?
- Нет, почему же …
Мужики закуривают, и что-то ещё спрашивают у меня, но я уже ничего не соображаю. «Возьмут кассету, будут слушать, посмеются на том и кончится вся канитель. Что я делаю? Зачем тебе это…?». Я что-то отвечаю на их вопросы, делаю вид, что спокоен и уверен в себе, но на самом деле готов сбежать тут же или провалиться сквозь землю.
-Оставьте кассету и свой телефон, - просит рыжеусый.
Это всё, что помнилось потом недели две-три. А в голове мысли роем: «Брось ты это пустое занятие. Людям совсем не до тебя, не до твоих фантазий и литературных опытов. Мало ли непрофессионализма и хлестаковщины вокруг? Так ещё и тебя угораздило…. Что ты, собственно, умеешь? Тебе уже пятьдесят, а что ты сделал? В искусство идут с багажом или с талантом…. А кто это утверждает? Капризы и непредсказуемость судеб в искусстве общеизвестны. Есть огромный багаж и тут же полное публичное невосприятие, и, наоборот, одна строка, но какая…!».
Размышляю над обидами, что одолевают авторов, получающих из редакции не всегда лестные отзывы о своих литературных опытах. И понимаю какую-то нелепость в отношениях между автором и тем, кто отзывается на рукопись. В редакциях, я думаю, отчасти призвано, отчасти намерено защищают интересы цеха, корпорации. Иногда это действительно правомочно принимает форму защиты языка, литературы, искусства. Вот только сомнительно положение защитников. Отваживающихся браться за оценку, присылаемых в редакцию, рукописей по-доброму нужно понимать. Ведь, я полагаю, пишут не только подстёгиваемые тщеславием или безудержными фантазиями насчёт собственной талантливости и значимости. Да и при многообразии уровней получаемых писем, вероятно, очень сложно оставаться незыблемым в своих принципах. Истинно вникающий в присылаемую «тарабарщину», надо полагать, всегда сам в сомнении. В противном случае нужно иметь безукоризненный талант такта и этакой округлённости, чтобы ненароком не зацепить и не поранить чем-то острым в своей индивидуальности того, кто хоть на миг, но оголяется в доверчивости, обращаясь в редакцию. В этом автор и рецензент совершенно не равны. Первый беззащитен, а второй знает об этом. И ещё не известно, что более делает человека слабым и ошибающимся. В недавнем разговоре на телевидении один из уважаемых литераторов, как мне показалось, высокопарно сказал о том, что пишет ради людей. Но, чуть подумав, я согласился с ним. Тщеславный изначальный позыв в человеке, в конце концов, выливается в простейшее чистое желание быть нужным себе, своим близким, и, конечно же, людям вообще. В редакцию человек пишет не ради оценки того, что он постиг или познал. Думаю, человек, даже слегка задумывающийся над жизнью, понимает в целом свои способности, свой уровень знания и умения. Поэтому авторы в основном в обращениях ищут свою нужность, свою востребованность. Так устроены люди. Из этого субъективного чувства, в конце концов, складывается людская общность, взаимопонимание, или более того, если хотите, братство…. Быть нужным кому-то, ещё лучше, многим – это в человеке от природы. Именно это поднимает многих к подвигу, на самоотверженность, на литературные потуги, поскольку в России, и не только, эта область деятельности всегда была служением на благо многих. Автор, посылающий свой опус в редакцию, ждёт большего, чем исправление школьных ошибок. Так или иначе, он и сам знает или, по крайней мере, догадывается об этих ошибках. Автору необходимо понимание его сомнений, подсказка места его нужности и полезности в обществе. И вот здесь он, как младенец, наивен и беззащитен. Он, нашедший, но сомневающийся, ищет поддержку такого же сомневающегося. Разница между ними только в количестве найденного. Это может быть, как у Толстого громадная «Война и мир», и как у Гаршина маленькая «Лягушка-путешественница». Но сомневаются и ищут до последнего и тот, и другой, сваливаясь, в конце концов, в горячке один бродягой на железнодорожном вокзале, а другой в психушке. Но и тот и другой равно дороги и нужны людям до сих пор. И кто отважится ныне оценивать их промахи, ошибки, величину и значимость?
…Скажу чуть о своём увлечении литературой. Чтобы что-то состоялось у автора с этой «капризной дамой» нужно, чтобы она стала ему… женой. И в этом всё….
Я же в последнее время всё больше и больше сравниваю её с той, кого в обыденности зовут «любовницей». Это та, что, несомненно, красивей жены. Отношения с ней захватывающе страстны. Но в ней видят меньше, чем в жене и потому оставляют от себя ей меньше, а вот брать у неё всегда пытаются больше, пренебрегая элементарной бережливостью. Может быть, её сильнее любят, но тем горше тогда её несостоявшаяся цельность. Она не жена…. Она не половинка в целом…. Она просто частица, сама по себе. К ней приходят с годами всё реже и реже. Угрызения совести, неудовлетворённость, незавершённость отношений всё больше и больше удаляют эту частицу, а если и перевешивают случайно в её пользу, то редко когда из этого что-либо цельное получается. Время ушло…. Поздний уход к любовнице грозит драмой, как обычно, для всего треугольника. И даже она не выигрывает, у неё тоже не осталось времени расцвести…. Хотя, может быть, я здесь ошибаюсь самую малость. Ведь поздние осенние хризантемы тоже цветы, и мы ими восторгаемся не меньше, чем цветами весны и лета….
Один знакомый атлет, силач, (вот такие «булки» там, где у всех просто плечи!) увидел, как я делаю утром зарядку:
- Слушай, ты этим давно занимаешься?
-Давно.
-И регулярно?
-Ну…, по мере возможности.
-Да, ты, просто гигант…!
И потом, присмотревшись к моим упражнениям с гирькой, просто заинтересованно спросил:
-Как, как ты вот это… делаешь?
И меня сразила не это его наивное детское желание поучиться у …меня. Я поразился тому, что он не стал, как обычно в этих случаях, в менторскую позу и этак свысока не плюнул сквозь зубы: «дохляк, неуч, бездарь…»(или как там в этих случаях брезгливо говорят о «непрофессионализме»?). И ещё, не кинулся поучать. Он каким-то образом понимал, что я другой. Что он может своё, а вот то, что умеет другой надо уважать. Я не знаю, где он этому научился. Подумалось: смотри-ка груда мышц, в общем-то…, а какой умница! Он сразу увидел, что я никогда не смогу делать то, что по силам ему, а сам он не сможет походить на меня. Мало того, он показал своим видом, что позавидовал мне: для меня зарядка – естественное состояние, удовольствие, а его профессиональные занятия культуризмом – насилия над собой, излишества.
…И вот долгожданный телефонный звонок:
- Мы будем записывать вас на радио…
Звонит тот, рыжеусый, с большими кулаками. То, что зовёт меня по отчеству, почему-то неприятно. «Держит дистанцию…. Ну, ну!». Кто написал сценарий последующих событий? Этот прокуренный или лысый, строгий и грамотный? А может быть я сам и сценарист? Ведь я сам пришёл на радио, сам предложил свою кассету. Разве мне не хотелось быть услышанным? Значит, я предвидел этот телефонный звонок? Нервничанье, изматывающие сомнения и тут же почти маниакальное предвидение событий: «Их заинтересует запись. Не может не заинтересовать…!» И вот, хлоп! Сработало!
Иду и записываюсь на радио. Рыжеусый задаёт вопросы, просит почитать. Я с пересохшим горлом что-то читаю, что-то говорю, а потом, задыхаясь от волнения, спустя неделю слушаю свой голос уже в передаче по радио. Этот большерукий увидел или услышал в моей кассетке что-то важное, о котором знаю только я…. Он сам увидел? Тогда нужно признать его большой талант слушать. Или всё-таки с моей подачи? Тогда получается, что вовсе не люди заметили и востребовали тебя, твои способности, а ты сам подсунул им нечто, выдавая это за способности или талант? Надо бы разобраться во всём этом, да куда там…. Эти два таланта с радио уже подталкивают: «Если уж решился, давай продолжай, говори…». Оказывается, тот, что с прокуренным усом, на радио режиссёр, а по «мотылям» в рукавах и не скажешь. Интересно, какую роль он отвёл мне в своём сценарии? А может быть это я случайно выбрал его на роль своего талантливого слушателя? Нужно было, чтобы кто-то поверил в мои возможности, и вот я нахожу его? Сам? Или же наоборот он искал меня? Тогда, как же талант, востребованность людьми? Получается, я сам навязываюсь? Чертовщина какая-то…. Тут же думаю, люди делом заняты, а ты суёшься со своим….
По нынешним временам кормиться писательством, не шибко-то разживёшься. Но, всё равно кучкуется народ у редакций. Кто случая своего ждёт, кто рублишко так или иначе, выколачивает словцом, а кто и на славу замахивается. Надумал и я в книжку сложить записи свои. Показать бы кому-то надо…. Про ошибки да огрехи, понятно, и сам догадываюсь. Да не о том хочу услышать от прочитавшего….
Говорят, сейчас без всяких цензур любую книжку можно напечатать, были бы деньги. Значит книгоделание – обычное производство. Есть идея – ищи деньги и производи. Под стоящую идею деньги завсегда найдутся. Вот только кто определит, что и моя книжка стоящая? Вот где заковыка…. Самому не найти такого, как нынче говорят, спонсора. Не в той социальной нише я «вытворяю». Окружение не то. В моём окружении хлеб и тот не всегда в достатке. Не до книжек…. Да и самого большое сомнение одолевает, что пишу что-то стоящее. Хотя думается много и настойчиво. Но одно дело думать о людях и про людей, а другое дело сказать это вслух. Скольких обидишь? А я этого менее всего хотел бы. И не потому, что боюсь каких-то действий от обиженных ненароком…. Просто боюсь быть непонятым. А с другой стороны зло берёт: галиматью в книжках понимают, а по человечески скажешь, не понимают. Просто, чисто скажешь – заулюлюкают, зашикают, и это ещё хорошо. Хуже если вообще не дадут сказать или сделают вид, что не услышали. А сложно скажешь – это все равно, что промолчишь. Молчание ведь умеют услышать один-два не более….
Как это делалось в советское время, примерно догадываюсь. В общественных отношениях преобладали всевозможные очереди, разнарядки, списки и т.п. Думаю, очередь была и на публикацию книжки. Признаёшь правила, сходишься с необходимыми людьми, конечно же, что-то пишешь, предлагаешь, пока тебя не поставят в очередь. И упорно ждёшь, поплёвывая на весь белый свет или, наоборот, нервничая до икоты, до срыва, наблюдая, как эту очередь успешно обходят другим путём…. Не потому ли народ сбивается по интересам в группы, клубы, корпорации, союзы? Ведь это всё очереди…? И надо признаться, что для многих это быть может единственная и верная возможность состояться. Но я о другом…. Как и любое производство, (а книгоделание это не только творчество, даже в большей степени, увы, не творчество…), издание книг востребует в обществе определённое количество литераторов, как впрочем, и плотников или архитекторов, уже только потому, что полиграфические возможности этого производства не безразмерны. Это раз. Но главное, это то, какое количество изданного будет востребовано читателем. Этот главный критерий, как бы ни был он субъективным, вполне просчитывается в книготорговле. Полагаю, что при рыночных отношениях отбор талантов в большей мере осуществляется рынком. Издателю должно быть небезразлично, берут ли его книги. Поэтому издатель знает спрос. Если же он только диктует или навязывает спрос, то не стоит, вероятно, вообще говорить о рынке. Взывание к союзам в любом деле снизу – тоска по этакому уравнительному механизму, позволяющему в порядке очереди проявиться-таки любому, соблюдающему правила очерёдности. А сверху это тоска по идеологической вожже, за которую, вероятно приятно и доходно подёргивать…. Я понимаю, истинно талантливому так или иначе даётся место и в союзе, но как это уродует и обламывает…. Единственное, для чего важны союзы, так это для защиты литераторов, как носителей свободы слова от преследований. В остальном писательский труд должен быть востребован рынком, если же он действительно состоится. Обиженных будет всегда предостаточно. Но обижаться можно будет на абстракции рынка, а не на конкретный союз писателей или ещё какое либо объединение. Это более естественный отбор дарований. Другого, более эффективного и справедливого, время людям не предоставило.
…На производстве зачастую по-доброму издеваются над начинающими трудовой путь, заставляя делать бессмысленную, либо тяжёлую работу, например, точить напильником корабельный якорь. Что-то подобное произошло со мною после выхода моей первой книжонки. Случайно ли это, либо намеренная выходка редактора сыграла своё дело, не знаю. Но моё ученическое рвение уподоблено заточке якоря. Целых две(!) фотографии на малюсенькую тетрадочку чего стоят? А шрифт? Меня заставили «пилить якорь» и посмеиваются вокруг. А я тупо соображаю, что же происходит. В юности это «издевательство» как-то оправдано, а вот в пятьдесят…. Если это осознанная выходка редактора, то это жестокая шутка, если же он делал это, не ведая за собой греха, то пожалеть нужно не меня, а его. И мне остаётся лишь понимать, что и в писательском цеху достаточно ограниченности…. В юности я «не пилил якорь», меня гоняли в склад с ведром за… компрессией. Но по ухмылкам и поведению старших работяг я интуитивно сообразил о подвохе. Взял ведро, вышел из мастерских и вернулся… минут через двадцать.
- Ну…? – нетерпеливо встретили меня шутники.
Я тогда сказал, что в открытую посуду ученикам компрессию на складе не дают и, что отпускают только под роспись мастерам и шестиразрядникам. Самого слова компрессия я тогда не знал…. Но что удивительно – ответ сработал, надо мной больше не подшучивали. Я играл всерьёз, но это было принято за нормальное чувство юмора и всё встало на свои места. Со временем всё действительно устоялось и чувство юмора в том числе. Думаю, и сегодня мне стоит играть всерьёз и до конца. И всё станет по местам. Так подсказывает моя интуиция….
…Отправил кое-что в редакцию, где таких доморощенных писателей, как я, за небольшие деньги печатают. Показалось, конечно же, подозрительным то, что так запросто тяп-ляп и готова книжонка. А потом, месяца два спустя, получив эту книжку, я понял причину своего беспокойства. Интуиция и здесь меня не обманывает…. Такую книжку сейчас можно сделать и дома на компьютере, и эту же сотню экземпляров выдать с домашнего принтера. Ну да шут с ней, с этой книжкой…. Обиды ни на кого не держу. Есть только неудовлетворённость и стыд за недоработанные свои мысли и рифмы, отправленные кому-то куда-то на «доработку»…. Я понял, что писать книгу нужно от начала и до конца самому, либо влезать в систему и ждать очереди, удобного случая, помощи и т.п. А вот этого я никогда не умел делать, и потому решил просто работать на компьютер, как можно жёстче, чище и увереннее, а там, куда кривая вывезет. Суждено этой прозе быть замеченной, значит, она уйдёт к читателю, а нет, значит, так тому и быть….
