Ломброзо

Придя в рабочую зону, Сухой некоторое время слонялся по цеху, а после выходил во дворик перед корпусом, садился на лавочку, и сидел там до обеда, лениво переговариваясь то с одним, то с другим вышедшим покурить, или просто не желающим сегодня работать зэком. Сам Сухой работать не любил, не хотел и не умел, и никогда бы, даже при всем желании, не смог бы выполнить и половину нормы, тем более так, чтобы приняло ОТК.
Когда не было с кем переговариваться, Сухой мрачно размышлял о том, что вот его снова посадят в штрафной изолятор, а там, глядишь, и в помещение камерного типа запихнут.
На полгода. И подсчитывал в уме, сколько раз ему там придется сидеть, прежде чем подойдет конец срока. Выходило немало, и Сухой еще больше расстраивался, решив, что навряд ли чтобы он вообще дожил до выхода на свободу, пребывая в таких условиях. Хотя, в принципе, и на свободе ему делать нечего. Но и в буре загибаться неохота. Однако мысли о том, что надо бы пойти и начать работать, во избежание безрадостных перспектив, у него почему-то не возникало.
Часам к десяти успев сделать почти всю норму, с сигаретой во рту выходил из цеха и подсаживался к Сухому Шурик, энергичный и худощавый татарин. Шурик был земляком Сухого, у них оставалось много общих знакомых на свободе, и вообще как-то так всегда находились новые темы для беседы. Даже через два года, когда обо всем уже переговорено. Но был у энергичного Шурика и недостаток, из-за которого беседы обычно заканчивались громкими выкриками, а иногда и легкими взаимными оскорблениями.
Шурик любил спорить. Спор он мог начать из ничего. Когда казалось, что они с Сухим сегодня разойдутся тихо, просто покурив и вспомнив прошлое, Шурик вдруг, перед тем как встать и пойти доделывать норму, замечал на земле какой-нибудь шнурок или обломок дощечки, долго приглядывался, и, наконец, с любопытством склонив набок голову, азартно спрашивал Сухого: «Вот какого цвета эта дощечка?» и тыкал пальцем в ничем не примечательный и всеми забытый обломок. «Ну, желтая», - предчувствуя недоброе, а потому не сразу, тщательно взвесив все «за» и «против» вполголоса отвечал Сухой. «Где же она желтая, когда оранжевая!» - счастливо вскрикивал Шурик, приходя в радостное возбуждение от предвкушения неминуемого спора, «Где же она оранжевая, когда желтая!» - повышал голос Сухой, втайне начиная сомневаться, что дощечка действительно желтая, укоряя себя за то, что напрочь забыл о существовании такой разновидности цвета как оранжевый, и в то же время не желая быть посрамленным в глазах окружающих зэков. Хотя, опять же не был уверен, что дощечка именно оранжевая. Ну не помнил, что это за цвет такой, как отшибло. И продолжал настаивать на желтом. Шурик отбрасывал всякие мысли о работе и остаток времени до вывода из рабочей зоны был посвящен собиранию доказательств правоты одной из сторон. Подбирались для сравнения десятки других дощечек. Шурик совал в лицо Сухому одну из них и выкрикивал «Вот же где желтая!» Сухой презрительно отбивал ее рукой, и в свою очередь орал: «Вот это как раз и не желтая, а грязно-желтая!». Шурик, ошеломленный таким неожиданным поворотом, делал паузу, не мигая глядя на Сухого и восхищенно констатировал: «Ну, ты и гнилой! Крученный как кабанячий хвост», - что означало признание за соперником высшей степени изворотливости, которой не грех и позавидовать. Спор на некоторое время угасал, после чего Шурик, не любивший ничьих, предлагал решить проблему большинством голосов. Дощечки брали в охапку и шли опрашивать нейтральных зэков, то есть тех, кто не мог быть заранее, по каким-либо причинам на стороне Сухого или Шурика. Уклончивые ответы типа «цвета хаки» во внимание не принимались, при чем Сухой, заслышав подобный ответ, внутренне удивлялся тому, какая есть на свете богатая палитра красок, а Шурик досадливо отмахивался. Если же кто-то отвечал «оранжевый», и таким образом перевес оказывался на стороне Шурика, Сухой мрачнел, и на победный возглас Шурика «Ну что?» - отвечал: «Это балбес, он ни хрена не знает, всю жизнь в трубе прожил», - и тут же находил еще мотивы, по которым проживший всю жизнь в трубе мог ответить не правильно. «Он думает, что ты ему закурить дашь, если он скажет, что дощечка оранжевая». От последнего особенно наглого и убийственного аргумента Шурик снова разъярялся и спор продолжался уже до отбоя, с привлечением общих знакомых уже и из других отрядов. Но обычно, из-за упрямства обоих спорящих, результат все-таки оказывался ничейным.
