Имя

 
Я очень надеялся, что тебе так же тяжело далось наше расставание. Я настойчиво утешал себя этой мыслью – хотя, быть может, ты с лёгкостью перешагнула и через меня, и через наше прошлое, быть может, где-то беспечно радовалась жизни. Зная твоё сумасбродство, я даже боялся предположить, в какую страну могла бы ты теперь уехать.
 Отчаянно веря в силу слова, я вёл дневник, я пытался докричаться до тебя:
 «Меня преследует смех цветов и лицо девушки с тетрадной обложки. Когда-то пришлось отречься от неё – а теперь страдаю, вижу её повсюду. Иногда подступает настолько, что становится невыносимо. Я долго иду за кем-нибудь по улице, пока не наберусь смелости на «извините-не-подскажете-сколько-времени?» и только после этого облегчённо вздыхаю. Показалось. Хотя, конечно, в профиль… Невероятно.
 А цветы! Я больше не могу без дрожи проходить мимо них – боюсь оглохнуть от их звенящего хохота. Она любила ирисы, и ещё запах шампанского. Научила меня гладить ветер и изМЕНЯться – так, что даже добрые знакомые не узнают. Сама она это умела делать виртуозно. Посмотрев её старые фотографии, только и оставалось, что руками разводить – другой человек. Теперь я тоже владею этим даром. Милая…»
 Забавно, что ты мерещилась тогда не только мне, но и моим друзьям. Мы выяснили это, одновременно подскочив при виде похожей девушки
 Когда-то я подарил тебе каштан и красивую ракушку. Днём ты носила их на груди в кожаном мешочке, ночью подвешивала к изголовью.
 А потом я на удивление легко и быстро начал писать книгу, и там у тебя было другое имя. Сначала ты недоумевала: «Почему? Оно совсем на меня не похоже, глупость какая-то», но постепенно срослась с ним и всё чаще просила добавить к своему образу ту или иную мелочь. День за днём, и мы внесли туда все наших друзей, филигранно вывели внешность каждого, характер, привычки. Уже не приходилось думать о сюжете, мы просто записывали произошедшее за день. Вечерами, ужасно спеша и от этого запинаясь, ты делилась со мной впечатлениями. Теперь даже случайные люди, уличные незнакомцы, фигурировали в моём повествовании, незаметно проскальзывая мимо или переключая на себя всё внимание – в зависимости от того, насколько яркий след оставили они в твоей душе.
 Но – странная штука – всё выдумки, происходившие в рукописи, откликались в нашей жизни, этого нельзя было не заметить. Сначала мы просто смеялись, потом стали с увлечением искать, где ещё перехлестнулись веточки. Затем мы ввели это в правило и больше не удивлялись, принимая как должное, но никаких шагов не предпринимали.
 И всё-таки однажды это случилось. Мы вдруг разом осознали всю прелесть такого положения дел, у нас появилась золотая рыбка, которая исполняла желания!
 Я даже не могу теперь сказать, сколько продолжалась эта одержимость. Говорят, что выше головы не прыгнешь – но, сдаётся мне, нам это удалось! Мы по собственной прихоти кроили будущее бумажных людей и дико веселились потом, находя отражение своим фантазиям в жизни окружающих. Ты каталась по полу от смеха, рассказывая:
 – Она заходит ко мне в кабинет (лицо загадочное-загадочное!) и говорит: «Зиночка, у меня колоссальные новости!» А я как будто не знаю, что ей Фёдор из тур-агентства, который у тебя этот, как там его, Мафусаил, свидание назначил! А у него в следующей главе дочь родится! И представь – я, услышав, что она с ним кофе вчера пила, кричу: «Да ну! Прямо вот так взял и пригласил!»
 Я тоже припомнил паре друзей утверждения, начинающиеся со слов «А вот я бы ни за что не…», и лишь довольно улыбался в усы, наблюдая, как они выкручиваются. Так мы развлекались изо дня в день и вволю насладились словом «власть».
 Но пора было, как ты выражалась, «отложить в сторону детские игры и заняться чем-то посерьёзнее». Мы решили переехать в Грецию и всячески этому способствовали на бумаге, точнее, думали мы вместе, но писал – даже если под твою диктовку – обязательно я. Так уж у нас было заведено.
 С каждым днём ты становилась всё более раздражительной, тебя ужасно злило, что я так медленно пишу. Книга забирала у меня всё больше времени, окружающий мир побледнел и отступил. Потом грянули тяжёлые дни на работе, я должен был заместить попавшего в больницу коллегу – и мы начали опаздывать.
 Приходилось срочно записывать упущенные события – ведь только пунктуальное изложение реальности могло гарантировать осуществление присочинённого нами. У меня появилось чувство, что я догоняю собственный хвост.
 Позже, когда мы уже расстались, кто-то сказал мне о том, что ты сменила имя (конечно, на то, которое было в книге), даже не поленилась поменять паспорт. Я – с большой долей уверенности – подозреваю, что ты продолжила её в одиночку, как же иначе? К счастью, мне удалось остановиться, хотя никогда прежде я не писал с такой лёгкостью и воодушевлением. Было очень трудно бросить, поверь, и стократ сложнее и мучительнее расстаться с тобой – но у меня не было выбора, ты стояла за книгу насмерть, и не желала видеть той страшной пропасти, к которой мы приближались. Вот строки, над которыми я дрожал ночами, надеясь, что они исцелят тебя и разбудят:
 «Ах, если бы ещё хоть раз тебя встретить! Сейчас, когда мы разъехались по новым адресам и у меня даже нет твоего телефона… я всё время вспоминаю… помнишь, у тебя была кружка с медвежонком? А однажды на Рождество ты надписала кучу бумажек хорошими пожеланиями, советами, афоризмами и пословицами, вложила каждую записку соседкой к шоколадной конфете в шуршащий фантик и развесила на ёлке. И каждому гостю позволялось сдёрнуть такую волшебную сласть.