Всё подыскиваю «место в деревне». Чтобы маленький домик, где нибудь краем на размашистой луговине, где пожухлая трава, как перья неведомых рыжих птиц. И чтобы речка недалеко, прохладная и говорливая в тенистых берегах, с замшелыми каменными старицами. Потому вероятно снится покойный давно дед Федот с проплешистой стриженой головой, в молоке двухнедельной бороды, на своей пасеке в глухой балке и почему-то за частым неуместным в лесу забором. Я пристально всматриваюсь в щели, но так и не узнаю своего деда. Это на самом деле чужой и незнакомый старик в кругу таких же незнакомых людей. Я плохо вижу их из-за забора. Это почти как в жизни…. На самом деле я плохо знал старика. Бывал у него лишь несколько раз мальчишкою, стеснялся и побаивался строгой, с трясущимися руками бабки Евдокии, вскоре покинувшей свет наш суетный. О ней у меня в памяти совсем пусто. Только признаюсь теперь в том, что хорошо помню старика мёртвым. Телеграмму о его смерти посылал кто-то из его более близких родственников. Что-то надоумило их позвать на похороны и дальнего внука…. Кто-то из них знал о любви старика ко всем своим детям….
…В какую бескрайнюю и бесконечную пустыню кричишь? А кто заставляет? Помалкивай себе, проживёшь дольше, говорят. Ой, ли?… Жизнь так устроена, что её ни на что не хватит – ни на крик, ни на молчание. Но для чего-то ты пришёл? Что-то сделать? Или сказать? Красиво звучит: пришёл – сказать…. Многое, чего хотелось бы, всю жизнь сознательно и упорно уменьшаешь, ограничиваешь, и… помалкиваешь. Это должно быть в природе человека, если, конечно, себя считать именно человеком…
…Бьюсь над названием. «Окраина» - хорошо и одновременно совсем плохо. Плохо, что всю жизнь считаю себя человеком с окраины. У кого-то из поэтов есть неплохие строки: «…окраина, ты городом не стала, и навсегда утрачено село…». Грустно! Но, правда…. Вечная раздвоенность. На пути к благу от чего-то благого уходишь, теряешь что-то такое…, чего жаль до спазма в горле, что неудержимо растрачивается и никогда, никогда не возродится. Безысходно…
…Жизнь у человека состоит из событий, случаев, происшествий, драм и фарса, из поступков и устремлений, словом из всего этого многообразия, как из отдельных узоров и чёрточек состоит ковёр или картина, как из историй и рассказов складывается книга. И так же, как картина или книга, жизнь может быть цельной, объёмной, насыщенной красками, умело собранной из рисунков и набросков в единое полотно или повествование. Отличие состоит лишь в том, что жизнь… всегда – недописанная книга, незавершённое полотно…».
2.
…Если говорить о судьбе, как это принято в высоком «штиле», то совсем и непричастна она ко всем приключениям моего героя. Мы уже давно сами делаем свои судьбы такими, как нам этого хотелось бы, и о давешнем понятии злосчастности и неотвратимости времени, столь скупо отпущенного нам природою, говорить, совершенно не стоит. И виновна ли эта самая «судьбина» в жизни Дмитрия Крачковского, судить тебе, дорогой мой читатель. А мне лишь остаётся заинтриговать тебя и краснеть пред тобою за неточно поведанную правду или за неуемность своей фантазии.
Итак.
- …Постой-ка, Димочка!
Уже у самого трапа на катер Крачковского окликнули. Димка, не оборачиваясь, узнал по голосу Щеглова, прозванного в бригаде «Птахой». Только он мог ехидно с гнусавиной цедить в зубах слова. И уже встретившись взглядом с приторно поблескивающими глазами Птахи, Димка подумал: «Будут бить!». За спиной у Щеглова агрессивно алела сингапурская футболка, готовая вот-вот лопнуть на бугристых плечах хозяина….
- Надо поговорить, Димочка…, - Птаха явно волнуется, вокруг полно народу. – Отойдём….
«Только бы не здорово колотили…», - Димка успевает мысленно заботиться о своей голове. - «Бить будут недолго, им ещё на катер нужно успеть…. Этот вон… кулачищи наел…», - Он покосился на клыкастого льва во всю алую грудь. - «Кажется из второй бригады, бес. Этот пару раз приложится, не устоишь…». Отошли чуть в сторону по причалу, завернув за штабель леса.
- Хватит, пришли…, - Птаха щерится в гнусной ухмылке.
Димка долго соображает, потому, тут же только чувствует, что голова его словно отделяется ото всего остального. «Тот бес… в футболке сбоку…», - мысль ещё живёт отдельно в Димкиной голове, и он ещё интуитивно отскакивает в сторону, цепляясь руками за смолистые торцы брёвен. Второй удар был такой же быстрый и неощутимый. Лишь как-то притух свет слева, словно чем-то розовым завесили левый глаз. «Должно быть, рассёк бровь…. Только бы не упасть…».
- Это тебе от «бугра» нашего, - из-за алой львиной морды появился на миг Птаха.
Наверно что-то нужно было отвечать, но у Димки на это уже не было сил. «Слабак ты, Крачковский…», - неуклюже ворочалось в расшибленном лбу. За штабелем подал сигнал катер.
- Хорош с него. Пошли, опоздаем….
Алая футболка ушла в сторону, а земля вдруг побежала из-под ног, и Димка осел на бетон причала, прижавшись спиной к шершавому штабелю. До чёртиков больно постукивало в голове. Долго не приходило ощущение тела, и это было весьма противно. «Слабак…», - всё ещё держалось в извилинах. Димка сплюнул, поднял голову, пытаясь зацепиться глазами за что-либо, дающее возможность анализировать ситуацию. Но вокруг до самого неба были только брёвна, а вверху наискось краем солнце. От брёвен струилось тихое душистое тепло.
- «За что это они меня…? От «бугра», это значит от Стаса…», - мысли понемногу возвращались в нормальное своё течение и этот вопрос был скорее своеобразной разминкой, чем задачей, совершенно не требующей ответа. - «Я влез куда-то, где и без меня очевидно тесно…».
Димка прикрыл глаза, щурясь на тёплый предвечерний луч, скользящий по смолистой коре. Ему с самого начала чертовски не везло в этом треклятом порту. Два года назад приехал сюда в эту тьму-таракань из большого приличного города с кучей надежд, правда, с пустым армейским чемоданишком, и вот, нате вам, подходящей работы нет…. Тю-тю! В принципе, работы вообще здесь немеряно, но Димка искал «подходящую» и надеялся. Но целый месяц отираться ночами на железнодорожном вокзале никаких надежд не хватит, потреплешь все о холодные вокзальные обшарпанные стулья. Вкалывать, как это здесь делает подавляющее население, Крачковскому, ох как, не хотелось. Ради столь пикантного удовольствия не стоило покидать чертоги своего родимого «почти столичного» города, где остались предки и корни…. «Пахать» можно было бы и дома на сборочном, как это было до армии. Но, «шабаш», Крачковский не так уж обижен природой, этой самой… матерью, и имеет виды на более походящее место под этим… солнцем. Этим местом, в конце концов, стала бригада докеров в морском порту. Толкаясь в отделе кадров порта, Димка рассчитывал на многое. Во первых, у него за плечами армия, что вытащила его аж на Камчатку, во вторых, доармейская ещё квалификация автосборщика и ещё один солидный аргумент – водительское удостоверение профессионала. Было ещё в его послужном списке мрачное веское пятнышко: три последних месяца армейской службы помнились плохо. Так устроена его память – о плохом не помнит. Прошли эти месяцы нервно, в пустом необъяснимом напряжении, «на взводе», как говорится. Когда до дембеля оставалось всего ничего, их взвод укомплектовали по первому классу специалистами всех мастей и… полный вперёд на Чечню. В боевых действиях подфартило не участвовать, но вполне хватило и обычной нервотрёпки в патрулировании, при сопровождении грузов, в охране объектов. Его спасла «баранка», около которой всегда и тепло, и не так здорово дует…. Правда, сейчас у каждого второго права шофёрские, но у него-то опыт испытателя. Хотя, чего греха таить, испытатель из него липовый. Ну, прошёл пару раз по «стиральной доске» с инструктором. В армии, правда, почти год за «баранкой», но много ли на Камчатке разгуляешься на тягаче? Пару раз за всю службу выходили на учения, да с месяц подменял ефрейтора на командирском уазике. У солдатика приключился аппендикс, а в части не нашли другого шоферюгу, чтобы возить полковника. Но если человеку доводилось кроме всего этого водить ущё и отцовскую «жигу» в городе с почти «столичным» населением, ему ничего не стоит справиться с какой-то каракатицей в порту на восьми колёсах. Она же в принципе никогда не перевернётся. С самого начала Димка рассчитывал попасть на этот контейнеровоз. В отделе кадров действительно все его величайшие способности были взяты во внимание привередливым инспектором и в конце концов Крачковский оказался… в ученической бригаде докеров, а по-простому грузчиков. «Каждому овощу своё время…», - философски размышлял тогда Димка. - «Поработаем, посмотрим….. Заработки у этих самых докеров, говорят, неплохие. Заколочу энную сумму и… подамся домой». Правда, мысль о возвращении домой ему и тогда не совсем нравилась. Чертовски обидно возвращаться «блудным сыном», да и не солидно после жарких перепалок с родителем, который категорически не советовал отрываться от дома. А где он у человека этот дом? Видел он как эти дома – в пыль, а народ вразброд…. Может быть потому и нервность какая-то лишняя закралась в отношения с родителями. Рванул сломя голову на край света. Здесь вот у самого океана, на краю света можно сказать, тоже люди живут…
Вспоминалось, как год назад здесь вот почти на этом же месте, так же среди штабелей леса он целовался со Светкой. Был выходной день. Всей бригадой выехали на здешний пляж за мыском. «Старики» с семьями, молодёжь, по давно заведённому обычаю, к вяленой корюшке с пивом. Димка был новичком в бригаде, но держался молодцом с первого дня и как-то без особых усилий входил в коллектив. И в тот раз с первого взгляда прилип к напомаженной девице с таким чистым и прозрачным именем. Весь день он неотступно преследовал её, замечая вслед неодобрительные взгляды Петра Мефодьича Рыжова, оказавшегося вдруг не только товарищем по бригаде, но и ещё ревнивым Светкиным папашей.
- Мефодьич, девку небось взаперти держишь? – шутил тогда как-то ехидно бригадир, подмигивая Димке.
А Светка без удержу кривлялась и хохотала, что почти нравилось Крачковскому, ни бельмеса не понимавшему тогда в этих делах. Весь день жарились на пляже, может быть ещё и потому что катер ходит сюда три раза за день. Хочешь ни хочешь – загорай. Тогда до прихода катера ещё было время, и отупевшая толпа отдыхающих растянулась цепочкой в тени хилого забора, отделяющего грузовой район от допотопного пассажирского причала. Димка через дыру в заборе потащил совсем не упирающуюся Светку сюда в брёвна, и в духоте, в смоляном дурмане, тиская неумело длиннющими руками, целовал её губы, влажные с запахом моря и вяленой рыбы. Она повторяла тогда хрипло, затаивая дыхание:
- Дурачок ты, Дима…. Пацан…, - а сама закрывала глаза под его жадными мальчишескими поцелуями…
…Катер плавно разворачивается у самого причала и, гукнув с хрипотцой, резво отходит, оставляя за кормой серую пену бурунов. Рыжов спустился в душное нутро «трамвая», где было накурено и дурно припахивало соляркой. Рядом за переборкой жарко ухал, набирая обороты, дизель. Обычно Мефодьич не спускался в пассажирский салон катера, зная здешний «содом» и послерабочие нравы. Тут было шумно, гвалт перекрывал даже звуки работающей машины. Те пятнадцать минут, что уходили на путь катера к другому берегу залива,«завсегдатаи» играли в карты на деньги. «Гуляет молодёжь…. Оболтусы!». Сощурившись в папиросном дыму, Рыжов отыскал глазами бригадира.
- Стас, к тебе Мефодьич разговор имеет, - «Птаха» первым из играющих определил намерения Рыжова. – На воздух просит…
Бригадир глянул снизу, махнул рукой.
- Момент, старик! Подожди наверху!
Мефодьич, чертыхаясь про себя, поспешил на воздух. «Тьфу, соплячьё, накурили! Что в пивной…».
Наверху же прямо в грудь бил приятный ветерок, глаз радовался простирающейся во все стороны водной глади, приближающемуся зелёной тенью берегу, журчащей по борту тёплой, позолоченной вечерним солнцем, волне.
Стас поднялся следом.
- Ну, что там ещё стряслось, старик?
Рыжову не нравилось, когда этот немолоденький уж стиляга называл его стариком. Хотелось ответить грубо, матерком, но Мефодьич лишь поднял взгляд прямо в глаза бригадиру и заговорил сдержано, намерено вежливо:
- Слушай, Станислав Фёдорович, скажи-ка почему на катере нет Димки Крачковского? А «Птаха», Щеглов то есть, со своим приятелем-держимордой в самый аккурат на гудок подоспели? Я может быть мало смыслю в твоей методе работать, но тут всё яснее ясного. По твоей указке Щеглов бил парня, скажи? – Мефодьич был мрачен и как никогда серьёзен.
Стас не узнавал своего подчинённого, как звали в бригаде, «деда».
- Послушай, старик, что ты несёшь? Крачковского нет на катере, эти двое… чуть не опоздали, а я-то здесь при чём. Давай прекратим это…, - бригадир сделал движение , чтобы уйти опять в душное прокуренное нутро катера.
- Нет, ты постой, Хопчук! Ты своей образованностью верти в другом месте. Видел я только что вашу образованность. Внизу накурено, наплёвано, срамота! А карты? Это твоя метода работать? – Рыжов криво усмехнулся.
- Ты что, старик, - Стас сузил глаза, вплотную придвинулся и зашипел сквозь стиснутые зубы: - Учить меня вздумал? Я учителей не люблю. А Димку ищи у ****ей здешних. Или ты думал, что он только твою дочку…?
Тут же в мгновение изменил выражение лица, равзвязно похлопал Рыжова по плечу:
- Всё, «дед»! Я тебе всё прощаю. Живи! – повернувшись, загремел каблуками вниз по трапу.
«Сопляк! Будь моя воля, я бы тебе накостылял…. А может быть и правда я чего не допонимаю и ошибся?» - Мефодьич оглянулся на оставшийся за кормой берег, на огромные штабеля леса, на ажурную вязь крановых стрел.
