Риссепшн

 Вращается земля. Появляется и исчезает солнце. И с той же неотвратимость, каждый вечер в моей квартире звонит телефон. Каждый вечер я придвигаю к нему свое кресло-качалку. Я усаживаюсь и протягиваю руку. Я улавливаю ухом, как локатором, поступающие в мой мозг, через телефонную трубку сигналы из чужих миров и других измерений. Я слушаю. Я молчу. Я киваю. Я погружаюсь в эти причудливые миры и пытаюсь измерить своим разумом другие измерения. Каждый вечер…
 Мне звонит усталый изнуренный любовными связями человек, живущий хоть и в другом измерении, но всего за квартал от меня. Его мир сплошь населен гомосексуалистами и развратными женщинами. Гомосексуалисты ходят за ним по пятам, поджидают в общественных туалетах , трутся об него в транспорте, подсаживаются в парке, и даже, наугад набирая
телефонный номер, попадают именно к нему. Незнакомые развратницы знакомятся с ним на улицах и в тамбурах поездов. Развратницы являются к нему в виде жен бывших одноклассников, под руку с этими одноклассниками. И обнажают свою развратную суть, возвращаясь в его квартиру уже через полчаса после ухода, едва успев распроститься на первом же углу с мужем. Развратницы, раздевшись, целыми ансамблями пляшут на его столе, и искривляются в невообразимые позы на его диване.
Этот мир мне совершенно неведом и надежно сокрыт от моих глаз, хотя я тоже езжу в транспорте, хожу по паркам и иногда встречаю одноклассников с женами. Но для меня развратные, и возможно, те же самые женщины – просто женщины, ничем не отличающиеся от неразвратных. А гомосексуалисты – просто мужики, идущие мимо. И все вместе они – обыкновенные прохожие. Мой мир поверхностен, а потому по детски наивен. Но я слушаю. Я молчу. Я сочувственно киваю…
 А вот это… Это звонит очень добрый человек. Я знаю, что он добрый, потому что придя поздно домой и громко включив магнитофон с записями какой-то действительно доброй и светлой, старой музыки, он так же громко кричит в трубку: “Добро хочется делать, добро!” и, немного помолчав, еще громче, перекрикивая музыку добавляет: “Но кому здесь добро сделать? Некому! Сволочи все!…” Я слушаю. Я киваю.Я соглашаюсь.
 Но чаще всего мне звонят неудачники. Меня находят незнакомые между собой, обитающие в разных концах города, неудачники. Всех мыслимых пород, рангов, мастей и калибров. Неудачливые во всех известных человечеству видах деятельности, проявлениях и намерениях.
 Мне звонит человек, обделенный как раз по части секса и тщательно это скрывающий. Поэтому в его выдуманном мире к нему по вечерам пристают выдуманные растленные школьницы, он спит с выдуманными чужими женами и выдумано развратничает с реальными женщинами –коллегами по работе. В его выдуманных рассказах отсутствуют те самые мелкие детали, нюансы, которые есть в любом деле и которые нельзя выдумать не узнав. В его мозгу вообще все как-то смещено, хотя на первый взгляд, так же как и в реальности. Там ходят те же люди, говорят примерно такие же слова, совершают приблизительно такие же поступки. Но это не реальность. Потому что в его воображении всем этим действиям дана другая фантастическая , неправдоподобная мотивировка. Его выдуманный секс схематичен и прост. Он не знает, что делают до соития, о чем говорят и как себя чувствуют после. Иногда весь сюжет вообще сводится к двум-трем предложениям, незамысловатым ходам: пообещал жениться, она отдалась, а он потом скрылся. Мне слышно, как в процессе рассказа он самодовольно и похабно похохатывает, вероятно, мысленно потирая при этом ладони. К его памяти, почему-то навечно прилепилось странное заблуждение, будто женщине достаточно пообещать жениться, чтобы она тут же раскрыла объятия, ни минуты не рассуждая, ни секунды не задумавшись и не приглядевшись к потенциальному жениху. Я догадываюсь, откуда он почерпнул это заблуждение: из молодежных газет своей молодости, где публиковались упрощенные письма-исповеди, упрощенно брошенных девиц. Он не знает, что можно прекрасно обойтись и без этих обещаний, и что он сорокалетний, пузатый осел, никому не нужен даже с этими обещаниями. Молодость прошла, а заблуждения остались… Я слушаю. Я делаю вид, что верю. Я грустно киваю.
