Нравы казачьей станицы

В начале 60-х тусклая жизнь в казачьей станице Павлодольской редко возмущалась заметными событиями. Примыкающий к станице поселок строителей Терско-Кумского канала жил однообразными рабочими буднями. Местные рабочие-казаки жили в станице, в собственных домах, а приезжие строители – в одно-двухэтажных домах барачного типа.

От былой казацкой экзотики здесь осталось очень мало. Лишь старые терские казаки иногда, под хмельком, пускались в воспоминания.
- Нет, не те нынче времена. Вот, бывало, сообщат нам, что на станцию прибыло два эшелона красных. Станица сейчас же – на коней. Поехали, всех порубали, понавезли всякого добра. И потом пьянствовали два дня. А теперь – не то, скучная жизнь.

Казаки больше не скакали на конях. Конь – это орудие производства. А в Советском государстве орудия производства должны принадлежать государству либо колхозу. Личные автомобили в то время были большой редкостью. Здесь все ездили на велосипедах. Можно было увидеть в столичном, то бишь в районном, городе Моздоке, как расфуфыренная дамочка подкатывала к универмагу на велосипеде, оставляла его на улице и шла делать покупки, а затем с достоинством везла их домой.

Любопытно, однако, что в здешних краях мужчины ездили на женских велосипедах, а женщины – на мужских. По выходным дням в станице можно было наблюдать, как казачка с волосами, собранными на затылке в узел, на который надевался специальный чехол, и в традиционной длинной, до земли, юбке садилась посреди улицы на мужской велосипед, проделывая при этом воистину акробатический трюк. Она становилась одной ногой на педаль, а другой отталкивалась от земли. Затем, на ходу, она поднимала вперед вторую ногу, переносила ее вместе с длинной юбкой через горизонтальную перекладину, и, сохраняя при этом равновесие, садилась на седло.

По вечерам в клубе звучала музыка. Изо дня в день проигрывали одни и те же пластинки перед началом киносеанса (стоимость билета 20 копеек). Изо дня в день одни и те же деревенские девушки с постными лицами танцевали одни и те же танцы: танго, вальсы, фокстроты. Обычно танцевали друг с другом. Парни лениво приглашали девиц, как правило, одних и тех же. Малейшие изменения в предпочтениях становились сенсацией, обсуждаемой всей станицей. Все эти девушки в свое время выходили замуж.

Некоторое оживление наступало по субботам. В субботу в поселок возвращались бригады, работавшие в степи на строительстве оросительной сети. Всю неделю они трудились под палящим солнцем или под дождем, ели и спали в каких-то плохо приспособленных для жилья сараях. В станицу они приезжали как в столицу. Молодые инженеры, руководившие строительными работами в степи, чувствовали себя героями. Они шли в баню, потом – в рабочую столовую, которая воспринималась ими как ресторан, бутылка водки при этом считалась законной наградой за их нелегкий труд. А после этого они появлялись в клубе, где все местные девушки, свинарки и доярки, казались им красавицами. Эти ребята скоро женились на местных. Обзаводились огородиками. Рождались дети. Покупали корову. И таким образом оказывались крепко привязанными к сельско-строительному быту. Начальство это всячески поощряло, ибо инженеров в то время на строительстве не хватало. И они, обычно, там не задерживались.

Когда я, молодой специалист, шел по улицам города Моздока, на меня с другой стороны улицы показывали пальцами: вот, смотрите, идет инженер.

Вечерами, уже в восемь часов станица погружалась в сон. Во всех домах гасли огни. Наступала гнетущая тишина. Было очень тоскливо. Я включал радиоприемник или ставил пластинку с 1-м концертом Чайковского, чтобы разогнать эту вязкую тишину.

Однажды, во время какого-то календарного праздника я пришел в клуб и, против обыкновения, пригласил какую-то рослую девицу потанцевать со мной танго. На другой день вся станица обсуждала, когда будет свадьба. Друг другу передавали все новые волнующие измышления. Ко мне явился один парень, который как-то раньше с упоением рассказывал мне о романе этой девицы с каким-то командированным водолазом. Теперь он смущенно попросил меня извинить его за легкомысленную болтовню: - Я же не знал, что у вас это серьезно.