«…Не думал, что всё так обернётся. Ходил себе, пусть и не в передовиках, но и не в последних работниках. Своё, как говорится, имел: зарплата, премия кое-какой почёт к праздникам, квартиру в очередь когда-то за двенадцать лет с супругой выстояли. У других и того не выходит…. Здоровьем не обижен, жена при месте, от работы тоже не бегает. До пенсии недалеко. Старший сын пристроен, женился, работает. Светка, вот-вот замуж выскочит…. Всё кажется в порядке, да, вот, разладилось что-то в народе. Эк, времечко вывернулось! Делёж вселенский устроили…, всяк под себя гребёт. Только вот не с каждого места удобно под себя-то. Кто поближе к общенародному достоянию, тому и попроще, сподручнее. Да и правила дележа под него же спроворены: своя рука – владыка! Не под совестливого те правила. Кто смел, тот и съел…. Постой, постой! Поговорка-то…, эвон, с каких времён?! Знать не только сегодня колесом дело? Всегда так было! Эх, дела…! Снизу народ к открытому разделу не способен, украдкой завсегда прихватывает, когда на сносную жизнь не хватает. За позор того не считает, но и в доблести не записывает. Так, словно своё добирает грешным делом…. Глупо и гнусно, конечно, да так уж сложилось, никуда не денешься. Молодёжь, кто понастырней да понаглей, пошла в открытый передел. Работу, производство запустили, делят всё, что до них наработано, где силой, где угрозой, где преступлением. Плохо! Поглядывая на доходы начальства, и внизу тянуть безбожнее стали. Вот и меня бес попутал связаться с Хопчуком. Думал, разок-другой сшибём левый рублишко, на том и остепенимся. А оно, вишь, не так просто…. Димка, парнишка из совестливых, приметил да не смолчал. Такому трудно жить будет, ежели сам в какую свару не полезет. А левый рупь всё равно боком выйдет, как разделят всё. Кому больше достанется, тот охранять добро наладится…. Вот тогда-то мелочь пузатую, вроде меня да Хопчука, и поприжмут. Мы-то свой гнусный промысел в закон не выправим. Тех брёвен, что бугру кто-то помогает сбывать по дешёвке, на закон не хватит. Их только-только на нары за колючкой …. Уходить из бригады надо!».
Мефодьич не испугался, он наконец-то в логике своих размышлений увидел выход…
«…Пойду к Серёге в общагу. С разбитой харей недолго и менты заметут. У Ерохина умоюсь, а там видно будет…». Димка поднялся. Отсюда из-за штабеля было слышно, как, притихший было в перерыве, порт наполнялся обычным шумом работы. Позвякивание цепей, шорох скользящего по блокам троса, грохот гини в полупустом вагоне или в прожорливом трюмном зеве, крановые сигналы, плеск жирной нечистой волны в тупой бесстрастный бетон причала – всё сливалось в единый звук слаженного упорного труда. «Новая смена приступила к работе. Наверно уже часов семь…?». Димка глянул на сникшее в ажурной вязи крановых стрел солнце и потопал вдоль забора в сторону общежития, пялящегося однообразием серых окон из-за здания управления на живую площадь порта.
С Серёгой Ерохиным он познакомился в первые же дни своего начинания в бригаде. На портальном кране, закреплённым за учениками, как-то отказал механизм поворота. Бригадир отправил Димку, как самого молодого, за электриком. Сменная оперативная служба электриков занимала небольшое помещение в одном из зданий в центре тыловой площадки, где за сетчатым забором размещался в основном ремонт всей колёсной техники. Знающему докеру не составляло большого труда отыскать и зданьице, и дежурку электриков, но Димке пришлось изрядно походить вокруг, прежде чем он сообразил обойти сетку дурацкого забора и упереться носом в обыкновенную дыру в нём, через которую он вышел прямо к зелёной облезлой двери с надписью: «деж. а-к.»
- Вас и не найдёшь в этом захолустье, - первое что нашёлся он сказать лысоватому мужику, обернувшемуся к нему от колченогого стола заваленного напрочь неисправной электроаппаратурой. Такой же хлам красовался во всех углах и на верстаке вдоль стены. Мужик за столом обедал, разогревая тут же на электроплитке немудрёный харч, вероятно принесённый из дома в стеклянной банке. Димка объяснил причину своего прихода.
- Пообедать не дадут…, - не оборачиваясь, хмуро пробурчал хозяин помещения.
- Да я подожду, - добродушно сказал Димка
В затемнённом углу на верстаке мерцал телевизор.
- Можно посмотреть? – Крачковский по-мальчишески присел напротив, опершись спиною о стену.
- Да, уж будь добр…, - гудел себе под нос мужик.
Минуту-две спустя в помещение зашёл ещё один мужик, молодой чуть старше Димки, худой с длинными руками, в синей спецовке и такими же синими глазами.
- Во, Серёга! Ты уже отстрелялся! Сходи вот с пацаном на пятьдесят четвёртый, там поворота нет. А я по-человечески дообедаю, - как-то радостно оторвался от стола лысоватый.
- Пошли, пацан, - Серёга улыбался, прихватывая сумку с инструментом.
По дороге познакомились. Сергей был на пять лет старше. И как раз на эти пять лет больше работал здесь в порту. Жил тут же в общежитии. Обедать бегал в столовку, что источала смачный кулинарный дух у самой проходной.
- Я что-то тебя не встречал? Хотя уже второй месяц толкаюсь и в районе, и в общаге, - поинтересовался тогда Димка.
- Да я в отпуске был, это первая смена. У дядьки в деревне гостил. Заходи, если что, в двадцать седьмую комнату, мы там вдвоём с корефаном…
«…Когда же это было? Как болит голова….! Чёрт! Два года уже. Я год не живу в общаге. А Серёга Ерохин в той же двадцать седьмой. Ерохин? Стоп!? Здорово меня этот… в висок…. Как звенит в голове. Ерохин? А ведь у меня бабушка в девичестве…. Надо бы у Серёги спросить. Как это мне только что пришло в голову? Во как получил по башке…».
В общежитие Димку не пустила вреднющая старуха.
- Тебя я, милок, видала кой-когда здесь, а вот теперь не узнаю чтой-то. Ты никак выпимши?
- С похмелья, - съязвил Крачковский.
- Вот, вот я и гляжу…. Лоб-то вишь расшиб, как дурень в молебен. Не пущу я тебя в таком виде. Людям после работы отдых полагается, вот и иди себе, отдыхай, - старуха категорически не внимала его объяснениям.
- Да мне Серёгу Ерохина повидать бы, а? Сходи, мать, позови…
Димка был серьёзен, и старухе пришлось пристальнее заглянуть ему в глаза.
- Во, позарез нужно…
- Ну что мне с тобою делать? Горемыка. Сиди тут. Схожу уж, а ты покарауль тут…
Старуха, бормоча себе под нос, тихонько поплелась на второй этаж.
Он глянул в зеркало, стоявшее тут же в углу. Рассечённая бровь уже не кровоточила, но глаз был зловеще красным.
- Во, рожа! – Димка потрогал опухшую бровь. – Красиво! Почти оригинально…
Он никогда всерьёз не задумывался о своей наружности. Считал, что выглядит вполне нормально с точки зрения существующего мнения о красоте. Лицо, как лицо, чуть может быть длиннее идеального, но в пределах нормы. Нос прямой, не расшибленный, вполне приличный мужской нос. Глаза зелёные или сине-зелёные, но тёмные, и наверно потому трудно различимы по цвету. Обо всём остальном, как и все, он судил вообще и потому считал себя парнем в норме, к тому же теперь у него появилась шикарная отметина от брови до виска.
- Солидно припечатано, - он ещё раз, поморщившись, потрогал повисшую над глазом ссадину.
В коридоре послышался разговор. Димка отошёл от зеркала.
- Вот он, голубок…. Тута, как нарисованный, - старуха выглядывала сзади из-под Серёгиного локтя.
- Димыч, ты чего? Вот это да…! – это восклицание было скорее смехом, чем удивлением или соболезнованием. – Кто это тебя так, паря?
- Ладно, издеваться…. Вот, не пускает….
- Ты что, тёть Дуся? Это же Крачковский, только побитый слегка, - смеётся Сергей, придерживая рубашку, наброшенную просто на голые плечи.
- Да я ни чево. Я-то узнала его, да больно в крови лицо, я и засумневалась. Может и выпимши…. Ну а теперь вижу, напрасно держала горемыку. Пусть проходит, - старуха махнула рукой.
- Пошли, Димыч, - Сергей обнимает Крачковского, отчего рубашка у него соскальзывает, обнажая сильную мускулистую спину.
- Я на катер опоздал. Можно у тебя переночую? – Димка не хотел расспросов, потому без обиняков сказал главное.
- Переночуешь, конечно. В чём же проблема? Пошли, пошли…
У Ерохина в комнате никого.
- Сосед в ночную ушёл, - Серёга убрал со стола тетрадки, карандаши, исписанные листы.
- Ты никак шелкопёрствуешь, Серж? – Димка взял один из листов.
- Да так, кое-что записываю иногда. Не знаю даже откуда это у меня…
- Говорят, от Бога…
- Скажешь тоже…. Просто балуюсь иногда от скуки. Включай чайник, погреемся, - Сергей сложил своё занятие в рыжий потрёпанный чемодан и задвинул его под кровать. Димка, заглядывая ему через плечо, заметил:
- И много у тебя этого баловства?
- Страниц на двести, если перепечатать.
- Ого!
- Ладно ты, огокать! Две сотни листов это мизер. Два-три процента из них, может быть, чего-то и стоят, а остальное – макулатура.
- А зачем тогда пишешь?
- Бес его знает…. Блажь. Ты лучше скажи, кто тебе в глаз засветил? И за что?
- Я сам ещё не совсем понял за что. Можно я возьму твоё полотенце? Схожу умоюсь…
- Давай, давай…. Там вон мыло, - Сергей кивает на тумбочку, готовит с полки над электроплитой чашки.
Через пару минут возвращается Димка.
- Слушай Серж, у вас нет родственников по Сибири?
- Мы, в принципе, все от Адамова семени, - шутит в ответ Сергей.
- Я серьёзно…. Моя бабушка в девичестве Ерохина, случайно знаю.
- Врёшь? – искренне удивляется Серёга.
- Вот ещё! Баба Валя. Что я свою бабушку не знаю? Жива ещё, слава Богу…, - Димка по-мальчишески капризно кривит губы, разглядывает в маленькое зеркальце на этажерке свою физиономию и гладко зачёсывает назад мокрые волосы.
- Тогда может быть ты, случайно, и отчество любимой бабушки знаешь? – ехидничает Ерохин.
- Отчество? Ну.… Вот чёрт, не помню! Может быть Ивановна? Раньше мужиков всё Иванами звали…
- Не помнящими родства…, - добавляет как-то серьёзно Сергей и спрашивает уже с подковыркой: - А деда помнишь, как звать-величать?
- Ну, деда стыдно не помнить, но он не Ерохин…
- Ладно, хватит подкапывать древо своей генеалогии. Я разливаю чай. Давай, подвигайся к столу. Хотя, к слову сказать, ты будто бы знаешь, что я чуточку интересуюсь своим происхождением. Бери сахар…. Нет, подай сначала в холодильнике масло…
Димка возится в чреве неказистого с затёртыми углами холодильника и хмыкает:
- Не жирно живёте…, - вытаскивает банку с каким-то вареньем.
- А что нам холостым-неженатым…? Это ты, я слышал, в женихах ходишь, в предприниматели нацелил…. Там, конечно, нужно посытней держаться, а то враз сшибут. Небось, в делёж… лезешь, потому и колотят? – Сергей искоса глянул на Димку и осёкся. По серьёзной и обиженной мине того можно было догадаться, что эту тему не стоит затрагивать.
- Ладно, молчу, - шумно колотит в чашке сахар и готовит хлеб для бутербродов. Потом, усаживаясь, возвращается к разговору о родстве:
- Ты знаешь, я ведь тоже Ерохиным седьмая вода на киселе. Я не знаю своего деда. Его и отец не помнит. Умер в сорок восьмом совсем молодым мужиком. Наверно сердце….
- А в отпуске у какого дядьки в деревне гостил?
- Да тут мамины кое-кто из родичей, бабушкины, опять же по маминой линии. Но и Ерохина одного знаю, и точно знаю, что дядька…
- А он знает?
- Конечно. Отец-то, имеет представление о своих корнях, но вообще далёк от этого. Как-то так сложилось…
Пару раз Димка встречался мимоходом с Серёгиными родителями. Отец работает мастером у токарей на судоремонте, мать там же в инструменталке. Живут в заводском микрорайоне в хрущёвке, на плечах младшая дочь, школу заканчивает. Серёга после армии в общаге. Так проще. Меньше зависимости от старших, больше самостоятельности. Но дома бывает часто, куда денешься. У отца небольшой клочок земли за городом, там сараюшка. Крестьянствуют…. Картошку запасают и на Серёгину долю. Это у них хобби такое. Вкалывают на бензин, которым заправляют захудалую машинёнку, на которой мотаются за город. Говорят, все так…. Это образ жизни и никуда от этого не уйдёшь. У молодых должен быть другой образ…
- Ты старикам помогаешь?
- По мере возможности, конечно, а то откуда бы это варенье. Но вообще-то они сами…
- И мои где-то сами, - грустит Димка.
- Слушай, так что всё-таки у тебя в бригаде? – переходит совсем на другое Серёга.
- Из бригады уйду…
- Куда?
Из коридора в дверь сунулась чья-то кудлатая голова:
- Мужики, дайте закурить?
Димка угощает незваного гостя сигаретой, а тот через плечо заглядывает на стол. Заметив его тоскливый взгляд, Сергей разочаровывает ответом:
- У нас чай с вареньем.
- А я думал, опохмеляетесь….
Всклокоченная голова скрывается за дверью.
- Во, видал, сколько народу неприкаянного? А ты из бригады собрался…
- Есть одна неплохая фирма. Знакомый мужик там безопасностью заправляет. Обещает на месяц в Москву на курсы охранников отправить. А что? У меня когда-то до армии разряд был… по самообороне. Кулаки чуть-чуть направить и порядок. Права водительские, опять же…
- И кого охранять?
- Говорю же, неплохая фирма…
- Это та, что чужие долги вышибает?
- Ну, наверно и не без этого, но зато всегда при параде. Не пыльно…
- Сомневаюсь, - Серёга многозначительно съехидничал.
- Ну и что! Должен же кто-то попридержать ухватистых. Видал, как бросились растаскивать то, что старики наши нарабатывали, - Димка неопределённо кивнул за окно, где в сиреневых сумерках погрохатывал порт, загораясь то тут, то там огнями прожекторов.
- Ты упрощаешь, Димыч…
- А зачам усложнять? Акционирование предприятия видал, как обтяпали? Во первых, отшили тех, кто менее десяти лет работает, а во вторых, оставшемуся меньшинству по четыре акции под получку отслюнили. Хотя, я знаю, старики из докеров могли бы по четыреста акций взять. И тогда бы у низов был неплохой пакет акций, играющий немалую роль в управлении при сплочённости работяг. Но низам отстегнули шишь. Вот тебе и фабрики рабочим…
- Да ты просто марксист, Дима. Значит, грабь награбленное?