 Мне звонит тридцатидевятилетняя женщина, мечтающая обучиться карате, и говорит про каких-то 90-летних старух, на 91-ом году получивших черный пояс.
 Мне звонит неудавшийся, ничего не написавший писатель, являющийся писателем только в своем воображении. Ему глубоко за сорок, но он давно не ориентируется во времени. Ему кажется, что все еще впереди.
 Мне звонит неприкаянный, не получившийся политик, вечный диссидент. Когда он жил в Советском Союзе, ему не нравился Советский Союз, а нравилась Америка и демократия. Когда не стало Советского Союза, а стала демократия, ему не нравится демократия. И он кричит об этом из моей трубки. Попутно оскорбляя агентов СБУ, как раньше оскорблял тех же самых агентов из КГБ, наивно думая, что он им нужен, и что они его подслушивают. Я знаю, что он никому не нужен. Вообще никому. Но я молчу. Я слушаю. Я энергично киваю.
 Никогда мне не позвонит вдруг влюбившаяся в меня красавица и не скажет: «Я сейчас приду».
 Никогда не подъедет на «Мерседесе» вдруг разбогатевший друг, и не выгрузит из багажника ящик конька.
 Мой номер неизвестен красавицам. Мой адрес не знают разбогатевшие добряки.
 Зато мне в любое время могут позвонить недопившие пьяницы, чтобы занять у меня денег и допить. Я умею с первых же слов, или по характеру сопения в трубке определить степень их опьянения.
 Мне звонят уже напившиеся пьяницы, чтобы пожаловаться на жизнь. Я запросто могу поставить диагноз стадий алкоголизма у любого из них. Но я слушаю и мудро киваю. Невидимо киваю в темноте, приставив к уху трубку.
 Есть такие пьяницы, которые никогда не звонят трезвыми. У трезвых у них есть дела, и я им ни к чему. А пьяные они никому не нужны. И тогда вспоминаюсь я. Я слушаю и киваю. Я превратился в подобие пылесоса, помимо воли, посредством этой трубки, впитывающего пыль с чужих ковров. Я впитал кучу грязных сплетен, которые я не рассказываю никому и поэтому мне доверяют на их хранение.
 Я знаю подробности чужой семейной жизни, как с одной, так и с другой стороны. Плохие подробности. Про хорошие меня не информируют.
 Мне звонит человек заболевший циррозом печени. Еще пять лет назад я говорил ему, что у него будет этот цирроз. Тогда цирроза у него еще не было, тогда он еще не звонил, а продолжал пить и веселиться. Теперь цирроз у него есть, он больше не веселится, а накручивает диск, чтобы рассказать мне о своем циррозе. Я внимательно слушаю. Я потрясенно киваю.
 Зачем киваю? Почему не скажу диссиденту, что он просто душевнобольной, и свое внутреннее недовольство самим собой переносит на внешние обстоятельства, и ищет там причины для недовольства. И никогда никакой строй его не устроит, потому что корень зла в нем, и только в нем, а причины для истерик всегда найдутся.
 Почему не скажу несостоявшемуся подлецу-любовнику, что секс, про который он повествует бывает только в инфантильных подростковых снах. А в жизни не бывает. И что ему сорокалетнему хрену не к лицу нести подобную околесицу, да еще самодовольно похохатывать под собственный горячечный бред, а лучше вообще не трогать этой темы, чтобы никто не понял, что он обделен.
 Почему не скажу: Ведь я уже переполнен чужими, больными фантазиями, чужими смещенными представлениями и истериками, чужими, иллюзорными или незнакомыми мирами, где повсюду щурятся гомосексуалисты, валяются на диванах гнусные похотливые женщины, а 90-летние бабки в высоких прыжках, блестяще наносят удары «йоко-гери» и «уро-маваши». Почему мне предлагают жизнь, расколотую на разрозненные куски, ни во что не сформировавшиеся голые, мрачные, страшные обломки?
 Я, должно быть, самый ущербный, самый неудачный из неудачников, и мне , наверное, близки все самые разнообразные неудачи всех набирающих мой номер неудачников.
 Звоните. Я вас слушаю. Я молчу. Я понимающе киваю.