В соседнем с моим бараке жила молодая семья: муж – каменщик, жена – машинистка в конторе, маленький ребенок. Однажды в поселке появился молодой парень-ингуш. Он ходил по поселку, присматривался. Как-то обратился ко мне: нет ли у нас вакантной должности водителя? Вечером молодая жена ушла из дома, оставив мужа с ребенком. Он предположил, что она пошла к соседке. Однако время шло, а ее все не было. Станица и поселок засыпали рано. Муж не знал, что случилось, но искать ее не мог: не с кем было оставить ребенка. Она пришла около двух часов ночи. По деревенским понятиям – недопустимо поздно. Никаких разумных объяснений для этого быть не могло, да она и не пыталась что-либо объяснить. Он не стал ни о чем допытываться, а просто запер перед ней дверь и оставил ее во дворе. Женщина просидела на скамейке во дворе до утра. Наутро муж молча пустил ее в дом, а сам пошел на работу. Но вскоре к нему прибежали друзья и сказали, что жена его стоит на автобусной остановке с ребенком, и собирается уезжать. Он бросился к остановке. Рядом с женой стоял молодой ингуш. Он спокойно сказал мужу: Мы друг друга любим, она поедет со мной. Муж сказал: Я вам ребенка не отдам. И отобрал ребенка у жены. Она засмеялась, взяла под руку ингуша и села с ним в автобус.
У молодого отца началась нелегкая жизнь. Нужно было и на работу ходить, и заботиться о ребенке, и где-то пристраивать его на время работы. В конторе работала еще одна машинистка – симпатичная молодая женщина Ирочка, мать-одиночка. Молодые люди до того не особенно интересовались друг другом. У каждого были свои проблемы и заботы. Но теперь они почувствовали себя товарищами по несчастью. Через месяц праздновали скромную свадьбу. Появилась новая молодая семья, с двумя детьми. Через несколько месяцев пришло письмо от бывшей жены. Она не нашла счастья в новой любви. Она хотела вернуться и начать все сначала. Письмо осталось без ответа.

В соседней станице жил машинист тепловоза. В соответствии со своей профессией, он регулярно ездил в рейсы на несколько дней. Однажды он сказал жене, что едет в очередной рейс, однако на самом деле не уехал, и вернулся домой через несколько часов. Дома, у жены он застал соседа. Сосед был смущен, он ожидал, по меньшей мере, серьезной драки. Но машинист, подойдя к нему вплотную с суровым видом, вдруг огорошил его вопросом:
- У тебя есть деньги?
- Есть – сказал, запинаясь, сосед, и достал из кармана мятую пятерку.
- Давай сюда.
Затем машинист подошел к стене, снял с нее фотографию в рамке, вытащил из рамки эту фотографию, вставил под стекло пятирублевую купюру, и повесил рамку на стену.
- Смотри, – сказал он жене - это твоя цена.

В строительном поселке, который назывался "СУ-2", царем и богом был начальник строительного Управления с таким же названием. Точная фамилия его стерлась из памяти. Назовем его условно Андреев. Это был человек крупного телосложения, лет пятидесяти, с очень властным характером. Он занимался не только производственными вопросами, но также от него зависели и жилищные проблемы, и тепло-, и водо- и электроснабжение поселка. Он же разбирал крупные семейные и межличностные конфликты своих работников. Сотрудники трепетали перед ним. В то время было трудно найти работу. А Андреев был крут и в своих служебных требованиях и в различных дисциплинарных, а также нравственных вопросах. Жена его, довольно простая женщина, ненамного младше его, очень разговорчивая и едкая на язык, работала у нас кассиром. Их взрослый сын, молодой инженер, работал в том же строительном управлении, у папы.

Однажды в поселке появилась дама лет тридцати, из Москвы. Была она то ли практиканткой, то ли стажеркой. У нее был какой-то столичный шарм. Во всяком случае, она сильно отличалась от невзрачных дам, проживающих в поселке. По-видимому, именно это обстоятельство привлекло к ней внимание Андреева. Завязался провинциальный роман. Но в станице ничто не могло оставаться тайным. Поползли слухи и разговоры. В конце концов, она предложила Андрееву все бросить и ехать с ней в Москву. Этот властный человек, сделавший, по провинциальным понятиям, неплохую карьеру, потерял голову. Это был своего рода возрастной кризис. Но он привык принимать крутые решения. Он привел даму к своей жене, и просто сказал ей: Вот, я от тебя ухожу, теперь она будет моей женой. Жена не стала падать в обморок, а среагировала непосредственно: сняла с ноги поношенную туфлю и обрушила ее на голову столичной разлучницы. Это сопровождалось истошными криками, на весь поселок. Дама вынуждена была быстро ретироваться.