- А вот здесь уже ты упрощаешь. Просто это одна из форм справедливого распределения и я хочу воспользоваться этим, поскольку к другому способу меня никогда не допустят.
- Пробивайся в профсоюз, в совет трудового коллектива…
- Да брось, ты! Наш профсоюз никогда не вывернется из-под начальства, какую бы независимость не примерял на себя. А советы – это последний вздох по пролетариату той компартии, что называла себя именем этого класса. Кинулись к работяге партейцы под занавес. Но поезд уже ушёл. Теперь одна фикция осталась и от той партии и от советов…
- Ты в бригаде об этом тоже вот так говоришь? – Серёга стал серьёзен.
- В бригаде? Нет. Разве что, когда между делом. Там работать надо и подворовывать…
- Не понял…?
- А ты думаешь, за что мне сегодня поддых пощупали? Бугор с двумя корешами, а может быть и не только…, в ночную смену лес мимо трюма на плашкоут, что под бортом лагом становится, так между делом сплавляют. Бросят пару грейферов, пока приёмосдатчица не видит. А может быть и видит да помалкивает или своё имеет. Многие видят, молчат просто…. Время такое – тащи, кто что может. Вот и тащат. Я с дуру брякнул бугру: кончай, Стас, собственность, всё-таки…, народная. А он мне: вот я, мол, свою долю и определяю, тоже, как ни как к этому народу принадлежность имею. А вообще, говорит, пацан, видел и забудь….
- Во, дела! Мало того, что ты у Стаса деваху отбиваешь, так ты ещё и в делёж полез? Тебе это надо?
- Откуда про Светку знаешь?
- Да уж знаю. Приметная девочка…, - Сергей просто повёл рукой, но стало понятно, в чём состоят эти приметы.
Димка как-то невесело ухмыльнулся, пропустил замечание и запальчиво продолжал:
- Буду колотиться, чёрт побери, головой, кулаками, изворачиваться и упорствовать, но своего добьюсь. Ты знаешь, утверждение наших предков о том, что человек жив трудом, сейчас неверно. Ты заметил, что многие сегодня неплохо живут дележом? Это видно даже в самом низу нашей общественной пирамиды.
- Так ты решил рвануть наверх?
- Не наверх, а на своё место…
- И ты знаешь, где твоё…? – Сергей не спрашивал, он язвил.
- Я думаю, что могу гораздо больше, чем просто вкалывать.
- Ну-у! Так каждый думает…. Ладно, марксист, убираем со стола и спать. Мне завтра на смену с утра. А ты?
- Мне с семнадцати. Посплю немного, потом смотаюсь на квартиру. Кое-какие дела…
Уже когда погасили свет и улеглись, Сергей, позёвывая, пообещал:
- Я тебе наше родословное древо как нибудь на досуге нарисую, конечно, то, что сам знаю. Может и свою «ветку» отыщешь…, с бабкой своей.
Димка же сквозь дрёму вспоминал недавнюю последнюю поездку со Светкой в пригород на их заветное местечко.
- …Нет, Димочка, не пойду я за тебя замуж. Любиться, вот, люблюсь, а жить с тобою одна морока будет. Кто ты есть, а…?
Светка поднимала с Димкиных коленей голову, смотрела ему в глаза чисто, не лукавя, что необычайно ей шло, и снова укладывалась рыжею копной на прежнее место, продолжая бесхитростно:
- Ну, поженимся мы, а дальше…? Жить у папочки, кормиться у мамочки. Ни двора, как говорится, ни…. Хотя с этим пока порядок…, - она недвусмысленно хмыкнула.
Закат растекался розоватою лавой над полем за рекою, над холмистым горизонтом вдали. Душно и томно дышит в эти июльские вечера земля, подставляя уже темнеющим небесам раздолье наполовину скошенного луга, дремоту большущих верб вдоль реки, что похожи на призрачные шары, не скатившиеся совсем в воду, а вдруг замершие в задумчивости и грусти. Всё, кажется, замирает в эти недолгие минуты, молчит и словно прислушивается к уходящему, отзванивающему с зорькою, весёлому, жаркому дню. Всё вдруг успокоенное и присмиревшее, как пред чем-то неведомым и чудным, ждет, заворожено, опускающуюся с дальних сопок, ночь. А она, эта томная красавица вот-вот распахнёт ненароком звёздным сарафаном небо, повеет прохладою из-под тенистого берега, всколыхнёт оставшиеся ещё в прилесках травы нежно и ласково, а потом смахнёт с очарованных окрестностей вечернюю колдовскую тишину.
Димка молчал. Тепло старого скрипучего вяза передавалось приятно в спину, но начинали ломить колени. Светкина голова становилась непосильной тяжестью, но было неловко сбросить эту гривастую красоту с ног, и он продолжал тихо сидеть, слушая и совсем не воспринимая её рассуждения.
- Зарплата у тебя, конечно, пока есть. Но ты же не будешь всю жизнь вкалывать, как выражается мой, рождённый грузчиком, папочка. Нет, Дима, я выйду замуж за вашего «бугра». Да, да! Не удивляйся…
Димка не подавал даже и намёка на удивление, но Светка опережала все его действия, и ему оставалось молча и тупо воспринимать её.
- Стас, конечно, прохвост и жмот, ко всему и сволочь хорошая, но замуж я пойду за него. Это же каменная стена по нынешним временам. Квартира, которую он отсудил у жены при разводе, деньги, которые он сколотил на поприще бо-о-ольшого бригадира в порту и образование, полученное ещё до перестройки, и которым он обязательно воспользуется в нынешнее время – это же монумент, Дима. Это как раз то, что нужно будет после того, как родится…, - она вдруг осеклась и умолкла.
До Димки не сразу доходит это самое «родится» и он безо всякой мысли переспрашивает:
- Кто или что родится?
И только потом вдруг всё понимает. Тут Светка рывком садится и, поправляя волосы, серьёзно с грустью выдавливает:
- Да уже родится…. Ребёнок у меня будет, - и вздохнула глубоко всей грудью.
Димка берёт в ладони её лицо, поворачивает к себе и, заглядывая ей в глаза, строго спрашивает:
- От кого будет? Чей…?
Это «чей…» вышло резким и грубым.
- Чей, чей…. Мой! – Светка вспыхнула и вскочила.
- Хватит валяться. Я пошла….
- Послушай, давай разберёмся, как….
- А вот так! – она резво уходит, лишь бросая, не оглядываясь: - Не провожай….
Димка остаётся ошарашенный сидеть, повторяя в мыслях как-то безразлично: - «Разберёмся…».
3.
До конца ночной смены оставалось часа полтора. Сергей дремал в замасленном колченогом кресле. Напарник, устроившись на лавке у стола, мирно сложил голову на раскинутые руки в промасленную фуфайку, используя её как подушку, и вполголоса, прикрыв глаза, говорит почти сам с собою. Вторую половину ночной смены трудно выдерживать в дежурке без сна. Потому, если не было экстренного вызова на причал, обычно дремали, если так можно называть настороженный краткий покой.
- Щедры ныне леса. То ли потому, что лето было жаркое, безводное, а потом, в конце концов, и дождички опрокинулись на изнурённую землю. То-то грибов привалило! Народ валом в сопки кинулся. Целую неделю белыми да обабками веселился…. Всё вытоптали. Как смерч – людской поток. Но благо отошли боровые резко, как и появились нежданно-негаданно. И грибник случайный, шумный остыл, другим делом, наверно, занялся. На дачах осенних дел невпроворот. Поутих, угомонился и лес после набегов. Тихо. И птиц нет. Разве только синица попискивает, да сойка неприятно в чаще скрыпит. Солнышко поостыло…. Хотя в полдни ещё лижет теплом щёку у какого-нибудь дуба разлапистого в затишье. Осенний сверчок теперь хозяин лесной тиши…. Из грибов сыроежки повылазили, всё больше синие, да красные. Крепеньких и тугих запросто лукошко насбираешь. Ещё валуй ржавый, некрасивый, с крестьянским черёмуховым духом, в корзину просится из-под папоротниковой кочки. Да не жалует наш городской грибник этого гриба. Не знает! На любителя валуй, на знатока, на тихого, нешумного грибника. Такого в остывающем лесу сразу узнаешь – спокоен, не суетлив, свой для леса. Корзина у такого не всегда полна, зато уж если и есть что, то все как один чистые и ядрёные. Своему лес ничего не пожалеет. Своему душу потешит, одарит теплом оставшихся последних осенних деньков на всю грядущую зимушку-студёнушку. Остановит на опушке, усадит очарованного у тёплого берёзового ствола, заставит солнышку прищуриться и улыбнуться… Слышь, Серёга, или ты спишь?
- Давай, давай. Я слушаю…, - сонно отзывается Ерохин.
- Опёнки нынче отменно уродились. Летние полезли поздно, к концу грибодарья. Да валом! На удивление дружно во всех рощах и прилесках. Знай, не зевай! Кто первый, тот и с грибами в два присеста. Следом и осенний опёнок не опоздал. Народ опять в лес засобирался. Шумно! Утоптали все пригородные места, куста прямостоячего не найти. Всё обшарили. Каждую полынину туда-сюда перекладывают друг за другом. А опята, знай себе, лезут из-под каждого пенёчка. Дружные, кучками, в пёстреньких мягоньких шапчонках, как мужики. Нет-нет одиночка попадается – что тебе боровик: мясистый, на толстой ножке и голова коричневая, бархатная. Важный гриб – осенний опёнок. И на сковороде хорош, и в маринаде зимой неплох. Хорошая хозяйка опёнки поважней других грибов почитает. Особенно поздние, осенние. И много его, и без червей, и готовится легко, а уж о вкусе и говорить нечего…. Тебе молодому да неженатому не понять…
- Почему же? Очень даже хорошо понимаю. Рассказывай дальше. Мне интересно…
Но Серёге на самом деле в этот миг пригрезилась Светка Рыжова. Ещё красивее чем в жизни, в белом подвенечном платье, а на месте жениха он сам. Всерьёз не принимает, что женится, знает, что это игра, и всё норовит прижать Светку да поцеловать покрепче в губы. А та и сама не против…. Но сбоку вдруг появлятся Крачковский и голосом напарника спрашивает:
- Слышь…?
Отчего Сергей действительно отходит от грёз и продолжает слушать.
- Наведался нынче в одно заповедное местечко. Дорога плохая, зато благодать грибная. Косой коси! Правда, припоздал уже чуть-чуть. Опёнок перерос, подсыхать стал, где чернотой взялся от ночных холодов, где серебряной плесенью снизу подёрнулся. Но всёравно и хороших ещё в достаток. Набрал-таки корзинку с горочкой. То-то жарёха будет….
Зазвонил телефон. Напарник не открывая глаз, берёт трубку, молча слушает, что-то в ответ мычит, но заканчивает разговор коротко и громко:
- Выходим…
И только потом открывает глаза, и недовольно кряхтит.
- Всё, Серёга, кончай ночевать. Звонит Стас, на тридцатом авария. Искры из токоприёмника посыпались, выбило автомат в тэпэ. Срочно сделать или хотя бы перегнать кран. Они другой подгонят на то место. Пошли! Эх, чуток до утра не дотянули…
Напарник набрасывает на плечи куртку, которой укрывался и уже через минуту его шаги слышны в гулком пустом коридоре. Сергей привычно выходит из полудрёмы, подхватывает сумку с инструментом, на правах младшего в смене по возрасту, и торопится следом.
Порт это живой организм. И если днём эта жизнь подчёркнута явным вмешательством человека, искусственна и вычурно активна, то ночью в ней столько непосредственности и естества, что невольно приходит на ум мысль о неподвластности этого существа человеку. Оно с хитрецой лениво простирается вдоль чёрной маслянистой воды залива, расползаясь в ширину кажущимся хаосом причальных построек, подминая лапами железнодорожных разветвлений большую площадь, загромождённую складами и штабелями груза. Вот это существо дрогнуло чуть и шевельнуло хвостом. Это, звякая сцепками, уходит из-под разгрузки пустой состав. Вот радужно замигал его огромный жёлтый глаз и притух тут же, словно прикрылся краем ночного неба, как непроглядным сизым веком. Это сгорел один из прожекторов на высокой мачте, и тут же сгустившаяся темнота неспешно заполнила окрестное пространство. В воздухе над портом всегда витает сквозняк. Зародившись в штабелях леса, в пролётах складов-навесов, в ажурной сети крановых стрел и корабельных антенн, он, как искусный специалист по смешиванию запахов, каждый день предлагает всё новый и новый дух, пользуясь всего лишь тремя-четырьмя компонентами. Амбра сосновой смолы с умирающих стволов, пыльная горечь ржавчины с чугунных чушек, что бурыми терриконами время от времени свалены на специализированном причале, сладковатый ветерок дизтоплива и битумной пропитки от железной дороги – вот составляющие обычную композицию портового духа. Только всё это малыми долями разбавлено в сырой йодистой массе морского дыхания. Днём, когда ветер прогрет, более подвижен, этот дух резок, упруг, накатывает волной, порывом, но непродолжителен в напоре своём, не долог, часто изменяется, а иногда и вовсе уходит с причалов под напором свежей струи, вдруг ворвавшейся на причалы с дальнего рейда. Зато ночью запахи порта продолжительно устойчивы, тоньше, и до одури алашникова медлительны. Летом в них преобладает смола, ржавчина и море, зимой порт насквозь пропитан тепловозным духом железной дороги и солидола, которым щедро смазываются километры крановых тросов.
Но сейчас стояла средина осени. Октябрь только-только приходил хозяином на остывающую уже в ночи землю. Потому-то примешивалась уже тонко в портовый воздух зябкая прохлада дальних лесистых вершин. «Сейчас в тайге хорошо. Костерок, дым…. За шишками надо бы в этом году собраться…», - думалось сквозь не выветренную ещё дрёму. Серёга не любил ночных смен. К утру всегда невыносимо хочется спать. Голова налита тяжестью, потому мысли вязнут, как в неком липком месиве, и нужно обязательно после смены дождаться следующей ночи и хорошо поспать, чтобы избавиться от этого чувства. Особенно было тяжко, если подваливала работа. Три-четыре вызова из конца в конец грузового района складывались в добрый десяток километров, которые нужно было одолевать по возможности быстро. А потом так же быстро справляться с неисправностью на кране. В случае задержек поднимался шум до диспетчерской, а потом уж днём и до большого начальства…
- Сон сейчас плохой видел, - говорит Сергей вслед напарнику, поднимаясь по трапу. Тот не слышит, поскольку голова его намного выше и Серёга видит только ноги. Повторяет громче:
- Слышь, Филипыч? Сон, говорю, плохой видел. Женщину…
Поднимаются на нижнюю площадку механизма передвижения крана, где в углу под пилоном крановой ноги громоздится колесо кабельного барабана. Переводят дух.