На этот раз спор возник из-за того, что оба никак не могли решить, какими критериями определять умный человек или нет. - Вот, допустим, ты умный? - наконец объявлял шах конем Шурик. Сухой задумался, прикидывая, к чему бы это такой вопрос и что может получиться из того или иного ответа. Прикинув, ответил хитро и, как ему показалось, дипломатически. - Ну во всяком случае не дурак... - А если не дурак, - воспарил Шурик, создавая явно матовую ситуацию, - Тогда зачем ты столько татуировок понаделывал? - И торжествующе закурил, считая что выиграл партию.
Сухой понял, что попался в ловушку. Татуировок было действительно много. Перстни, монастыри, тигриные оскалы, пробитые ножами розы, кленовые листья, дурацкие надписи, типа остановите землю, я сойду, святые угодники и мадонны. Зачем он их столько понаделывал, регулярно внося свой вклад в доходы мастера-татуировщика Ивницкого, Сухой объяснить бы не смог. То ли просто от восхищения мастерством Ивницкого, то ли черт его знает зачем. Фантазия Ивницкого была неисчерпаема, и свободных мест на теле Сухого почти не оставалось. Умно это или глупо, Сухой никогда не задумывался, и только сейчас, после Шурикового вопроса понял, что наверное все-таки глупо. Но и глупым себя, при всей своей самокритичности, Сухой не считал. И пришел к выводу, что являет собой странный парадокс - человек умный, но постоянно совершающий исключительно глупые поступки. Однако и признаваться в этом Шурику в данный момент было не к месту, так как означало бы, завести спор в софистический тупик, или поднять его на уровень глобальной философской мысли, а на этом уровне они бы с Шуриком долго не продержались, доказав тем самым, что оба дураки. Да и смешно было бы заявить: я умный, но сделал глупость. Судить надо, вроде бы, по поступкам, а не по голословным заявлениям.
Сухой решил вернуть спор в его начальную фазу, произнеся уверенно и твердо:
- Это не показатель.
- Почему ж не показатель? - снисходительно откликнулся умиротворенный Шурик. - Умный себя не разукрасит.
Сухого осенило, как перевести проблему в другую плоскость, одновременно употребив научное слово и умно сформулировав предложение:
- Это вопрос эстетического вкуса, а не ума. Мне кажется, что татуировки, это красиво.
Шурик нахмурился, видя что может упустить казавшуюся верной победу.
- Умному так казаться не будет, - без былого азарта, с тревогой проговорил он, понимая, что Сухой ускользнул и дело опять идет к ничьей. Неожиданно выручил Сухой:
- Кто у нас в отряде, по твоему умный?
- Геша Маслов, - не колеблясь ответил Шурик.
- Вот пошли у него и спросим, - стремясь закрепить достигнутое предложил Сухой.
Насчет Геши Маслова разногласий у них не возникало. Оба считали его умным. Геша Маслов умел рассуждать, говорил медленно, как бы лениво, с растяжкой, и до того как спился и начал воровать, имел высшее образование и прочитал очень много всяких трудов, в том числе и философских.