Этот скандал долго служил пищей для обсуждений во всем поселке, в станице и в "столичном" городе Моздоке, где располагался строительный трест. Взрослый сын пытался образумить папу: ему было обидно за мать. Но Андреев жестко сказал ему, что это не его дело, что он вообще-то ему не сын, что он когда-то женился на женщине с ребенком и усыновил его. Так возникла еще одна трагедия: сын узнал, что отец – вовсе ему не отец.

События эти не могли оставить в стороне Моздокское начальство. Для коммуниста Андреева, руководителя строительного Управления, развал семьи был совершенно недопустимым поступком. Ему предложили восстановить отношения с семьей либо проститься с высокой должностью. Андреев гордо подал заявление об уходе. Возможно, он надеялся, что, поселившись в Москве, он, с учетом его многолетнего опыта руководителя, сможет получить значительную должность где-нибудь в министерстве. Однако этот очень деятельный человек, оказавшись без работы, очень быстро потускнел, утратил свою важность и импозантность. Он вместе с "мадам" оказался в каком-то вакууме в маленьком поселке, где он привык чувствовать себя удельным князем. "Мадам" быстро ощутила эту перемену. С ней рядом был уже не всевластный начальник, а немолодой человек, без работы и без видов на будущее, который на ее глазах стал быстро опускаться. Она сообразила, что и в Москве он будет для нее просто обузой. Пора было возвращаться в столицу. И она укатила туда, конечно, одна.

На Андреева было жалко смотреть. Он с понурым видом слонялся по поселку. По вечерам появлялся в столовой, где предлагал бывшим подчиненным посидеть с ним за бутылкой водки. Его бывшие сотрудники, которые в недалеком прошлом готовы были бы расшибиться в лепешку, чтобы угодить начальнику, конечно, не могли отказаться от приглашений, но чувствовали себя крайне неловко, выслушивали душевные излияния своего бывшего шефа, выражали ему лицемерное сочувствие, но думали лишь о том, как бы поскорее закончить тягостное застолье.

Андрееву не осталось ничего другого, как помириться с семьей и покаяться перед партийным руководством. Но в должности его не восстановили. Тем не менее, такого ценного работника не могли так просто оставить за бортом. Да и друзья, по-видимому, у него были среди начальства. Через несколько месяцев ему нашли новое строительное Управление где-то в Волгоградской области, куда он и отбыл вместе с семейством.

У меня постепенно стали появляться какие-то друзья и приятели среди моих сверстников. В станице не принято было дожидаться приглашений. Там запросто заглядывали в гости – по настроению. Обычно общение протекало в виде скромного застолья, с вином. В сельском магазине был большой выбор местных, северокавказских сухих дешевых вин. Был в станице в изобилии также и самогон, но у него был тошнотворный запах. Его употребляли, в основном, на казачьих гулянках. Однажды ко мне заявились двое моих молодых сотрудников. Они молча стали вытаскивать из карманов бутылки. А карманов у них было много... Спрашивать, зачем пришли гости, считалось дурным тоном. Я выложил на стол свои нехитрые припасы. Вечер прошел, как говорится, в теплой дружеской обстановке, за маловразумительной беседой. Когда все было выпито, и я уже надеялся, что гости сейчас отбудут на покой, они обратились ко мне с просьбой: Ты знаешь, мы студенты-заочники. Сделай, "как друг", нам курсовую работу по теоретической механике.