- Баба это хорошо! – смеётся Филипыч. – Сейчас продолжение тебе будет, только вот с этой железякой хреновой.
Кивает на громадное колесо-бочку, из чрева которой, напрягшись потянутыми жилами, торчит в две руки толщиной кабель. Осматривают барабан со всех сторон и крепят его специально приспособленной цепью.
- Концевик не сработал. Кабель на одной жиле держится. Крепко коротнуло! Будем делать, - Филипыч в смене старший и такие решения принимает единолично.
- Надо бы под противовес что-то подложить на всякий случай. Так что там во сне про бабу?
Спрашивает лишь для слова, для разговора, а по тому, как ковыряется в сумке с инструментом видно, что размышляет уже над поломкой.
- Да, если бы незнакомая, ладно бы, а то снится невеста дружка. Всё бы ничего, да она в натуре-то беременная.
Сергей перелазит за леерное ограждение, упирается спиной в холодное ребро укосины и откручивает болты на крышке токоприёмника.
- Беременная это плохо, - язвит Филипыч и пыжится, подтягивая до упора в леерную стойку крепёжную цепь. – Помни заповедь: не возжелай жены ближнего своего.
Совсем не весело смеётся и добавляет серьёзно:
- Вот только про сон там…, кажется, ничего не говориться. Пойду, позвоню диспетчеру и заодно чурку под противовес подыщу. Ты пока поосторожней тут. Сейчас позову кого-нибудь, пусть подстрахует.
Через минуту слышится, как он, крикнув крановщику, спускается на землю и разговаривает с кем-то из бригады. Сверху, загораживая свет прожекторов, что свисают двумя слепящими шарами из-под кабины, спускается крановщик. Грохочет докерскими ботинками по рифлёным ступенькам трапа и чертыхается на чём свет стоит на не сработавший злополучный концевой выключатель кабельного барабана:
- Как назло, думал ещё перетащить кабель на ближнюю колонку. Думал, подам последний строп и переключусь. Не успел!… Надо же, не сработал! Слышь, Серёга, я не виноват…
- Да ладно, ты, оправдываться. Работаешь на концах – так ты повернись на барабан, глянь! Сколько раз, говорить надо…. А оправдываться будешь перед бугром, перед диспетчером. Премиальные придётся поделить с начальством…
Сергей, напрягшись, отдаёт последний болт и, оставив его полувывернутым, опрокидывает вниз жёсткую, выгнутую дугой, крышку. Она повисает, чуть касаясь острым ребром края дырчатой небольшой площадки под барабаном. Заглядывая с фонариком в его нутро, определяется с неисправностью:
- Да-а! Коротыш! Все три жилы…. Кабель висит на нулевой. Неудобно…. Придётся подлазить лёжа. Придержи чуть барабан, пока я поудобнее пристроюсь, - говорит крановщику и садится на железо площадки, протискивая ноги в узкое пространство под барабаном.
- Подожди напарника. Щас чурку подложим, а то, не дай …случай, полетит противовес, - осторожничает крановщик.
- Цепь вроде хорошо держит. Пока Филипыч ходит, я кое-что откручу, всё быстрей сделаем. Чуть подстрахуй, если что…
Снизу кричит старшой:
- Держи, чертяка! Тяжело…
Крановщик торопливо кинулся помогать. Быстро уходит к трапу и принимает отрезок сырой деревянной плахи с осклизлой корою по рёбрам. И тут случается непоправимое! Серёга, нечаянно зацепив ногой, сбрасывает со стойки крепёжную цепь. Барабан, чуть качнувшись, освобождается от удерживающей его, мигом лопнувшей кабельной жилы, начинает вращаться, увлекаемый тяжестью противовеса. Сергей инстинктивно поджимает под себя ноги, а руками пытается удержать вращение. Но шершавая труба барабанного обода, обжигая ладони, легко выскальзывает и не даётся. Открытая крышка, только что свисающая вниз, в мгновение оказывается на верху и ещё какое-то мгновение ножом гильотины летит вниз на ноги. Серёга не слышит скрежета железа, не слышит криков. Всё вокруг как-то странно замедляется и уменьшается в размерах. Он словно из ватных мягких сумерек смотрит сверху на себя, скорченного под барабаном, и видит, как медленно опускается ржавое полотно, болтающейся на одном болту, как бесшумно касается свободным концом его заголившейся щиколотки и, не встретив никакого препятствия, медленно рвёт беспомощную ещё бескровную плоть….
Боль и ощущения тела пришли, когда его вытащили из-под барабана. Противная слабость разлилась по конечностям неудержимой дрожью, вязко перехватив дыхание и обездвиживая язык. Сквозь сумерки Сергей слышит своего старшего электрика:
- Ё – моё! Серёга! Как же так…? Давай сюда. Вяжи ногу…! Выше! Сильней! Вяжи…, на! Рубахой…
Серёга не чувствует прикосновений, не понимает происходящего и лишь пытается унять, накатившую противную, дрожь. Снова сквозь вату голос напарника:
- Звони в медпункт! И… скорую вызывай! Всё, Серый, лежи. Кранты твоей ноге. Вот тебе и невеста… чужая….
Серёга не понимает хмурой язвительной шутки. Почему «кранты» ноге!?…. Он приподнимается на локоть и смотрит на свои ноги. Вместо правой ступни видит кровавый подрагивающий обрубок. Стон слетает с его обескровленных губ…
Уже в больнице, приходя в себя, чувствует на руке тепло материнской щеки, её слёзы, слышит тихие горестные причитания. Открыв глаза, видит строгое, вмиг постаревшее лицо отца, присевшего у ног на краешке больничной кровати.
- Как же ты так…, сынок? – тихо со стоном спрашивает мать, а кажется, разрывается криком приумолкнувшая больничная палата. И льётся жгучая материнская слеза на Серёгину ладонь, и нет сил ответить что-либо. Он лишь пытается улыбаться и легко пожимает в ответ шершавые мамины руки…
…Возвращаясь из Москвы, Димка побывал у родителей в Тольятти. Обнимая бабку, ласково гладил её по плечу и радостно объявлял:
- Нашёл я родичей на Востоке, ба! Серьёзно, говорю…
А бабка, не удивляясь, вытирает сухой ладонью глаза и говорит:
- А что ж их искать, не терялись, чай. На одной земле живём все…, - и прижимается мокрой щекой к внуковой груди.
Мать всё плакала и от счастья, что видит сына живым невредимым, и от тревоги за его намерения проследовать опять на этот треклятый дальний Дальний Восток.
- Дима, оставайся…, - не скрывая слезы и заглядывая ему в глаза, надоедала она все сутки, что удачно выкроились из командировочных.
- Нет, а! Я же на работе. С учёбы вот обязан в срок быть на месте, как штык….
«Мама, мамочка, знала бы ты о конкретной работе твоего Димочки…», - дома было спокойно и хорошо и ему чертовски хотелось хотя бы погостить.
Отец, разглядывая аттестат об окончании курсов охранной службы, о чём-то догадывался и потому хмуро поинтересовался:
- Охрана и безопасность…, это что по старому ВОХР? Ты что ж это в сторожа подался? – он действительно что-то понимал и, успокаивая мать, просто ёрничал.
- Да, что-то вроде этого. Ты же сам учил – труд всякий облагораживает.
- Ну, ну. Ваше… благородие.
Вот так с мамиными слезами и отцовским «ну, ну» и проследовал Димка до Владивостока, подрёмывая в самолёте. В аэропорту его ждала машина. Встречали мужики из фирмы.
- С повышением квалификации тебя, Крачкин, - хлопал его по плечу тренированной лапищей старший из отдела безопасности Юрчик, намерено искажая Димкину фамилию, наверно потому что у самого она была похожей на кличку. – Давай, давай в машину! Полученные в столицах навыки нужно как следует закрепить…
- Да нет, мужики. Я бы сейчас домой под душ, да диван на спину потаскать часика три-четыре…
- Знаем мы твой диван! Светка тот диванчик весь обсидела. Дня не было, чтоб не звонила. Побаивается, не сбежал ли…
В иномарке было душно и тесно. За приспущенным стеклом потянулась аэродромная рыжая заболоченная с краёв равнина, скоро сменившаяся взгорками, облитыми осенним золотом леса с багровыми и ещё кое-где зелёными пятнами по склонам. Димка смотрел в окно и не слушал возбуждённого и громкого разговора рядом. Он не любил такой тесноты, не любил чужого дыма сигарет в машине и обязательного сквозняка при этом. Нужно было держать окна открытыми, иначе можно задохнуться в этой смеси сигаретного дыма, запаха одеколона и мужских тел.…
Месяц назад, прежде чем уехать в Москву, Димка подыскал неплохую квартиру во втором Южном микрорайоне. Хозяйка, ещё моложавая пенсионерка, долго привередливо присматривалась к нему, прежде чем назвала цену и, получив задаток, отдала ключи. Сама, с её же слов, она перебивалась у сожителя на Первом участке, где её и следует искать в случае чего…. Этим случаем могло быть умопомрачение, ибо хозяйка была совершенно не нужна Димке. Это он ей был нужен, а ещё вернее полста его баксов, которые он ежемесячно обещал платить за квартиру…
В тот же день привёл сюда Светку и перетащил со старой квартиры свой небогатый холостяцкий скарб. Однокомнатная квартира в панельной девятиэтажке на шестом этаже была вполне приличной. Недавно алашни весёлые обои, электроплита в маленькой чистой кухоньке, тут же выход на небольшой балкон, где вполне можно приспособиться сушить постирушки…. Светка водила пальцем по оконному стеклу и задумчиво безразлично разглядывала внизу напротив автостоянку. Димка возился в туалете со сливным бачком, который, наверно, со дня установки не держит воду.
- Значит, шалаш, какой-никакой, у нас с тобой есть? Теперь только остаётся завести в нём рай…, - Светка говорит с сарказмом, но тут же понимает, что Крачковский не слышит, и потому кричит: - А сколько ты будешь платить за эти хоромы?
Теперь Димка слышит, но отвечает не сразу, потому что занят, и лишь после того, как из бачка шумно скатывается вода, доносится его глухой голос:
- Пятьдесят!… Дешевле не нашёл…
- Это что же у тебя от получки останется? – в её голосе как-то вмиг поубавилось иронии.
Димка выходит из туалета, вытирает руки чем-то оставшимся от хозяйки, устало садится на расшатанную кухонную табуретку и спокойно отвечает:
- Перебьёмся. Босс на работе обещает неплохо платить. Пока я смотаюсь на курсы, потолкаешься у своих. Сюда будешь наведываться. Месяц, всего-то и дел…. Я Ерохину звонил, обещал сегодня нагрянуть. Попрошу и его приглядывать. Давай, приступай хозяйничать….
- Это что …предложение? – Светка ехидничает.
- Ну…, надо же как-то решать вопрос, - Димка хмур и несобран.
- Какой вопрос?
- Ты что издеваешься? Я серьёзно…, - он встаёт и нервно ходит по комнате.
Из мебели здесь осталось лишь два стула, кухонная табуретка, в углу тумбочка со стопкой старых газет и кровать с облезлой по углам полировкой на деревянных спинках. В пустоте среди такого «многообразия» звук шагов гулко отлетал к потолку, к стенам и эхом отзывался в прихожей, затихая под вешалкой в углу.
- И я серьёзно. Ты решаешь за меня какие-то вопросы, даже не посоветовавшись…
- Почему за тебя? За нас…. Я думал так будет правильно.
- Что правильно?
- Ну…, твоя беременность, - Димка остановился напротив, заглядывая её в глаза.
- Тебя это не касается, Димочка. Я уже говорила тебе, живи спокойно…
- Кончай издеваться! Что я скотина, не понимаю что ли…. Давай по-человечески.
- По-человечески сначала объясняются в любви…, - сказала резко, зло и, показалось, больше говорила себе.
За последние дни она сильно изменилась, такой серьёзной он её не знал.
- А я что разве не говорил тебе об этом? – Димка пробует шутить, но лишь кривит губу.
- Об этом…? Говорил. А вот о любви что-то не припоминаю, - она язвит, но выходит это с грустью и больно.
Её такую он боится. От этой грусти щемит сердце, и холодок бессилия расползается по конечностям. Он знает, чего ей хочется услышать, но продолжает ёрничать и суетиться.
- Ладно, всё! Вопрос решённый! Сейчас едем к твоим старикам, обо всём говорим и …сюда возвращаемся законным, так сказать, образом.
- О чём говорим, паря? Всё, я пошла…
И прежде чем Димка успевает что-то сделать, Светка, подхватив свою маленькую сумочку, быстро уходит. Он и не пытается догонять. Просто выходит на балкон и ждёт, пока она не появляется из подъезда.
- Света! – кричит негромко вниз, свешиваясь через перила.
Она поднимает к нему лицо. Сверху совсем не различимо его выражение и виден лишь белый грустный овал. Не отвечая, она уходит на автобусную остановку и вскоре сливается с пёстрой толпой.
- Ну, как знаешь…, - ворчит он себе под нос, нервно возвращается в комнату и валится на голую сетку кровати.
…В июле он ушёл из бригады и из порта совсем. Как-то всё навалилось разом: конфликт с «бугром», Светка вот со своим…. А почему только со своим? Свою роль в её положении, насколько умел, сознавал, но всерьёз как-то не принимал или не понимал…. Как и рассчитывал, его взяли в товарищество с ограниченной ответственностью в службу безопасности, которую поначалу как следует и не разберёшь. Носился на побегушках, сходи туда – не знаю куда, бывал на подхвате, подай то – не знаю что. Участвовал в каких-то сопровождениях начальства в аэропорт, встречал обратно, торчал по связи на встречах того же начальства с клиентами, и прочее. Особых поручений не получал, оружия не полагалось, поскольку разрешения на ношение нет. Одним словом вживался в коллектив…. Вот серьёзно снял квартиру. А она…! «Что ещё надо? Сама виновата. Ну и пусть как хочет…. Уеду на курсы, пусть разбирается с папочкой, с мамочкой. Ключи оставлю…. Придёт, как миленькая. А там утрясём как-нибудь. Не конец же света, в конце концов…».
Димка тянется к валяющейся на полу большой спортивной сумке за сигаретами.
…Вечером заявился Ерохин. Поздоровался за руку, долго топтался в прихожей, разглядывая своим алашни-крестьянским прищуром плохо подогнанную дверь, замок и пустую вешалку.
- Не густо…, - проговорил оценивающе, потом только разулся и прошлёпал в пустую комнату.
Развернул газетную трубку, что небрежно держал широкой пятернёй, выставил на табурет бутылку водки. Из кармана брюк достал красочную плитку шоколада.
- Ну, что, справим новоселье, родственник? – глянул зелёным глазом по всей квартирной пустоте, остановился на постном Димкином лице. – Что ты такой? Хандришь? Сколько за крышу платишь?
- Полста зеленью…
- Круто! Моя зарплата в аккурат. Но ты-то теперь в буржуях ходишь, расплатишься. Давай стаканы, - он смешно сделал ударение на последний слог.