Геша Маслов сидел на подоконнике, возле своего станка, курил через деревянный мундштук сигарету и время от времени плевал перед собой, стараясь попасть плевком в какую-нибудь из пролетающих мух. Выслушав суть дела, Геша Маслов перестал плеваться, и ни секунды не задумавшись, начал говорить так, как будто специально готовил этот вопрос к экзамену, или много лет читал по нему же лекции. Причем с самого начала Геша Маслов решил ограничиться общими историческими сведениями и высказываниями каких-нибудь философов, какие придут на память, а не выносить собственных вердиктов, ибо хорошо понимал, что тут не научная кафедра, а слишком резкие высказывания могут в дальнейшем осложнить ему жизнь.
В короткое время Шурик и Сухой получили массу исчерпывающей информации о татуировках. Свой обзор Геша Маслов, не имеющий ни одной татуировки, начал с того, откуда произошло само слово. Выяснилось, что либо от полинезийского «тату» означающего «рисунок», либо «тики» - имени бога полинезийцев, а возможно «тау» - в переводе «рана», «раненый». В дальнейшем Геша Маслов сообщил зачем делали татуировки аборигены острова Гаити, какими они были у лиц католического вероисповедания, когда появились первые сведения о татуировках среди европейцев, что они означали в царской России, и кратко обрисовал художественную символику членов китайской мафии. Затем Геша Маслов на минуту прервался, выцарапал спичкой истлевший окурок из деревянного мундштука, мимоходом сбил плевком потерявшую бдительность муху, и наконец ответил на главный вопрос так:
- Ломброзо первый обратил внимание на широкое распространение татуировки среди преступников, и рассматривал ее как проявление атавизма, и как признак нравственно-дефектных людей.
 Все. Точка была поставлена. Геша Маслов сочувствующе посмотрел на Сухого, как бы извиняясь за Ломброзо, и давая понять что сам то он, может, и не разделяет этого мнения, но и не считает себя в праве его скрывать.
Что такое атавизм, кто такой Ломброзо, и насколько его авторитету можно доверять, ни Шурик, ни тем более Сухой не знали, а спросить об этом у образованного Геши Маслова стеснялись, и не только от того, что не хотели показаться неумными, а отчасти и из соображений личного характера. Шурик потому, что неизвестный Ломброзо свидетельствовал явно в его пользу. Сухой же, видя такое дело, собрался обозвать Ломброзо балбесом, и только никак не мог сообразить за что именно он его так обзовет. И начинал злиться и на Ломброзо, о котором не имел никаких порочащих сведений, а заодно и на Гешу Маслова, который вроде бы и оскорбил его, однако сделал это ненавязчиво и не от себя, сославшись на этого Ломброзо. Нашел, одним словом, стрелочника, не придерешься. Закончив речь, Геша Маслов попросил у Шурика сигарету, которую тот ему с радостью и дал.
«Скентовались, удавы», - раздраженно подумал Сухой, глядя на них и чувствуя себя несчастным и униженным. Даже захотелось плакать, настолько стало жалко себя. Сразу вспомнились и штрафной изолятор, в котором еще сидеть не пересидеть, и собственное неумение не только работать, а и вообще жить, и свобода, на которой ему тоже нечего делать. Противны стали и татуировки, только лишний раз подтверждающие, что он дурак, и неприятна эрудиция Геши Маслова, который хоть и пропойца, а знает какого-то Ломброзо, да если б одного только Ломброзо, он вообще все знает.
Сухой повернулся и пошел вниз. Хотелось лечь вверх животом, закурить и никогда больше не двигаться. Но лечь было негде, курить нечего, а двигаться все равно заставят...
Сухой вышел во двор, сел на лавочку и долго смотрел на небо, на облака, на пролетающих птиц, на самолет в котором летят какие-то невидимые люди, не знающие что там внизу, в огороженном прямоугольнике сидит Сухой и смотрит на их самолет, и что он, может, тоже хотел бы лететь в самолете над квадратами и прямоугольниками, да только не может, да и некуда ему лететь. Переводил взгляд то на серые заборы окантованные колючей проволокой, то на землю с втоптанными в нее грязно-желтыми и грязно-оранжевыми дощечками и окурками.
Хлопнула железная калитка, вошел дневальный и весело бросил на ходу: «Обед»!
Тяжело вздохнув Сухой поднялся и вдруг в голову пришла утешительная мысль: «Геша Маслов тоже не умный. Был бы умный, тут бы не сидел!».