В голове у меня шумело от выпитого, глаза слипались. Но ситуация обязывала. Отказываться было нельзя. Работу нужно было сделать срочно, сроки ее сдачи были на исходе. Пришлось снова сесть за стол и разложить бумаги. Боже мой, я вспомнил, сколько крови мне попортил четыре года назад в институте преподаватель этой самой механики, доцент Дунин. Он никак не хотел поставить мне зачет, а заставлял снова и снова приходить к нему пересдавать, и издевался надо мной, впрочем, так же, как и над другими студентами, пока я не разозлился и не выучил, наконец, ему назло эту проклятую механику. Я тогда остался без стипендии, страшно обиделся на этого Дунина, и до окончания института с ним не здоровался.

А вот теперь... Пьяные интегралы порхали по страницам, пределы путались местами, производные въедались в мозги. Но, как ни странно, в конечном итоге все задачи оказались решенными. И вот тогда я впервые тепло подумал об этом доценте Дунине (ни дна бы ему, ни покрышки, царствие ему небесное).

Эти друзья и позже еще не раз наведывались ко мне. Особенно их привлекала у меня одна песенка, записанная на пластинке. Вернее, это была даже не пластинка, а рентгеновская пленка с процарапанной на ней записью. Песня была довольно банальной: "Чайка, белокрылая чайка, черноморская чайка, моя мечта". Но музыкальная культура в это богом забытое место, где еще не было телевизоров, да и радио было еще не в каждом доме, тогда пробивалась урывками. И в их представлении "белокрылая чайка" была апофеозом лирической музыки. Однажды, после очередной попойки, когда гости опять принесли с собой много вина, "белокрылая чайка" безвозвратно исчезла. Я, впрочем, не сильно об этом жалел.

Среди моих станичных друзей был и местный музыкант Федя. На самом-то деле, его звали Фарид. Мать-татарка родила его без мужа и отказалась от него, он вырос в детдоме. А там его звали Федей. В семилетнем возрасте, играя на пустыре, он нашел боевую гранату. Естественно, начал ее ковырять, и граната взорвалась в его руках. Он лишился зрения, а также трех или четырех пальцев (на обеих руках). Как всех слепых, его тянуло к музыке. Несмотря на слепоту и увечье, он окончил музыкальную школу, а потом – и музыкальное училище. Федя лихо играл на баяне с помощью оставшихся пальцев, но, при случае, мог также что-то изобразить на старом фортепиано в клубе, каким-то образом брал аккорды из двух нот, мог также сыграть и на мандолине. У него были пышная шевелюра, очень доброе и, вместе с тем, пронзительно трагичное лицо. В станице его любили. Он в клубе занимался с желающими художественной самодеятельностью и играл танцы на всех официальных праздниках. Без него не обходилась ни одна свадьба, ни один значительный семейный праздник. Ему, по возможностям, платили деньгами, но больше – поили спиртным. Иногда и девушки, разочарованные в своей личной жизни, дарили ему, в припадке отчаяния, свою кратковременную любовь. Последнее он воспринимал очень эмоционально, и сильно переживал из-за подобных коллизий. Тут проглядывается аналогия с Тулуз-Лотреком, гениальным французским художником, который из-за физического недостатка (он был карликом) мог рассчитывать лишь на временную снисходительность представительниц "дна", что не мешало ему относиться к своим личным делам с полной серьезностью и с глубокими переживаниями.

Федя привязался ко мне, плакался на свою трагичную судьбу и сопровождал меня в моих воскресных прогулках по берегу Терека. Однажды я решил переплыть Терек, который в этих краях был довольно быстрым и довольно широким. Предприятие было рискованным. Во время войны здесь, по рассказам, утонуло в водоворотах много отступавших немцев. Федя заявил, что он поплывет со мной. Как я его ни отговаривал, он все же поплыл, ориентируясь по слуху на всплески от моих движений. Мы переплыли реку, нас отнесло течением метров на двести. По счастью, все обошлось благополучно.

Когда Федя стал зарабатывать себе на жизнь, его разыскала мать, бросившая его совсем маленьким. У нее теперь был еще один внебрачный ребенок – дочь. Федя, конечно, нуждался в заботе и физической помощи. Он стал жить с матерью и приносить ей свои заработки. Но он довольно много пил: это скрашивало его безрадостное существование. Иногда для этого он у меня брал взаймы деньги. Мать его приходила ко мне и просила, чтобы я денег ему не давал. Я думаю, что при этом она заботилась не столько о нем, сколько о своем благосостоянии.