- Ты что, шоколадкой закусывать будешь?
- Я рассчитывал, у тебя кое-что найдётся. Ты хозяйственный…
- Хитёр-бобёр!
- Давай, давай, раскошеливайся…
Димка охотно полез всё в тот же спортивный «сидор». Вытащил банку рыбных консервов и полбулки белого хлеба, завёрнутого аккуратно в полиэтиленовый пакет. Разложились тут же на полу. Стакан отыскался один, потому выпивали по очереди. Димка как хозяин первый поднял его на уровень глаз, разглядывая на свет, поиграл желваками и опрокинул в рот. Наливая себе, Серёга ворчал:
- По старшинству мне бы полагалось первому, но да ладно уж…
Поднял стакан к носу, затем, глухо выдохнув, выпил и только потом на вдохе просипел:
- Гадость!
Минуту молчали, зажёвывая хлебом и серебристой сайрой в масле.
- Светка была? – Сергей кивнул на забытый лёгкий шарфик в оконной ручке.
- Была… только что. Не клеится у нас что-то…
- Склеится. Я как-то в городе разговаривал с ней…. Вертихвостка…
Говорит без осуждения по-доброму.
- Обломаешь. У Ерохиных по женской части, пусть не совсем большой, но порядок есть…
- А у тебя?
- Я не в счёт. Моя ещё где-то подрастает. Слушай, неделю назад я передавал тебе схемку, нашёл бабку свою, а?
- Ах, да! Я был прав, баба Валя из твоих Ерохиных. Да ты знаешь и без меня…
Димка всё из той же сумки извлекает большущий атлас автомобильных дорог и отыскивает в нём листок. Серёга, захмелев, хитро щурится и опять наливает в стакан.
- Ну, вот за это и пьём, родственник…
Потом допоздна долго и громко говорят, дёргая листок, припоминая дядек своих, тёток, горячась подчас и перебивая друг друга…. Неделю спустя Димка улетел в столицу. Ключи от квартиры оставил Ерохину.
…Незаметно пролетели перевал с его вечно бдящим милицейским постом, и названный когда-то давным-давно Американским. Наверно потому же, как раскинувшийся внизу большой морской залив назван Америкой по имени первого парусника посещавшего эти места в прошлом веке.
- Ладно, Крачкин, завозим тебя домой, но вечером, как штык, …в офис! Работа ждёт…, - Юрчик говорил с переднего сидения, не оборачиваясь. Дым его сигареты, выходя клубом изо рта, попадал в сквозняк, его тут же разрывало, большей частью растаскивало по салону, набивая в ворс обшивки сидений.
- У меня нечем открывать квартиру, - Димка вспомнил, что у него нет ключа.
- А Светка?…
- Я не уверен, что Серёга передал ключ, но на всякий случай заглянем…
Город встретил по-осеннему сухим ветерком с остывающих в последних всполохах вершин, густым потоком автомобилей на проспекте, подновлённым асфальтом и каким-то близким, почти родственным шумом.
- Смотри-ка, машин сколько! Раньше как-то и не замечал…, - Димка всматривался в мелькающую реку иномарок.
- Осень заканчивается, туристы последние деньки догуливают…. Мы тут одну компашку копаем, у них из Хабаровска этим летом народу уйма. Растёт бизнес, растёт…. И нам перепадёт кое-что… охранять, - Юрчик щелчком выбрасывает окурок на пролетающую за дверцей клумбу.
Мелькнул неразберихою Южный рынок, проплыла серая глыба строящегося стадиона, и машина, нырнув во дворы, тормознула у подъезда девятиэтажки.
- Я только гляну и назад, но если кто есть, крикну с балкона, - бросает Димка на ходу, оставляя машину открытой.
Поднявшись на лифте, подошёл к двери и каким-то внутренним чутьём определил, что в квартире кто-то есть. Затаив дыхание, прислушался. За дверью тихо звучала музыка. Он просто постучал согнутым пальцем по дверному косяку, позабыв о кнопке звонка. Через минуту услышал Светкин голос:
- Кто там?
- А вы кого-нибудь ждёте?… - спросил глухо, чувствуя как перехватило голос.
- Ой, Дима! – щёлкнул замок, Светка в лёгком широком платье выпорхнула за порог и повисла на нём. – Как же я тебя жду!…
Она захлебнулась в слезах, уткнувшись мокрым носом ему в шею.
- А я поэтому и тороплюсь…
Говорил, запинаясь от волнения, внося Светку в прихожую. Присели на кровать. Димка, не узнавая, оглядел комнату. Во всём приметил заботливую руку: Из пустой неубранной квартиры Светка сотворила уютное человеческое жильё.
- Ты такая молодец, - он поцеловал её в мягкий завиток за ухом. – Молодец, что забрала ключи у Ерохина.
- Ой, Дима! У него такое несчастье…, - чуть отстраняясь, Светка на миг перестала плакать.
- У кого? – он не понял.
- У Серёжки! Он ещё в больнице, безногий…, - она опять заплакала.
- Ты о чём это? Говори толком!
Начиная понимать, что произошло что-то серьёзное, Димка взял её заплаканное лицо в ладони и заглянул в глаза. Она успокоилась и, шмыгая носом, объяснила:
- Серёжка в больнице. Ему отняли ногу. Что-то случилось на работе…
- В какой больнице?
- В городской, в хирургии…
Последнее Димка слышал уже в дверях. На выходе обернулся:
- Извини, я должен…, - и, минуя лифт, кинулся вниз по лестнице.
Втискиваясь в автомобиль, спешно хлопая дверцей, попросил:
- Мужики, давай в горбольницу. Быстро! У меня беда…
И по его лицу было понятно, что действительно случилось несчастье…
…Над городом по склонам догорала осень. У обочин дорог вовсю шуршала палая листва, а воздух по утрам приносил с дальних вершин тихую тревогу похолоданий.
Сергей внимательно перелистывал рукопись, принесённую вчера ему в больничную палату одним знакомым, что сочувственно отнёсся к случившемуся. Потом, задумавшись, размышлял о судьбах людских, о поворотах в жизни, о дружбе и товариществе. Уставившись в окно, видел небольшую взъерошенную сороку, суетящуюся напротив в голых сучьях тополя. Птицу в автомобильной сутолоке на людном перекрёстке никто не замечал. Она проворно пикировала на «мёртвый» пятачок прямо посреди улицы, подхватывала что-то блестящее с пыльной дороги и мгновенно взлетала вверх. Отлетала чуть в сторону к большому тополю, садилась на выдающуюся к дороге громадную ветку и… отпускала из клюва это что-то блестящее. Лёгкий ветерок подхватывал вещицу, плавно наискосок относил к дороге и опускал на асфальт «мёртвого» пятачка. Сорока некоторое время бездействовала, словно забывала о блестящей находке своей, но потом, вдруг забеспокоившись, взмывала с ветки вверх, отлетала в сторону, и уже оттуда кидалась прямо в поток автомобилей к блестевшему почти под колёсами предмету. И опять взмывала на тополь, чтобы повторить свой интересный опыт. Сорока постигала законы тяготения или, может быть, просто заполняла своё осеннее безделье…. Сколько бы это продолжалось, Бог весть, если бы резким ветерком не снесло вдруг блестяшку чуть далее пятачка прямо под колёса городского автобуса. Сорока долго словно недоумевала, беспокоилась, то взлетала, то садилась на ветку. Потом, будто сообразив о пустой затее, как-то сразу отказалась от неё, просто и не сожалея…. Резко взмахнула крыльями и улетела с шумного перекрёстка. Под безжалостными колёсами осталась смятой обыкновенная шоколадная обёртка….
Перекрёсток жил своей шумной хлопотливой жизнью. Сквозь неплотное окно больничной палаты проникал воздух шумящей оживлённой улицы. Пахло гарью и заканчивающейся осенью…
К соседу приходит каждый день жена. Этак заботливо, тихонечко. Немногословно шёпотом общаются. Она грустна и искренне печальна.
- Ты опять курил, Пашенька…, - укоризненно и сожалеючи бранит его.
- Да-а…, - он мычит в сторону. – Один раз.
- Нельзя ведь. Ты бы слушался врача, - она пытается заглянуть ему в глаза, а он прячет взгляд.
Всегда можно видеть, как тягостны для него минуты свиданий. Она уходит тихо и незаметно, словно стыдясь самою себя.А в субботние вечера у него другая… женщина. Вольна и недосягаема, до вульгарности красива. В её присутствии он почти здоров, весел до дерзостей и выглядит эдаким здоровячком. Курит беспрестанно сигарету за сигаретой и ест глазами свою посетительницу….
- Ерохин, там к тебе пришли, - в палату заглянула медсестра.
- Выйди сам. Давай, давай! Костыли под мышки и аллюром…. Что тебе доктор сказал? Ходить! Пусть и на костылях…. А заодно и палату проветрите.
Последнее было сказано для всех.
- А кто там? – Сергей нехотя повернулся от стены.
- Иди, иди. Проветришься заодно. Нечего киснуть. Быстрей на костылях освоишься. Там мужчина какой-то, трезвый такой и представительный. Родственник, говорит…
- Ну, если только родственник. Придётся идти…
Серёга тянется за костылями, дежурно приткнутыми у спинки кровати, осторожно встаёт и медленно направляется к выходу. Следом зашевелились в палате и остальные.
В этот час больных редко посещают. Здоровые в больницу бегают в большей мере по причине нынешнего нищенского состояния медицины вообще, и потому кормить больных нужно извне. И делают это либо с утра до врачебного обхода, либо вечером к ужину. В ожидание же так называемого «мёртвого часа», посетителей никто не ждёт, потому Сергей, недоумевая, подвигался к лавочкам в больничном сквере. С костылями он ещё управлялся плохо и боялся упасть. Неприятно было ощущать перевес своего тела именно на отсутствующую конечность. Думалось: «Надо же, ноги нет, а вся тяжесть на эту сторону. Почему так?…». Вот так размышляя и глядя под ноги, он прозевал-таки родственника. Поднял глаза, только когда его окликнули:
- Серёжа! Ерохин?
Сбоку, приподнимаясь с лавочки, к нему обращался незнакомый мужчина. Ладный, с серебром седины на всю голову, с лукавинкой в зелёных глазах.
- Да, - Сергей недоуменно оглядывался, отыскивая ещё и родственника.
- Это я попросил сестру позвать вас, - мужчина жестом пригласил сесть с ним на лавочку.
- Сестра сказала – родственник…? – Серёга сел, прилаживая рядом костыли.
Незнакомец как-то смущённо улыбнулся, присел рядом, протянул полиэтиленовый пакет.
- Это вам… апельсины.
- Спасибо. Но всё-таки где же родич?
- Видите ли, Сергей, я тоже некоторым образом причастен к фамилии Ерохин…
Серёга только теперь, приглядевшись внимательнее к собеседнику, заметил характерный Ерохинский прищур, каким наделён и отец, и дядька, и наверно он сам. Тут же подумалось: «А ведь и Димка так же глядит. Как это я раньше не заметил? Но там кажется по женской линии всё родство, а это мужик? Во, родственников развелось…». Он осторожно спросил:
- Может быть однофамильцы?
- А вот и давайте уточним. Деда вашего, не Тимофеем ли звали?
- Деда? Да, Тимофей Федотович. Но я не знал его, и отец не помнит. Дед, спустя три года после войны, скоропостижно скончался. Кажется, что-то с сердцем.
- Вот видите, я прав на счёт родства. С вашим отцом мы братья, правда, троюродные…
- Откуда вы вообще взялись? – Сергей с юношеской непосредственностью улыбался.
Он вдруг отчётливо вспомнил, что недавно видел этого человека в группе руководителей порта, посетившей накануне акционерного собрания причалы и складские помещения. Раньше о таких посещениях работяги с ехидцей подмечали: «…слуги народа к хозяину поручкаться вышли…», а сейчас ехидничают: «…новые хозяева старого понукать желают…».
- Я видел вас как-то в порту… среди начальства, - последнее Сергей произносил через подчёркнуто вопрошающую паузу.
- Да. Я представляю в правлении небольшую группу иностранных владельцев акций порта.
- Так вы ещё вдобавок иностранец? А по внешнему виду и не скажешь. И как же вас звать величать?
Сергей почему-то подумал, что этот новоявленный родственник каким-то образом решил повлиять на него в связи с возмещением ущерба от производственной травмы. Такие дрязги случаются. В действиях пострадавшего находят нарушение техники безопасности и пиши пропало пособие…
- Нужно признаться, моё теперешнее имя мало о чем говорит. В иностранцах-то я лишь пятый год. Знаешь, так получилось…. Это долгая история. Будет приятно, если назовёшь меня просто дядькой, дядей Василием…, идёт? Когда весть о несчастном случае пробежала по кабинетам в управлении, я обратил внимание на твою фамилию. Навёл справки и утвердился окончательно в нашем родстве.
Сергей хмыкнул с иронией:
- Во, Ерохины дают! И за кордоном полно…
- Да уж, - как-то неопределённо протянул новоявленный родственник, а потом участливо просто спросил:
- Как собираешься жить?
- Не знаю…, - Серёга сник, растерянно повёл руками и повторил: - Если честно, не знаю.
- У тебя как с родителями?
Показалось, родственник спросил не для того, чтобы узнать об отношениях Сергея с отцом, с мамой. Ему явно хотелось узнать о самих родителях.
- А вы бы по родственному с них и начинали знакомство…, - просто съёрничал Сергей и тут же пожалел об этом.
Его седой собеседник виновато опустил взор на свои большие загорелые руки, мягко поглаживая их одна в другой.
- Знаешь, случай…, несчастный случай с тобой как-то способствовал…, - дядька запнулся, почувствовав нелепость слов.
Сергей понял и, преодолевая обоюдную неловкость, заговорил об отце.
- Батя у меня ещё молоток! На заводе всю жизнь вкалывает. Кажется, здоров, по крайней мере не жалуется, но нет-нет выпивает…. Затоскует, замкнётся вдруг и день-два под хмелем ходит. На работе у него спирт всегда под рукой, может быть потому и пристрастился. Мама там же рядом, и обмотчицей много лет работала. Ещё, помню, на электрокаре…. Это когда я пацаном ещё до армии в завод через забор украдкой пролазил. Сейчас, кажется, инструментом в цеху заведует.
- Кажется? – с иронией в голосе переспросил дядька.
- Я как-то не вникаю сейчас в их дела. Там сеструха…. Она постарше. Почаще надоедает. Детвору свою на стариков часто спихивает. Тоже работать надо…. А дети то болеют, то из детского садика забрать надо. Канитель, одним словом. Но старики не отказываются. Я, бывает, забегу. Теперь, вот, свалился на их шею….
Серёга захлебнулся накатившей слезою, умолк, но быстро справился с собой.