 Никогда не забуду ту прогулку, на улице была тёплая погода, а на тебе – чёрная кофточка из такой тонкой ткани, что даже прикоснуться страшно, и всё грозит затяжкой. Когда мы вернулись (сделав, по-моему, пару мелких покупок), ты вдруг вскрикнула, переодеваясь, и позвала меня. Я подошёл и обомлел – твои руки и грудь были страшно исцарапаны, словно на тебя бросился дикий зверь. Но ведь я всё время был с тобой, а кофта – нежнее пуха, ни единой металлической броши или грубых аппликаций, лишь несколько петелек и пуговки, абсурд! Уже тогда у меня появилась мысль, что кто-то плохой, тёмный хочет отнять тебя у меня, но я не придал значения – а зря.
 Только бы нам вновь повстречаться, только бы нам. Только бы.
 Мне так много хочется тебе рассказать! Найди меня – я заварю тебе мате, теперь я знаю, как это делается! У меня столько книг, которые тебе будут интересны, столько записей! Один «Молдавский напев» чего стоит – ты будешь в восторге! И ещё сюрприз есть у меня – фосфорицирующая звёздочка, и не надо больше вырезать из фольги! Мы прилепим её на потолок над твоей кроватью, и ночью ты будешь смотреть, как она светится! Хочешь, мы вырастим с тобой на окне тюльпан? У меня есть луковицы. А ещё мои окна теперь выходят на восток, и когда просыпаешься, комната полна солнечного света, я знаю, тебе понравится!»
 Но всё было впустую. Ты так и не позвонила, и не поймала на улице за руку. Это означало, что я опоздал, что ты изменилась необратимо. Моё сердце падало, когда я думал об этом, но память делала знающее лицо и кивала мне, подводила за руку к окну; и я опять смотрел на тебя – такую, какой ты была в последний наш вечер. Родная моя – капризный носик, смуглые руки в серебряных кольцах – и грубый, незнакомый голос, чужие глаза. Постоянно преследуя незнакомых людей, изо дня в день охотясь на мираж – я, наверняка, не раз легко прошёл мимо тебя, и ничего не почувствовал.
 Так шло время. Моя любовь, растравляемая отчаяньем, превращалась в манию, ныла во мне, как воспалённый зуб. «Забудь», – говорил я себе, и всё равно лип к окнам, жадно всматриваясь в чужие спины и профили.
 Каждый день ты росла, всё подминая под себя, как тёмная громада надвигающейся грозы; вскоре ты поглотила и этот город, и где бы я ни был, мои ноги попирали твоё тело. Часами глядя на прохожих, я кусал пальцы, я начинал бредить – и вот уже три, нет, уже четыре тебя идут навстречу друг другу по улице! Я бросался к шкафу, порываясь тут же одеться и выбежать из дома – но, разом вдруг осознавав нелепость происходящего, только глухо выл, уткнувшись лицом в податливое нутро родных полок.
 Однажды вечером я почувствовал, что балансирую на слишком тонкой грани, что теряю способность контролировать что-либо. Безумие уже подстерегало меня, я начал пугаться своего взгляда в зеркале. Первой моей мыслью было выбежать с криком на улицу и просить о помощи, но угасающий рассудок шепнул мне, что это западня. Я включил везде в квартире свет и забился в угол на кровати. Ломая мне тело, толкалась в груди судорога. Из последних сил цепляясь за настоящее, до рези в глазах я пялился по сторонам и комкал край одеяла. Звуки мучили меня, громоздким эхом отдаваясь в голове, распухали и висли в воздухе. Всё вокруг мерцало и плыло, словно воздух над огнём. Мне хотелось зажмуриться, уйти от этого (детская игра с закрыванием глаз – ой, а меня нет!), но необъяснимый, первозданный ужас останавливал меня.
 «Пиши, пиши, напиши меня», – звал бархатный волос. И вдруг я понял – это ты идёшь ко мне, во всей своей чудовищной, пожирающей красоте. И ещё понял – не хочу я тебя, а только боюсь и ненавижу за муки, которые ты доставляешь; стремлюсь к тебе с обречённостью самоубийцы-бабочки, но заранее уже знаю, знаю, чем всё кончится. Бранное слово вспенилось на моих губах. Я выплюнул его и, взвившись во весь рост на кровати, спрыгнул на середину комнаты. Жажда разрушения и ярость вели меня тогда, и если бы рядом оказался хоть один человек, я бы набросился на него и искусал, как бешеная собака. Зуд действия пронзил мне ладони, неостановимая волна накрыла и поволокла за собой. Я огляделся вокруг и увидел полупустой графин на столе, схватил его за горлышко и, не замечая хлынувшей на меня воды, с громким криком швырнул его в стеклянный зёв окна!
 Запели и с жалобным звоном посыпались на пол осколки. Холодный воздух проник в комнату. Я рвано дышал, изнемогая от грохочущего во мне пульса, и всё никак не мог распрямиться. Казалось, вместе с криком покинули меня силы, улетели, оставив – пустого, жалкого, от внезапной слабости повисшего на спинке стула.
 Задумчиво глядя на разбитое окно, я вдруг понял, что так навязчиво напоминает мне зубастая выбоина – гигантский чёрный цветок, раскинувшийся по всему стеклу острыми, злыми листьями.