Однажды наш общий приятель, грек из Геленджика, преподаватель физкультуры в местной школе, фотографировал нас с Федей на реке, и потом вручил нам небольшую пачку фотографий. Я их все забрал себе: подумал, что Феде они ни к чему. Он не возражал. Впоследствии я неоднократно ругал себя за это. У Феди один глаз немного реагировал на яркий свет, и один врач сказал ему, что, может быть, ему когда-нибудь смогут сделать операцию с какими-то шансами на успех, если удастся попасть в большой город, к квалифицированным специалистам.

Барак, в котором я жил, делился на "секции". В каждой секции было две комнаты. В моей секции, во второй комнате жили старик со старухой, очень симпатичные, простые люди. Они были очень бедны. Старик получал скромную пенсию, кажется, семь рублей – за свои многолетние труды в сельском хозяйстве. Старуха не получала ничего, так как всю жизнь была домохозяйкой. У них не было электричества, так как оплата его (один рубль, тридцать копеек в месяц) была для них непосильной. Я попросил коменданта начислять всю плату за электричество на меня. Ели они на завтрак постные щи, на обед (иногда) – щи с мясом. Они приехали когда-то из Северного Казахстана, своего дома и огорода у них здесь не было. Старуха иногда перешивала соседям и казачкам из станицы какое-то тряпье, иногда присматривала за чужими ребятишками. Это незначительно пополняло их скудный семейный бюджет. У них было пятеро взрослых детей, которые жили в разных небольших городах, кто-то из них имел высшее образование. По словам старухи, один сын ее жил в крупном городе Харцисске (я впервые слышал о таком городе), там даже трамвай по улицам ходит. Дети не помогали родителям, хотя иногда подбрасывали им на лето внуков. Старуха говорила, что если бы каждый из детей присылал бы им хотя бы по три рубля в месяц, они бы могли сносно существовать. Тем не менее, детей они не ругали и даже гордились их жизненными успехами.

Старик любил порассуждать о политике. Газет он не читал, так как почти потерял зрение. Бабка мне говорила, что в свое время полюбила его за то, что он был грамотный (у него было два класса образования). Тем не менее, эти люди, существуя на грани выживания, не озлобились, не падали духом (возможно, они всю жизнь так жили), не злословили и не судили окружающих людей, живо интересовались различными событиями – как местными, так и международными, достаточно трезво рассуждали обо всем, откликались на чужие проблемы, сочувствовали людям, у которых случались несчастья.
Бабка охотно согласилась убираться у меня и стирать – за весьма скромную плату.

Мне было искренне жаль этих стариков. Однажды на моей работе профсоюз стал раздавать своим работникам во временное пользование участки под огороды. Мне огород был ни к чему, но я записался, и полученный участок отдал своим соседям. Для них это была большая удача: огород позволял как-то прокормиться. Но на мою голову посыпались шишки: казаки-рабочие, а особенно – казачки не могли понять моего "благодеяния". Хотя это никак не ущемляло их интересов, у них это как-то не укладывалось в голове: как можно просто так кому-то отдать то, что тебе принадлежит. Жизнь была суровой и диктовала суровое отношение друг к другу.

Вскоре к старикам приехала дочь. Она была замужем в городе, семейная жизнь не сложилась, вернулась к родителям. Но в комнатке стало тесно.

Настало время мне покинуть Павлодольскую. Я понял, что приобретенный здесь жизненный и производственный опыт (главным образом, негативный) достаточен на данном этапе моего существования. Хотя, по здешним меркам, моя здешняя карьера складывалась достаточно успешно (через полтора года я был уже заместителем начальника завода железобетонных конструкций), пора было возвращаться в родной Баку, готовиться к поступлению в аспирантуру. Я уезжал, оставляя без сожаления этих людей, с их тусклой и суровой жизнью. Как хорошо, что мне было куда уехать. Для большинства тех, кто здесь оставался, такой возможности не было. Система прописок, а также привязанность (у некоторых) к родному дому, пусть и неказистому, в голой и пыльной степи, прочно удерживали их здесь. Перед отъездом я отдал ключ от своей комнаты старикам-соседям. Меня за это на прощанье сильно обругало мое начальство, теперь уже бывшее.