Дед

Открытая бутылка мадеры стояла на столе в саду и распространяла настолько сильный запах, что ветер упирался в него и стоял мертвым сном, пока не находил возможность обойти его (сон или запах?). Лазеек не было.
Порыв сквозняка открыл книгу, пробежался быстрыми глазами по тексту и вновь закрыл её. Что такое реальность? только "обрезки времени" между снами... но ты понимаешь это лишь в тот миг, когда осознаешь себя глупо переминающимся с ноги на ногу у надгробия того, к чьей смерти (да и к жизни тоже) не имел никакого отношения. А присутствующие на погосте люди, заметив мои судорожные движения ногами, вдруг как один решат, что этому молодому человеку срочно нужно в туалет. Не стоит искать смысл там, где его нет. Я просто танцую. Ну и что, что на кладбище? Зато могу пообещать: мой террор будет мягким и ненавязчивым, как жареные семечки. Поэтому, когда я кончу, ты, ничего не понимая, кроме того, что чего-то не хватает, попросишь ещё.
Мой дед прожил 88 лет. И всё благодаря мадере. Я мадеру не люблю, поэтому вряд ли доживу до шестидесяти. Одна надежда на какого-нибудь обормота, глупо переминающегося с ноги на ногу у надгробия того, к чьей смерти (да и к жизни тоже) он не имел никакого отношения.
Как правило, после пропущенного стаканчика, дед становился многословным и рассказывал всякие небылицы о московском синяке-телефонисте по имени Анатолий, который на протяжении целого месяца в Ялте вел исключительно трезвый образ жизни. С утра до вечера он, запивая минеральной водой пирожки с мясом, жарился на пляже, мочился в море и мечтал о том времени, когда вернётся в Москву – в общество своих телефонов и водки. На этот негуманный с его точки зрения шаг сподвигла его его сестра глубоко непьющая. И радовался он только тому, что случалось это всего лишь один раз в год.
- Зачем ты мне это рассказываешь? - устал я слушать старческую монотонность.
Дед замолчал, посмотрел на меня, затем на бутылку, взял её со стола, наполнил стакан, выпил и:
- Как-то раз поехали мы в Симеиз к бабе Гале за шелковицей, ну и надрались там тутовым вином. Пили все, кроме Толика. Даже сестра его, и та нализалась. Возвращались за полночь. Темно, хоть глаз коли. А Толик идёт, словно днём. И тут мать твоя и говорит:
- Толик, ты что, можешь видеть? Тогда веди нас. Будь нашим Иисусом.
- Вот уж дудки. Только Моисеем, - отвечал Толик, намекая на то, что плохо знаком с местностью.
- Да уж, - выдавил я, прибирая к рукам бутылку.
- Налей-ка мне ещё, - дед протянул пустой стакан, и мечтательно прищурил и без того узкие глаза.
- Может, хватит?
- Знаешь что? Давай ты нальёшь мне последний стаканчик, а я поделюсь с тобой тайной.
- Нужна мне твоя тайна, - я через край наполнил граненую ёмкость пределом его сегодняшних желаний и добавил: - как лошади узда.
- Спасибо, внучек. Только я видел лошадей, что дохли без работы. Но сейчас не об этом: когда читаешь, сидя на веранде, книгу, бойся сквозняков. Они – шельмы – слова воруют. - Дед отхлебнул мадеры, посмаковал последний миг своей долгой жизни, сказал: - Жарко! - и тихо умер.
Прошло два с лишним года, а у нас по-прежнему жарко, и мухи достали уже своим массовым одиночеством. Всерьез подумываю о переходе из партии пацифистов в какие-нибудь радикальные нацболы. Будь моя воля, я бы всех мух к стенке поставил. Пусть постоят и подумают под дулами моих автоматов над своим поведением.
Порыв сквозняка сдул всех мух, открыл книгу, пробежался ленивыми глазами по быстрому тексту и вновь закрыл её. Прошло полгода наполненных бог знает каким портвейном, прежде чем я вспомнил об этом несущественном эпизоде из долгой жизни ветра. Взял в руки книгу. Раскрыл. Её страницы пахли мадерой, но были чисты.

15.09.2005 г. Ялта.