- Я в общагу перебрался сразу после профучилища ещё до армии, чтобы не мешать. А может быть самостоятельности хотелось…? В порт пошёл по специальности и ещё успел год до службы практики набраться. Сейчас армией, видал как, запугали. А мне повезло! Так сказать, священный долг свой электриком оттрубил в моточастях. К слову, последние полгода довелось служить в бригаде, где когда-то давным-давно деда Тимофея старший брат в командирах ходил.
- Не Афанасий ли?
- И вы знаете? А я случайно там же в части узнал. У нас по воспитательной части майор был, неплохой мужик…. Спрашивает как-то: Ерохин, у тебя деда как звали? Припоминаю, вроде Тимофеем. А по батюшке? А мне стыдно – не знаю! Майор и давай стыдить: что ж ты такой-сякой русский человек, а дедов своих не знаешь. Я тогда написал отцу письмо, как, мол, обстоит наше родовое древо? Отец своего родителя,Тимофея Федотыча, не знает, поскольку тот давно скоропостижно скончался, но кое-что всё-таки припомнил и отписал мне в письме. Я к воспитателю – вот, говорю, мои предки. Как сумел нарисовал ему схему. Он посмотрел, посмотрел, а потом полез хитро так в свои бумаги, вытащил старые приказы, фотографии и показывает мне. Гляди, сержант, часть наша тебе не какая-то там случайная, а, можно сказать, родня кровная. У тебя, говорит, дед двоюродный здесь когда-то служил. И тычет пальцем в одну из фоток. Вот видишь, комбриг Ерохин, а вот и кое-что в буманах есть: Ерохин Афанасий Федотович, одна тыща девятьсот второго года рождения, бригаду принял пятнадцатого июля тридцать шестого года…. Понял? Понял, говорю, а дальше? А дальше говорит сам разбирайся, твои корни. Я, говорит, случайно фамилию встретил и у тебя спросил. Оказывается правильно спросил. И наливает мне стопарик водочки. Выпьем, говорит, потихоньку за дедов, сержант. Серьёзный мужик, майор тот…. После армии я кое-что поспрашивал у отца, у дядьки Виктора, что ему троюродный брат и кое-какую картину после этого себе составил…
- Какое же ты мне место в этой картине оставил, - как-то легко и шутливо спросил улыбающийся дядька.
- Если бы вы сами представились Василием Ивановичем, то было бы известно, что вы брат дядьке Виктору, а так об этом можно только догадываться.
- Правильно догадываешься…
- Надо же! То-то дядька помалкивал всё. Я у него этим летом был. То-то он уклончиво всё о вас толковал. Где-то, говорит, в Сибири Васька, а может и ещё где подале. Года четыре назад, говорит, проездом заезжал, машину оставил и с концом…. А что же вы сам не наведаетесь к брату? Происки международного капитала…? – съёрничал Сергей.
- Наша жизнь складываются помимо нашей воли, дорогой мой Серёжа Ерохин. Может быть только за малым, очень малым исключением. Кто-то будет втянут в неё с самого начала и до конца основательно и востребовано, а кто-то так и останется с боку припёком…. Так было всегда в любой системе. И ещё, я совершенно не поддерживаю мысль о том, что нас на сто процентов задумывают и программируют за кордоном, хотя я и не отрицаю определённой зависимости. Потому что, какое бы кровное родство не существовало между нами, служишь и работаешь на другие связи, на другие отношения, на те, в которые включила тебя жизнь, очень редко тебя спрашивающая об этом. Люди встречаются и объединяются работой ли, делом, интересами случайно, как и случайно же отразятся затем на этих связях характеры и привычки, традиции и натура людей. Но случайность эта только для людей, а для дела, для работы это закономерность, которую людям до конца не дано открыть. Также по воле случая объединяются и перемешиваются народы. Потому-то в этом перемешивании так много от природы народов, от их культур и традиций. И вот в этом я вижу мизерное значение каких-то организаций и специальных устремлений буржуев ли, религиозных иерархов или ещё каких-либо евреев…. Мы все впряжены в колесницу государственности, как говорит один индийский мудрец. А погоняет эту упряжку необходимость кормиться, складывающаяся, конечно же, не без влияния человека в некую систему, у которой всегда есть некий центр. Да, да, голод, это непреходящее побуждение человека к поиску пищи, с подачи природы обрастает неисчислимым множеством вариаций труда. Хотя я наверно упрощаю то, что природа якобы начинает с голода. И в самом начале это, конечно же, многовариантное побуждение… жить.
- Вы ещё и философ? – усмехается Сергей. – С вами интересно разговаривать. Но мне, признаться, хотелось, чтобы на наших землях народ себя чувствовал хозяином, а не ждал всегда волеизъявления, как вы говорите, некоего центра. Я понимаю, деды наши сюда попадали волею случая, либо по велению… и хозяева из них были не больно настоящие. Хозяйская состоятельность взрастает не в одно поколение. Когда земля становится истиной родиной, а не местом освоения или заработков, только тогда у человека наверно появляется неоспоримое право хозяина.
- Если бы всё так было просто…. Ты вот со своим неоспоримым правом будешь всегда слаб перед правом столицы, а та в свою очередь слаба перед капиталом, у которого вообще никогда не было и не будет родины…
- По-вашему прав сильный?
- Сильнее тот чьё право затрагивает интересы большего числа людей. И сила эта, как ни парадоксально, в слабости этих людей, вернее, слабость в интересах. Мельче, заземлённее интересы – слабее люди. Я не знаю, правильно ли это, но так было всегда.
- Вы полагаете, сильный знает, откуда в нём сила?
- Я думаю, это познание к нему приходит постепенно, как бы растёт, примерно как твоё право хозяина. Это бесконечно. Сильный познаёт причину своей силы, слабый слабости. Только иногда людям хочется ускорить это, и тогда они… дерутся. Но с бесконечностью глупо спорить.
- Это в вас какой-то консерватор сидит.
- Так вот получается…. С тобой тоже интересно, - говорит Василий, обращая внимание на подъезжающую машину.
- Это Димка! – обрадовано говорит Серёга. – И, кстати, ещё один вам родственник.
- Как? – Василий по-доброму изумлён.
- А вот так!
Из автомобиля неуклюже вылазит Светка и, не обращая внимания на незнакомца, становится боком, демонстративно показывает округлившийся живот. Сергей подвигается на лавочке, уступая ей место. Светка садится, вытягивая красивые ноги в стоптанных матерчатых туфлях.
- Хорошо, Серёжа, что ты здесь. Мы и подниматься тогда не будем в больницу. А то тяжко, сам видишь…
- Привет! Костыляешь уже сам? Ну, ну…, - не выходя из-за руля, хмуро поздоровался Крачковский.
- А что ты такой смурной? Вылез бы…. Тут вот Василий Иванович, родственник…
- Правда что ли?
- Конечно.
Димка медленно вылез из машины, подошёл. Василий чуть приподнялся и протянул руку.
- Здравствуйте, Дима.
- Здравствуйте. А я, кажется, вас уже немного знаю, и, если вы скажите, что катаетесь вон на той «тойёте», я даже скажу как зовут вашего шофёра, - Крачковский кивнул на стоящий неподалёку автомобиль.
Серёга только сейчас обратил внимание на то, что там сидят два человека. И они сидели так во время всего разговора.
Василий улыбался в ответ и, кажется, собирался что-то ответить, как в этот момент из автомобиля слышится зуммер сотовой связи. Неприметный до этого водитель, приоткрыв дверцу, показывает Василию звонивший телефон.
- Извините, ребята. Что-то срочное…, - покряхтывая по стариковски он поднимается и отходит к своей машине.
- Серж, ты серьёзно о родстве с этим господином? – Димка говорит тихо и в сторону.
- Да. А тебе что-то не нравится?
- Ты лучше спроси, что ему сейчас нравится. Пинкертон хренов. Знал бы ты, Серёжа, как он мне надоел за эти дни…, - Светка разглядывает свои ноги и вертит парусиновыми носками туфель в разные стороны.
- Ругаетесь? – Сергей щурится в улыбке на ещё тёплое октябрьское солнце и словно радуется перебранке.
- Да ну её! Тут заканителился с чёртовой работой, а у неё никакого понимания. Вот смотри, драные какие-то нашла лапти, напялила и выпендривается. Как-будто ничего другого нет?
Димка говорил, а сам всё поглядывал на костыли да на пустую Серёгину штанину. «Надо же, здоровый мужик был, и на тебе! Хорошо ещё жениться не успел…». Дурацкая мысль пришла как-то сама собой, и он принялся корить себя за это нелепое рассуждение: «Чего же хорошего? Теперь действительно не женится…. Кто из невест теперь осмелится на такое счастье? Кто рискнёт? Светка, вот, от здорового часто нос воротит. А если… вдруг калекой станешь?». Димка попробовал представить себя инвалидом или хотя бы раненым. Ничего не получилось и он лишь глупо усмехнулся самому себе, а вслух как-то странно спросил:
- Серж, я так и не понял о родстве с этим мужиком? – и кивнул на увлечённого телефонным разговором Василия.
- Судя по всему, он действительно нам дядька. А тебе что-то не нравиться?
- Понимаешь, я случайно немного знаю о щепетильной ситуации, в которой пребывает этот дядька…
- Случайно? – Серёга как-то сразу понял о чём речь.
- Ну, не совсем…. Короче, его «ведут» или, как ещё говорят, «пасут». И боюсь, если родственник вовремя не исчезнет, ему помогут раньше времени…, скажем так, состариться.
Крачковский говорил намёками, и Светка вспылила:
- Я же говорила: Пинкертон…. Своей повальной подозрительностью надоел, во, как! У тебя, Димочка, мания преследования. Доработался…
Но Сергей, как ни странно, понимал серьёзность опасений.
- Мне тоже кое-что не нравится. Например, то, что дядька с некоторых пор иностранец…
- Это ещё раз подтверждает мои подозрения. Ладно, поживём, увидим, - Димка пытается переключить разговор на другое.
Но теперь серьёзен Сергей:
- А может быть ему надо сказать…?
- Думаю, он знает о своём положении больше нашего. Двое в машине рядом – это маленький «окопчик» на всякий случай. Да-а, задолжал дядька кому-то…
Димка всем видом со знанием дела показывал, что не хотел бы оказаться на месте Василия.
- Мальчишки! Вы это о чём? Хотите чтобы мне стало страшно? – Светка, ничего не понимая, строит плаксивую гримасу.
- Всё, молчим! – Димка обнимает её за плечи и, переключается на Ерохина:
- Когда выписывают, Серый?
- Дня через три…
Тут подходит Василий, нечаянно слышит последние слова и напоминает о себе:
- Я оставлю свой телефон, позвоните мне, как выпишешься. Я так и не услышал – как собираешься жить?
- Живут же как-то люди и в ещё худшем положении. Как-нибудь выкручусь, пообвыкну…, - Сергей пробует улыбаться.
Наступает неловкая минута, когда любое слово будет ни к месту и прозвучит обязательно глупо и впустую. Но спустя эту минуту, Димка шутя говорит:
- Писателем заделаешься!
- А что есть какие-нибудь начинания? – всерьёз спрашивает Василий.
- Да пустое всё, - застеснялся Сергей.
- Врёт! Кое-что у него уже написано, я читал, – уже не шутит Димка.
- И я читала, - добавляет Светка и тут же оправдывается: - Случайно. Там в комнате остались какие-то листки…
- Сейчас писательством не проживёшь, - отмахивается Ерохин. – Да и кому ты нужен в современном бедламе со своим…?
- Это точно! В нашей тьму-таракани работать надо, кайлить, чтобы в столицах стишки хорошо на сытый живот писались, - с горечью вставляет Димка.
- Не любишь столиц? – спрашивает Василий.
- Я не жил там, но рядом и поблизости бывал, и, думаю, без наших окраин туговато бы там жилось. Гонору да помпезности враз поубавилось бы…
- Ладно, ребята. На том пока и распрощаемся, - Василий подаёт всем троим руку, важно раскланивается со Светкой. – Было интересно познакомиться. Звоните…
Оставляет Сергею листок с телефонным номером и уходит. Вскоре его машина, бесшумно развернувшись, исчезает за углом больничного корпуса.
- Лихой дядька! – замечает Светка.
- Да-а. Ну, и нам пора. Тут кое-что прими…, - Крачковский лезет в машину, вытаскивает пакет. – Вечером к чаю употребишь. Давай поправляйся…
Прощаются и через пару минут тоже уезжают. Ерохин остаётся один на грубой скамье с облупившейся краской. Раскидывает руки и, подставляя лицо солнцу, пробивающемуся сквозь сучья тополей, слушает тихий шелест палой листвы, набившейся ворохом у бетонной тротуарной бордюры…
Официально небольшая компания, в которой Димке так быстро посчастливилось пристроиться, оказывала ряд незначительных услуг коммерческого характера: охрану и сопровождение грузов, организацию встреч и ту же охрану частных лиц, обеспечение порядка собраний акционеров на предприятиях, участие в мероприятиях обеспечивающих порядок на городских митингах и манифестациях. Подобными услугами иногда пользуются банки, предприниматели и товарищества. Коллектив компании состоял в основном из спортсменов, уволенных в запас военнослужащих и бывших сотрудников милиции. Руководство, состоящее из беспрестанно меняющегося числа из того же ряда, не пренебрегало и коммерцией другого порядка: не упускалась возможность перепродажи любого ходового товара, добытого не совсем официальным путём. Часто такой товар просто изымался за долги, а сами долги либо за бесценок скупались, либо приобретались опять-таки в счёт других долгов. Финансовые беспорядки, развал предприятий породили долги друг перед другом, которые в свою очередь снежным комом сметали всё тот же порядок и систему экономических отношений. Предприятия задолжали зарплату своим работникам и брали в долг у банков, которые в свою очередь, пытаясь по настоящему встать на ноги, брали у государства. А государство, теряя в реформации прежнюю системность, не в силах удерживать ситуацию под контролем другим способом, просто придерживало выпуск и без того пустых денег, залезая в ещё больший долг перед обществом. В таких условиях долги стали разменной валютой. Их просто никто не отдаёт, и всеми способами оттягивают расчёты по долгам, в надежде на всеобщий развал, в лучшем случае на чудо, либо отдают чужие долги в счёт своих. Гнуснейшее состояние общественных отношений…, но оно случается, когда люди погрязают в переделах собственности. Зная о том, что у всех есть долги, никогда не ошибёшься, предлагая услугу «выбить» их и в свою пользу. Либо просто, зная о таком положении, «вышибать» даже без ведома хозяина и, конечно же, только в свою пользу. И вышибают… любым способом. В ход идут угрозы, «наезд», шантаж, нападение, поджёг, подрыв…. Можно только догадываться, как вытряхивают должника. Большая часть вышибленного, конечно же, остаётся у самого «вышибалы». Пакостное занятие…. Это Димка сообразил сразу, но думал, что всё образуется само собой, времена изменятся, а в этом как-нибудь обойдутся и без него. И правда, поначалу всё было чинно, его использовали только в официальном порядке, но после московских курсов, когда на него «фирма потратилась», нужно было отрабатывать….
На этот раз подвела Димкина наивность, когда в офисе при обсуждении очередного дела он услышал имя Бэзил Ерохофф. Его догадки подтвердились куда быстрее и конкретнее, чем можно было предполагать. Думая, что речь идёт о простых долгах, Димка по-детски наивно признался в родстве с этим должником, но тут же отметил для себя, как переглянулись Юрчик с «боссом», как обострился взгляд незнакомого сотрудника, прибывшего буквально вчера откуда-то из Сибири и присутствующего при разговоре якобы случайно. Тут же было заметно, как прекратился сам собой этот разговор о новоявленном родственнике. Димка сообразил, что многого не знает. Только к концу дня Юрчик намекнул, что разговаривать с иностранцем придётся Крачковскому.
- Позвонишь дядьке, так, мол, и так: надо поговорить…
- О чём?
- Сообрази сам, о чём по-семейному, по-родственному. Попроси помочь сменить работу или ещё что…. Не хватало ещё и этому учить, не маленький. Поедешь один. На всякий случай прихватишь «ствол». У него… видал, какие мужики в помощниках. Что у них на уме? Да и дядьку, как я понял, ты знать не знаешь. То-то! Надо просто вынюхать, что да как. И всё! Давай Крачкин…
Тут же при Юрчике Димка дозвонился к дядьке. Без каких-либо проволочек быстро договорились встретиться назавтра во второй половине дня на открытой площадке у заводского профилактория.
- Встреча обычная. Приглядишься и всё. Прикрытия не будет. Выясним, чем твой родственник дышит. За ним должок тут тянется, - наигранно заканчивал давать указания «старшой».
Димка не видел подвоха, на встречу согласился даже с интересом – надо же дядьку состоятельного обрёл…. Несколько смущало лишь то, что Юрчик дал ключи от развалины «короллы», хотя свободной была ещё одна неплохая «тачка». Подумалось: «Жалеет на первый раз, боится, расколочу. Ну, ну…». Но на удивление «развалина» завелась мгновенно. «Должно быть неплохо отремонтировали…», - с такой мыслью и без приключений минут на десять раньше он был на «стрелке».
Профилакторий располагался на чудном, открытом всем ветрам, утёсе. Подъезд к нему был вполне приличный: преодолев крутизну, оказываешься разом на небольшой автомобильной площадке, прикрытой с одной стороны зданием, с другой вздымающейся в небо небольшой вершиной. Две другие стороны просто обрывались круто к морю. Устроившись поудобней на сидении, Димка озирал с высоты утёса дальний просторный рейд, с коробочками разноцветных судов на ребристой серой поверхности воды, противоположный берег бухты в синей дымке с серпами песчаных бухточек снизу и горбами уже серых в предзимье гор сверху. Справа лесистым мысом, словно хвостом, перекрывал выход в открытое море остров с чудным необъяснимым названием Лисий. Ничем не приметный пустынный остров, обжитый лишь с морской стороны птицами, как говорят, был когда-то местом для заключённых. «Рыбозаводишко какоё-нибудь был…. А больше что там ещё делать?» - дремотно думалось Димке. Слева в створе бухты движение судов оживлённее, вода стального цвета с серебром лёгких барашков, а напротив прямо у самой воды, зубом вершины подпирая блёклое небо, красуется ровная пирамида большой, выделяющейся горы, подмытая с одной стороны устьем реки. Внизу прямо под утёсом море лижет прохладной ноябрьской волной зазубрины ржавых скал, с лёгким шипением вползая на скользкий галечник в расщелинах. «Чудные места…. Вот где туризм развивать! А мы друг другу карманы потрошить надумали. Тут без этого живи-радуйся…». Ему вдруг странным показалось то, что эти мысли словно пришли к нему откуда-то из этих необозримых далей, из прошлых, совсем не им прожитых времён…. Так иногда бывает, когда всерьёз задумываешься о жини и становишься старше, как будто бы время умеет быть общим для тебя, для всего бывшего до тебя и даже для того что будет после. Да, время едино и для всех…
Краем глаза Димка видит, как подъехал дядька, как не спешит выходить и о чём-то разговаривает со своими «мужиками». Не торопится и он. Выждав минуту другую, щёлкает дверью и показывает своим видом о готовности к встрече. Выходит из машины и Василий.
- Здравствуйте, Дмитрий!
Подаёт руку, а жестом другой руки обводит окрестности и восклицает:
- Красота какая! Я должен благодарить тебя за то, что вытащил сюда из кабинета. Присядем…. Давай выкладывай, что там у тебя за проблемы.
По краю площадки над самым обрывом лёгкой немудрёной вязью тянется ограждение из крашенных труб. В углу круто вниз убегает трап из таких же труб и стального уголка. Тут же железная скамья с грубым дощатым сидением. Оба присаживаются на краешек. Василий в лёгком элегантном пальто, с непокрытой головой, на лице блуждает беззаботная улыбка. Он щурится на остывшее уже солнце и не глядит на Димку. Тот же в свою очередь внимателен и собран, и потому кажется озабоченным и внешне скован. Нужно о чём-то говорить. И тут случается совершенно непредвиденное…
Как-то вдруг, преодолев подъём, на площадку почти влетают два автомобиля, украшенных свадебными лентами. Резко останавливаются, и тут же всё пространство окрест наполняется шумом весёлой подвыпившей молодёжи. Из машин высыпает так много людей, что удивительно: где они там все помещались? Какое-то мгновение Крачковский не видел в свадьбе ничего необычного. Но спустя это мгновение по тому, как резво вышли из машины, сопровождающие Василия, «мужики», а в толпе вмиг оказавшейся рядом, чётко мелькнуло лицо «сотрудника из Сибири», Димка сообразил, что происходит что-то неладное. Только в последний момент он увидел, как «сибиряк», ловко лавируя в толпе, мгновенно оказался напротив. По его движению руки под полой пиджака можно было догадаться о его намерениях. Лёгкий глухой хлопок раздался на секунду раньше, чем Димка нащупал рукоять своего « алашник». Но на секунду раньше хлопка он успел толкнуть дядьку плечом и краем глаза видел, как тот, недоуменно цепляясь руками за трубы ограждения, заваливается с лавки на бок. Сузившиеся глаза стрелявшего оказались теперь так близко, что можно было разглядеть в них бесконечную даль горизонта, словно на пути этого взгляда не было ничего, кроме серого пространства. «Макаров» зажатый в руке, легко выскользнув из кармана, почему-то в ответ на судорожное нажатие курка холодно промолчал. «Неспроста это…», - последняя догадка ничего не объясняла, но принесла чувство непреодолимой тревоги за несостоявшееся какое-то важное и необходимое дело. Подумалось: «Что-то не то я сделал! И не сейчас, а когда-то ещё раньше…. Когда сорвался из дома? Но какая в этом неправильность? Всё так устроено: всякий плод отделяется от родителя. Отделяется…, но не удаляется! А листья…? А семя одуванчика или… клёна?».
Второй хлопок последовал лишь пару секунд спустя после первого, но понимание трагичной неотвратимости свершаемого сейчас растягивало эти секунды в медленной, вязко расслаивающейся и неправдоподобно изменившейся действительности. Окружающее пространство вдруг раздвинулось настолько широко и необъятно, что всё движущееся в нём утратило свои прежние формы и размеры. Такое бывало с ним в те злополучные последние месяцы армейской службы, когда при движении на совершенно небольшой скорости примешивается страх быть подстреленным откуда-нибудь из-за угла или сверху. Сейчас это чувство безраздельно владело им. «Я просто боюсь! Это страх и не более того…». Падая спиной на свалившегося со скамьи дядьку, Димка видел, как медленно разбегается до того весёлая свадебная толпа, как холодно мерцает из-под плавно поднятой полы пиджака серый цилиндр глушителя…
«…Я как семя, у которого маленькие лёгкие крылышки. Меня подхватило чуть ветром и унесло от родительского ствола. А до меня? Деды, каким семенем по свету разлетелись? Какой в этом смысл? Да и нужен ли смысл…? Если движения вдруг обретут такие вот медленные и вязкие формы? Как неприятен остановившийся замерший мир…. Какая-то непростительная глупость в том, что вот этот незнакомый человек напротив с холодным надменным лицом, превозмогая медлительность и неподвластность времени, непременно нажмёт тугой неподдающийся курок своего оружия, спрятанного в складках отяжелевшей малоподвижной одежды. Глупость в том, что так явственны и нескрываемы намерения этого человека, так легко предсказуемы, но потому и неотвратимы. Глупость в этой никчемности предвидения, предсказуемости…. Зачем они, если события обязательно произойдут? Они уже произошли…! Это только безжалостное время растягивает суть вещей между хлопками выстрелов! Зачем оно это делает? Каким умением нужно обладать, чтобы воспользоваться этой растянутостью, чтобы увернуться вон от той малюсенькой поблёскивающей чертовщинки язвительно выкручивающейся с волнообразными колебаниями воздуха из потаённого глушителя. У меня такого умения никогда не было. Я трус…», - отчётливо и просто безо всякого сожаления, словно признавая неопровержимый факт, думал Димка. И в этом тоже была какая-то необъяснимая глупость…
Он так и замрёт сражённый больше недоумением и бессмысленностью происходящего, чем тупым ударом, медленно прилетевшей к нему, пули. Когда этот, мягко вибрирующий, словно пластилиновый кусочек металла, чуть задев лацкан пиджака, коснулся джинсовой, вылинявшей от частой стирки, рубашки, он разглядел даже царапину на его круглом шершавом боку. От лацкана отделилась облачком пыль, а рубашка, медленно вминаясь, словно жесть расползлась рваными трещинами, пропуская, неприятно сморщивающуюся пулю, к груди. «Она уже в сердце! Я просто вижу её след…» - думалось Димке при этом. – «Это она ужалила где-то глубоко под рёбрами и вот беззлобно толкнула в спину…. Она убила меня! Просто так! Я ничего не сделал! Я не хотел…». Под Грозным ему повезло, там пули только слышались, виделись в неспокойном сне, да оставались нетронутыми в рожке « алашникова», настороженно поглядывающего из-за промасленного сидения видавшего виды трудяги «КАМАЗа».
Последнее, что ещё видел Димка широко открытыми глазами, была размашистая, словно медленно летящая фигура «сибиряка», так же медленно развернувшаяся машина, на которой ещё несколько минут назад так неплохо дремалось. «Сразу завелась! Недаром отремонтировали…». И тут же все формы и движения вокруг приняли своё прежнее состояние. Те двое из дядькиной машины мгновенно оказались прямо над ним. Он ещё чувствовал их грубые прикосновения, ещё слышал под собой глухой дядькин стон. «Значит, жив…», - подумалось тепло и понятно. И мучившее чувство важности неоконченного дела вдруг ушло. Димка вспомнил, зачем он здесь. Пытаясь поднять руку, он ещё хрипит сквозь кровавую пену, показавшуюся на губах:
- Я пришёл сказать…
***
ЭПИЛОГ
Набросится белёсое небо влажной пеленою на сопки, скроет от глаз синеву дальних вершин, а серый лес облезлым худым зверем подступит к окраинам городка и защемит душа неизбывной тоскою о весне, о светлом далёком детстве. Проснётся где-то под рёбрами тайный крестьянский корешок, и потянет памятью до боли ниточку мысли о прожитом, о недоделанном, о хлебе насущном, о земле…
В апреле у Рыжовых прибавилось семейство. Светка родила крепенького большеглазого мальчишку. Мефодьич на радостях выкатил из гаража застоявшегося за зиму «жигулёнка», и прежде чем завёл, долго с ним провозился. «Дед» теперь значился большим автоспециалистом, с тех пор как в январе ушёл из бригады и прижился сторожем на стоянке в своём микрорайоне. К тому времени, как забрать дочь из больницы, ему не единожды звонил Сергей Ерохин, всё просил:
- «Дед», ты меня не забудь…
Не забыл, заскочил, всё ж родственники теперь. Ерохин обосновался в квартире, что снял ещё по осени Димка. Высоковато, правда…. Помог Серёге спуститься, спросил, участливо кивая на протез:
- Тяжело с непривычки?
- Привыкаю понемногу. Две недели только и хожу…. С рождения, вон, целый год нужно учиться, да и ещё потом, сколько потопать нужно, прежде чем укрепишься. А я только начал, оклемаюсь…
- А куда денешься! Не ты первый, не ты последний…
В роддоме, принимая от медсестры плотный шуршащий новой атласной тканью пакет, Мефодьич долго разглядывал спящего ребёнка. Заглядывал под треугольник накидки и Серёга. Светка, похудевшая и как-то разом повзрослевшая, застала их за этим и спросила тихо с улыбкой:
- Ну, как?
- Наш, - довольно с протягом ответил Сергей.
- Точно ваш. Тут уж никуда не денешься…, - серьёзно добавил Мефодьич, прикрывая осторожно конверт с ребёнком.
…А ещё через месяц мальчишку регистрировали. И опять почему-то втроём. В отделе ЗАГС чиновница, оформляя свидетельство, интересуется:
- Как будем записывать? Имя обговорили?
Говорит, поглядывая всё время на Серёгу, держащего ребёнка, как будто он виновник торжества, либо главный противник всех имён и фамилий. И действительно отвечает Ерохин при полном молчании Рыжовых:
- Федотом думаем звать, Дмитриевичем величать.
- Хорошее имя, но так сейчас исключительно редко называют, - осторожно говорит чиновница.
- А вот мы то самое исключение и есть. Правда, сынок? У деда, вон, какое отчество, куда уж исключительней, – кивает на Мефодьича и ласково бубнит в просвет пакета Сергей. Встретившись на этот миг со Светкиным влажным взглядом, добавляет:
- А фамилия у нас будет Крючковский-Ерохин.
- Опять редкость…, - поднимает от бумаг голову регистраторша.
- А вот тут, как раз, никаких исключений: она Крачковская, я Ерохин, - Сергей глазами показывает на Светлану.
- Надо бы для полного порядка ещё и Рыжов добавить, да уж ладно…. Мы не гордые, не претендуем, - вставляет со стороны, нарушая неловкое молчание, Мефодьич.
И только на улице, выходя из здания, дёргает Ерохина за рукав:
- Когда сговорились?
- Да было дело, батя…. Я думаю, так самое правильное будет. Как думаешь, Свет? – Сергей ловит её тёплую руку и чуть сжимает.
Светлана уводит в сторону глаза полные слёз, закусывает губы, но руки не убирает и в ответ чуть шевелит пальцами в Серёгиной широкой ладони.
- Вот и ладно…. Так, значит, и запишем – будем жить!
***
Часть 6. Пришёл, сказать
© Copyright: Николай Тертышный, 2005
Свидетельство о публикации №205091000073
Свидетельство о публикации №205091000073
Рецензии